Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции

1780-е годы на переломе.

Мирабо завоевал себе репутацию, хотя и крайне двусмысленную, что ему очень сильно аукнется в дальнейшем, но очень яркую.

Он свел полезные знакомства. Во время новой поездки в Швейцарию, куда он отвез издателю свои сочинения, он познакомился с людьми, имена которых будут очень громко звучать в Революцию, а пока что малоизвестны. Это француз Жан-Жак-Пьер Бриссо и его друзья-швейцарцы Клавьер и дю Ровре. Позже они станут – один лидером жирондистов, другой министром финансов, а третий секретарем Талейрана. Но до этого, в первые годы революции, они будут сотрудниками и «неграми» Мирабо, будут писать для него речи.

Устроилась и его личная жизнь. В нее вошла третья женщина, которая на 4 года станет его подругой.

В 1784 году он явился в Париж с очередной любовницей, мадам де Сент-Оран. Она только что сбежала от мужа, и ей не хотелось уж слишком афишировать свою связь, тем более что муж гнался за ней по пятам. Поэтому они приехали в Париж не вместе, и, чтобы отвести подозрения, она решила поселиться не у любовника, а с подругой, лучше в монастыре. И вот мадам Сент-Оран явилась в монастырь Малолетних сирот и поселилась в комнатах одной девушки, с которой была дружна. Та была по рождению голландкой, звали ее Генриетта Амели Дюфур, она была незаконной дочерью некоего Вильяма ван Харена, а в монастыре поселилась под именем-анаграммой: Харен – Нера. Так под именем госпожи Нера она и вошла в историю.

Гостья тут же сообщила хозяйке, что ждет любовника. Та возмутилась и сказала, что не собирается держать им свечку, да к тому же по вечерам в монастырь мужчин не пускают. Госпожа де Сент-Оран послала Мирабо записку, чтобы он не приходил. Тот возмутился и все-таки явился, чтобы вразумить молоденькую девчонку, ставшую ему поперек дороги.

Впервые увидев этого толстого и рябого мужчину, госпожа Нера вздрогнула от ужаса. «Его лицо мне не понравилось невероятно, я даже попятилась от страха», – призналась она впоследствии.

А Мирабо через несколько дней бросил мадам Сент-Оран и начал ухаживать за ее подругой. Вскоре она уступила Мирабо, хотя не была пылко влюблена. Любовницей она была нежной, но холодной (впрочем, Мирабо легко утешался с другими женщинами), однако она уступила потому, что устоять против Мирабо было невозможно. И в следующие 4 года она была, как сказали бы мы, гражданской женой Мирабо.

Софи Монье страстно любила Мирабо, да и он ее искренне любил. Она даже была умна, но почти не образованна, у нее был узкий круг интересов, и говорить с ней Мирабо мог только о любви. Он и говорил, а потом писал пламенные письма. Но больше-то говорить было не о чем.

Отношения же с мадам Нера были гораздо более ровными и спокойными. Но с ней Мирабо было интересно: она была не только умна, но и хорошо образована.

Если с официальной женой, Эмили де Кове, ему катастрофически не повезло (сам виноват!), а любовь его жизни, Софи Монье, принесла ему множество бед, то на третий раз ему просто исключительно повезло. Не будучи пылкой любовницей, госпожа Нера была зато для Мирабо верным, надежным и очень полезным другом. Несколько раз она спасала его от очередного «королевского письма» то ли своевременным бегством, то ли хождением к министру (в те времена получить «письмо» было сравнительно просто, но и избавиться было не очень трудно, поскольку министры уважали титулованную знать). Она была его, так сказать, литературным секретарем, и если б Генриетта Амели не сидела над черновиками Мирабо, его четырехтомный труд о прусской монархии мог бы вообще не появиться. Ну, а в свободное время она пыталась как-то наладить его финансы, свести концы с концами.

Ей было тогда всего 19 лет, но у девушки была деловая хватка. Возможно, сказывалась голландская кровь. Перебравшись на квартиру Мирабо на Шоссе д'Антен, она первым делом подсчитала расходы и доходы и поняла, что дальше так жить нельзя. И что же она сделала? Поступила так, как должна поступать всякая домохозяйка и всякий государственный муж (впрочем, хозяйки так поступают не всегда, а государственные мужи – никогда, но это уж другой вопрос). Она продала лошадей, продала собственную мебель, рассчитала слуг, уплатила неотложные долги и… начала выдавать Оноре Габриэлю деньги лишь на самое необходимое.

Жизнь Мирабо стала налаживаться.

