Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции

Через полтора года, когда король уже был низвергнут, в его дворце, как уже упоминалось ранее, обнаружили «железный шкаф» с секретными документами. Из них, в частности, выяснилось, что Мирабо, столь яростно обличая двор, одновременно давал королю советы, как бороться с революцией.

Все были потрясены. Вождь революции оказался изменником, предателем[18 - Тут, пожалуй, уместно провести некую аналогию с «московскими процессами» 1937-го и 1938 года. На них «выяснилось», что чуть ли не все вожди революции – Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин – были немецкими шпионами, отравителями колодцев и прочее, и прочее. «Как же так? – могли бы спросить мы, – неужели тогда не было ясно всякому здравомыслящему человеку, что этого не только не было, но и быть не могло, что это явный абсурд?!»Нам это ясно, но тогда это было не так. И может быть, одна из причин была в том, что большевики немного знали историю и помнили: в годы Великой французской революции ее вожди – Мирабо, Лафайет, Дюмурье, Верньо и многие другие – оказались «предателями». Конечно, на самом деле это было не совсем так, и даже совсем не так; но – могли рассуждать люди 1937 года – если в 1793-м выяснилось, что Мирабо и Дюмурье предатели, то нет уже ничего удивительного в том, что сейчас выяснилось: Зиновьев и Каменев – шпионы…]! Бюст Мирабо, установленный в клубе якобинцев, разбит; портрет Мирабо, установленный после его смерти в зале Национального собрания, завешен покрывалом.

Кому после этого можно верить?

18

Однако правда ли, что Мирабо изменил революции? А если да, то в чем?

Действительно, начиная с осени 1789 года Мирабо думает главным образом о том, как остановить революцию. По его мнению, то, что следовало сделать, уже сделано, то, что следовало изменить – уже изменено. «Я, – говорил он, – консерватор по отношению к порядку вещей, установленному французской революцией, но я не консерватор по отношению к старому порядку, который она справедливо уничтожила».

Но легко сказать «остановить»! Что здесь можно сделать? Думается, что даже Мирабо переоценивал свои возможности, полагая, что он мог бы (имей он в руках власть) повернуть ход событий. Во всяком случае, он пытался.

Поскольку быть министром он не может – он хочет стать «серым кардиналом» и давать двору советы. Как говорилось выше, поначалу двор гордо отвергал услуги столь малопорядочного человека; но «нужда не знает закона», и королеве пришлось волей-неволей согласиться на тайное свидание с Мирабо.

Когда разговор был окончен и королева собралась уходить, Мирабо сказал: «Мадам, когда ваша августейшая мать удостаивала одного из своих подданных чести говорить с нею, она никогда не отпускала его, не дав поцеловать своей руки».

И королева согласилась. Мирабо целует ей руку и патетически восклицает: «Монархия спасена!»

Впрочем, в другом настроении он говорит иное: «Все пропало: король и королева погибнут, и вы увидите, как чернь будет терзать их трупы».

Но это не изменение позиции и, конечно, не безнравственность, в данном случае – нет. Это изменение оценки, помноженное на экспансивность Мирабо.

В течение следующих месяцев (а их, как мы знаем, оставалось совсем немного) Мирабо составляет несколько десятков записок для короля и королевы. В 47-й и 48-й записках он представляет свой Великий План, который должен спасти монархию.

Не будем входить в подробности этого плана, не очень интересные в наше время. Скажем только, что в его основе лежал такой принцип: «Дела во Франции идут крайне плохо, полный хаос. Но еще не настолько плохо, чтобы люди потребовали порядка любой ценой. Надо этого дождаться, до этого довести, и тогда станет ясно, что единственная возможность – это сильная королевская власть».

Но интересно отметить, что в его план входили многие вещи, возникшие позже: он действительно обогнал свое время. Так, он первым понял, что для того, чтобы управлять, необходимо изучать общественное мнение, и в «план» входили 40 чиновников, которые должны объезжать страну, а потом заполнять некие анкеты, из которых центральная власть поймет… ну, словом, что-то полезное поймет. Он же первым предложил создать тайную полицию (ее потом организует Фуше).

Мог ли План быть реализован? Может быть, и да, но при обязательном условии: король и королева должны были всецело отдать себя в руки Мирабо, четко следовать его планам. Однако именно выполнения этого-то условия нельзя было ожидать.

Вот поэтому последние полтора года жизни Мирабо трагичны. Все, чего он достиг, это денег. Королева легко соглашалась платить Мирабо (ведь он по-прежнему был по уши в долгах, и одним из условий соглашения были, конечно, деньги). Двор давно привык покупать услуги, в том числе услуги людей сомнительной нравственности – и тут у королевы не было решительно никаких предубеждений. Она даже согласилась (и это уж была огромная, как она считала, уступка) слушать Мирабо и в чем-то следовать его советам. Но идти за ним без оговорок и рассуждений?! Это был единственный шанс на спасение, но этого ни король, ни королева, ни их советчики (а у них было полно советчиков и помимо Мирабо) понять не могли.

Разжившись деньгами, Мирабо, между прочим, сторговал великолепную библиотеку Бюффона, знаменитого натуралиста[19 - Кстати, любопытно упомянуть, что Мирабо в некотором смысле можно назвать соперником Бюффона… в любви: много лет назад Софи Рюффе пытались выдать замуж за Бюффона; однако натуралисту (1707–1788) к тому времени было уже за 60, и он благоразумно уклонился, так что ее выдали за другого старика – за маркиза Монье.]. Но смерть была на пороге. Предсмертные его слова были таковы: «Я уношу в своем сердце траур по монархии. Ее обломки станут добычей бунтовщиков».