11

В 1786 году Оноре Габриэль вместе с Иэт-Ли (так он, сокращая ее имена, ласково звал госпожу Нера) и маленьким сыном от другой женщины едет в Пруссию. Как многое в жизни Мирабо, и эта поездка была двусмысленной: не то он беглец, не то – посол по особым поручениям… С одной стороны, Мирабо, основательно рассорившемуся с министром финансов Калонном, следовало быть подальше от Франции: это было почти бегство. Но с другой – министр иностранных дел Верженн снабдил его рекомендательным письмом; Францию очень интересовало, что делается в быстро поднимающейся Пруссии, и кто же лучше Мирабо сумеет разобраться в тамошних делах и объяснить это министрам?

Министр сделал верный выбор: письма Мирабо о Пруссии, расстановке там политических сил и прочем были необычайно ценными. Талейран писал Мирабо из Парижа: «Вашими посланиями довольны; король читает их с большим интересом. Вашу работу оценили по заслугам».

Насчет последнего, однако, Талейран ошибался или просто хотел написать другу приятное. Правительство не смогло по заслугам оценить Мирабо, через 30 лет Шатобриан (великий писатель и посредственный дипломат), будучи послом Франции в Берлине, писал: «Я был поражен легкомыслием, бездарностью правительства, читавшего послания такого человека и так и не понявшего, с кем имеет дело».

В Пруссии Мирабо провел несколько лет, и плодом его пребывания стал 4-томный труд о прусской монархии. И здесь он оказался не совсем чист: ведь писал его не он один. Не говоря уж о преданной жене и секретарше мадам Нера, ему очень помог его прусский друг майор Мовильон, которому, собственно говоря, принадлежит вся статистическая часть книги, и несколько других «негров». Мовильон, восхищавшийся Мирабо, счел себя удовлетворенным тем, что смог помочь великому другу. Однако другие «негры» были более амбициозны, и это привело если не к разрыву отношений, то к новым трениям Мирабо со своими сотрудниками.

12

Пока Мирабо находился в Пруссии, во Франции быстро нарастал политический кризис. В декабре 1786 года правительство вынуждено было созвать совещание нотаблей в надежде, что это поможет найти деньги. Вместо этого, как уже говорилось, разразился общий политический кризис.

Началась революция в провинциях (Париж пока что оставался спокойным). В 1788 году правительство вынуждено было объявить о созыве Генеральных Штатов.

Терминология Франции не совпадала с английской (и с нашей современной). Как уже упоминалось, во Франции «парламентом» назывался верховный суд королевства (а точнее, верховные суды, ибо во Франции было более дюжины парламентов для разных автономных областей), а Генеральными Штатами именовалось то учреждение, которое мы называем парламентом, – собрание депутатов от трех сословий, которое короли собирали, чтобы попросить у сословий деньги и вообще в важных случаях. Разница была в том, что Генеральные Штаты, в отличие от английского парламента, собирали нерегулярно, и в последний раз – в 1614 году, то есть 175 лет назад!

Мирабо, человек крайне эмоциональный, мечется от отчаяния к надежде, даже к эйфории. Осенью 1787 года, ненадолго вернувшись во Францию, он пишет Мовийону: «Я вернулся истомленный и нахожу здесь все ужасы позора и безумия, вступившие между собой в заговор, чтобы погубить мою страну. Нация, которая полгода назад была здорова, теперь погибла, унижена, обесчещена… Невозможно, чтобы человек, думающий и чувствующий, не был потрясен всем этим, разуму же человеческому не дано знать, чем все это кончится. Едва ли можно предусмотреть другое лекарство, кроме избытка зла».

А через год, на следующий день после того, как было официально объявлено о созыве Генеральных Штатов, он пишет ему же: «За сутки страна шагнула на целый век вперед!» Это было в августе 1788 года; но еще за несколько месяцев до того (а в такие времена месяцы действительно равняются если не векам, то десятилетиям) Мирабо уже видел, к чему идет дело, и писал: «Франция созрела для революции».

Созыв Штатов был назначен на май 1789 года, а выборы проходили в начале этого года. Разумеется, Мирабо хочет быть депутатом. Он отправляется на родину, в Экс, чтобы выставить свою кандидатуру. Но для этого нужны деньги, и Мирабо затевает новое дело, обошедшееся ему очень дорого.

Нет, не в финансовом отношении. Книга, о которой пойдет речь ниже, имела успех, в том числе и финансовый. Но печально было то, что Мирабо рассорился со многими и, что главное, эта история привела к разрыву с Иэт-Ли.

Ее прощальное письмо не похоже на страстные письма, которые в изобилии писала ему Софи Монье: оно просто грустно. «Я хотела бы, чтобы вы были мудры и счастливы. Я всем сердцем желала бы, чтобы вы воссоединились с госпожой Мирабо или связали себя с порядочной женщиной. А ваша нынешняя связь вас бесчестит: вы попали в отвратительные руки…»

Она, как обычно, была права: Мирабо связался с редкой красавицей, но и исключительной сволочью, и снова сам себе устроил массу неприятностей, рассорился с друзьями и нажил врагов.

Эвелина Лежей была женой издателя Мирабо, красавицей и интриганкой. В отличие от министров и честных людей, она сразу оценила Мирабо, решила любой ценой его к себе привязать, тем более что цена, с ее точки зрения, была более чем приемлемой. Но издательство было близко к банкротству. Эвелина, получив доступ к бумагам своего любовника, соорудила публикацию его частных писем, в которых он описывал нравы прусского двора. В какой мере сам Мирабо был ответствен за публикацию, не вполне ясно, но маловероятно, чтобы он в этом деле был «белым и пушистым». Сам он уверял, что один из его тайных сундуков взломали, письма выкрали, да еще и исказили. Но вряд ли стоит безоговорочно ему верить. Во всяком случае, читатели рвали «Тайную историю берлинского двора» из рук, публикация принесла ему немного денег, которые были ему очень нужны для избирательной кампании, но также и массу неприятностей. Нарушение тайны дипломатической переписки вызвало раздражение у властей, глава правительства Неккер, и без того враг Мирабо, получил новый повод считать, что тот неисправим; обиделся дружественно настроенный по отношению к Франции принц Генрих Прусский, но, может быть, главное – очень обиделся Талейран. В письмах шла речь, среди прочего, о его финансовых махинациях; дружба оказалась разорвана, и это тоже стало одной из помех на дальнейшем пути Мирабо.

И все же наступал звездный час Мирабо, последние годы (можно даже сказать: последние месяцы) его жизни, которые навсегда вписали его имя в историю Франции.

13

В конце 1788 года популярность Мирабо стремительно растет. Вообще приобретение популярности в минимальный срок – вещь не такая уж редкая, писал же Байрон о себе: «Однажды утром я проснулся знаменитым». Но в годы революции можно быстро приобрести репутацию – и очень быстро ее потерять. Подобных случаев в годы революции сколько угодно: герцог Орлеанский; популярный, почти обожествляемый министр Неккер; лидер Национального собрания Мунье; жирондистская вакханка Теруань де Мерикур; наконец, Робеспьер… Да что говорить – сам Конвент как целое за 2–3 года прошел весь путь от неслыханной популярности до всеобщей ненависти.

В годы революций люди ищут чудотворца. Слова Интернационала:

Никто не даст нам избавленья —
Ни бог, ни царь и ни герой…

поются, но не воспринимаются. Люди именно желают найти «бога, царя и героя» в одном лице. Находят его – как правило, это бывает очередной проходимец. Но в любом случае оказывается, что он неспособен чудом преобразовать все, что нужно, и именно так, как нужно. И поклонение, доходящее до обожествления, переходит в ненависть.

Но Мирабо и здесь оказался уникален. Получив популярность, он сохранил ее до самой смерти, правда, смерть была уже близка: ему оставалось жить меньше трех лет. Но для революционной эпохи три года – это три столетия.

Что же произошло?

В Эксе начался избирательный процесс. Поначалу Мирабо надеялся быть избранным от второго сословия, т. е. от дворянства. Но его репутация портила дело, а главное – против него был могущественный клан Мариньянов, семья его жены Эмили. Ему отказали в праве баллотироваться по формальным причинам.

Не растерявшись, Мирабо идет баллотироваться от третьего сословия. Но скажем больше: свое поражение он превратил в победу, распространив в печати свою речь, которую ему не позволили произнести в собрании знати. Именно там прозвучали знаменитые слова:

«Мои предки, изгнанные из бушующего города, сто двадцать лет назад нашли приют в этой провинции… Я не собираюсь отказываться от их принципов на их могилах. Я хотел, хочу и всегда буду хотеть мира. Но я не верю, что долгий мир может иметь иную основу, кроме справедливости, или что революции, уже произошедшей в общественном мнении, можно помешать. <…> В любой стране, в любую эпоху аристократы беспощадно преследовали друзей народа; и если, по прихоти судьбы, таковой рождался в их среде, именно на него они обрушивались со всей силой, стремясь внушить ужас выбором жертвы. Так погиб последний из Гракхов от руки патрициев, но, сраженный смертельным ударом, он швырнул прах к небесам, призывая месть богов; и из этого праха родился Марий[16 - Тут уместно будет упомянуть, что Экс был тем самым местом, возле которого за 1800 лет до описываемых событий римский полководец Марий одержал великую победу над кимврами.], великий не столько тем, что истребил кимвров, сколько тем, что поразил в Риме родовую аристократию».

Популярность Мирабо нарастала. Но тут события приняли совершенно иной оборот.

14

Мирабо едет в Прованс как революционер. Его главная цель, конечно, – быть избранным, но вроде бы очевидно, что он должен произносить зажигательные речи, будоражить общество. Он действительно произносил такие речи. Но самым примечательным в его поездке оказалось другое. В разгар избирательной кампании в Марселе разразился бунт.

23 марта 1789 года, накануне дня созыва выборщиков[17 - Выборы в те времена были многостепенными: вначале избирали «выборщиков», а уж эти выборщики избирали депутатов. Эта система кое-где (например, в США) сохраняется и по сей день, хотя она давно себя изжила и деятельность «выборщиков» превратилась в нелепую формальность.], толпы манифестантов двинулись к старому порту. Они требовали снижения наполовину цен на хлеб и мясо, для пущей убедительности демонстранты побили камнями стекла в мэрии и начали выламывать двери. Властям пришлось удовлетворить требования, но назавтра бунт вспыхнул с новой силой. Что делать?

Благоразумные граждане рассудили, что надо создать народные дружины, движение в пользу порядка возглавил некий адвокат Бремон-Жюльен, но ему хватило ума понять, что нужен более авторитетный человек, короче – необходим Мирабо. «Если придется уступить народу, то все будет потеряно, – писал он в Экс, – ваше присутствие, возможно, умерит страсти. Когда от людей уже ничего не ждешь, приходится обращаться к богам…»

Задача перед Мирабо стояла – не позавидуешь. Он должен был, не имея за собой ничего, кроме морального авторитета (завоеванного, не забудьте, в борьбе с властью), остановить беспорядки и грабежи – и при этом не потерять свой авторитет, тем более что он еще и в депутаты-то избран пока что не был.

Но он мчится в Марсель. И в три дня – это не преувеличение, а точный срок – Мирабо ухитрился справиться с задачей. С одной стороны, организованные им дружины действительно в два дня пресекли беспорядки. Но одновременно он выпустил ряд воззваний к народу, в которых уговаривал не огорчать доброго короля. Читателя, знающего, как именно отнеслась Франция к своему доброму королю спустя каких-нибудь четыре года, возможно, удивит эта апелляция к доброте короля. Но в 1789 году все возмущение направлялось против, так сказать, «злых бояр»: против аристократии, против привилегированных. Добрым намерениям короля пока что очень верили, хотя и знали, что он слаб.

Итак, явившись в Прованс, чтобы его взбудоражить, Мирабо занялся наведением порядка. Только-только успокоилась ситуация в Марселе – вспыхнул такой же бунт в Эксе, Мирабо срочно зовут в Экс – «помогите!» И он мчится туда и опять, как по волшебству, успокаивает взбудораженные толпы и наводит порядок (правда, тут ему уже помогал и марсельский опыт, и то, что на сей раз беспомощные чиновники охотно наделили его всеми мыслимыми полномочиями). Ему повиновались, как любимому отцу, женщины, мужчины целовали ему руки, плакали, а главное – клялись сами быть благоразумными и принуждать к благоразумию других.

Понятно, что после этого Мирабо был единодушно избран депутатом. Уезжая из Прованса, он произнес речь, которую стоит процитировать. В ней он упоминает все стандартные клише эпохи, но он не только их повторяет – он разъясняет, как именно их следует, по его мнению, понимать. Можно сказать, что в этой речи он высказал свое кредо, которому он, в общем и целом, оставался верен всю оставшуюся жизнь:

«Я всегда буду вменять себе в обязанность провозглашать и распространять повсюду, насколько хватит сил, извечные права человека: свободу, равенство и – верный способ, каким можно их утвердить, – братство. Не ту слепую и яростную свободу, отметающую все законы, но просвещенную и примирительную свободу, которая хочет подчинить все и вся общему закону, потому что общий закон благодатен для всех. Не то химерическое и абсурдное равенство, мрачное искусство которого состоит в смешении рангов и людей, тогда как природа всегда будет устанавливать неизбежные различия между ними, но равенство, упорядоченное природой и разумом, хотя и всегда нарушаемое людьми; не то ужасное единение некоторых против множества, которое образуется и сплачивается, лишь чтобы разделять и властвовать. И даже не объединение большого числа против малого, которое будет стремиться уничтожить неравенство, тогда как нужно лишь его регулировать, и которое породит раздор, так и не приведя к миру. Но братство всех ради общего счастья. Оно обеспечит правоту каждого и не оставит возможности для деспотизма!»