19

Итак, Мирабо покидает авансцену, на которой вскоре появляется Робеспьер…

По странной игре случая этот довольно бесцветный человек стал тем центром, вокруг которого вот уже двести лет кипят страсти. Его поклонники видят в нем чуть ли не полубога; враги – например англичане – считают Робеспьера (как и Наполеона) немногим лучше Сатаны. И не в XIX, а в середине XX века английский историк Тойнби, стремясь опровергнуть некий аргумент, приводит решающее (с его точки зрения) возражение: «Такой аргументацией можно и Робеспьера оправдать!» – восклицает он. С точки зрения англичанина – аргумент решающий, неотразимый…

Попытаемся все же отойти от этих двух крайностей и посмотреть: что сделал Робеспьер для Франции, в чем он виновен, а где он был только игрушкой обстоятельств.

20

Мы уже видели, что Робеспьер маловлиятелен и непопулярен в Собрании. Он выступает часто, но мало чего достигает. Скажем, обсуждается некий закон, он предлагает дополнить преамбулу: «После слов „Людовик Божьей милостью и т. д.“ нужно вставить: „Народы, вот закон, который на вас налагается, пусть этот закон будет нерушим и свят для всех!“». – Тут северный акцент Робеспьера сменяется южным: встает депутат из Гаскони: «Господа, эта формула никуда не годится – нам не нужно псалмов!» Общий смех, Робеспьер молча страдает.

Но он упорно борется и в марте 1790 года достигает скромного успеха: его избрали на две недели председателем Национального собрания. Через полгода, в октябре, Марат в своей газете называет Робеспьера «может быть, единственным истинным патриотом в Сенате». Впрочем, не ясно, была ли это похвала Робеспьеру или… или, может быть, очередная инвектива Марата против Национального собрания: что же это за собрание такое, в котором только один истинный патриот, да и тот – Робеспьер!

Для сравнения заметим, что Мирабо был избран председателем Собрания только в начале 1791 года: настолько стойким было к нему недоверие. Пост этот особого значения не имел (председатель избирался на две недели; поговаривали даже, что враги нарочно добились избрания Мирабо, чтобы на полмесяца закрыть ему рот, поскольку по французским обычаям, председатель не мог участвовать в прениях), но был выражением уважения к депутату. И характерно, что Собрание оказало Мирабо эту честь лишь через 2 года после начала своей работы.

Впрочем, Мирабо и здесь сумел обойти обычай: нет, он не выступал, но в качестве председателя произносил любезные приветствия или подавал реплики, которые умножали его влияние.

Вот один пример. Депутата Ренье обвиняли в злоупотреблениях, он просил слова, чтобы оправдаться. Однако обвинение уже было снято, но депутат настаивал. Мирабо проявил не только находчивость, но и утонченную любезность: он сказал: «Месье Ренье, прошу у вас позволения отказать вам в слове. Не лишайте нас удовольствия признать вашу порядочность, даже не выслушав вас». После этого, конечно, депутату не оставалось ничего другого, как отказаться от слова… Однако вернемся к Робеспьеру.

Если в Собрании роль Робеспьера невелика, то в клубе якобинцев он часто выступает, здесь он уже признан одним из лидеров, но только «один из», не более.

Но положение меняется после вареннского кризиса, когда король бежал, но был захвачен и возвращен в Париж как пленник. Что теперь делать с королем? Жаркие споры о том, как поступить, приводят к расколу клуба. Лучшие его ораторы – Барнав, Ламет и прочие – уходят из клуба, чтобы основать другой клуб, клуб фейянов. После этого респектабельный и довольно умеренный клуб якобинцев начинает стремительно леветь. И для оставшихся якобинцев Робеспьер вскоре становится оракулом.

Однако создание Конституции завершено, и Собранию пора расходиться. Робеспьер вносит предложение: пусть никто из нынешних депутатов не баллотируется в новое Законодательное собрание!

Нормы такого рода в наши дни нередки, например, запрет президенту избираться более чем на 2 срока. Но норма, запрещающая депутату избираться на новый срок гораздо более жесткая. Однако предложение Робеспьера проходит: депутаты боятся показаться корыстными и соглашаются. В результате в новом Собрании появляются новые, неопытные люди, среди которых опять немало замечательных ораторов: Верньо, Бриссо и другие, те, кого вскоре назовут лидерами жирондистов.

После роспуска Конституанты Робеспьер, как и прочие, остался не у дел, съездил на пару месяцев домой, в Аррас, но вскоре он опять в Париже, где его избирают прокурором столицы.

В уничтожении монархии он участия не принимал [консервативный историк Гейссер писал: «Мараты, Робеспьеры, Билло, Фабры лежат в своих берлогах, пережидая, пока утихнет буря», а советский историк Манфред, что «его участие в событиях 10 августа еще нельзя считать полностью выясненным исторической наукой»]. Но через месяц, на выборах в Конвент, Робеспьер пройдет первым из делегатов Парижа, а через два месяца произойдет знаменитый эпизод «Moi! Oui, Robespierre, c'est moi qui t'accuse!»

Это было второго октября 1793 года. Робеспьер выступает в Конвенте. «Клевета стала системой, и против кого? Против ревностных патриотов. Но кто из вас осмелится обвинить меня в лицо?» – «Я! – раздается со скамей Жиронды, и на трибуну бросается жирондист Луве. – Да, Робеспьер, это я обвиняю тебя!»

Луве произносит великолепную речь. Он говорит о «посредственных интриганах, провозглашавших Робеспьера единственно добродетельным человеком во Франции и уверявших, что спасение отечества необходимо вверить только тому, кто расточал самую низкую лесть нескольким сотням граждан, которых вначале называли народом Парижа, затем просто народом, а потом – сувереном; человеку, который всегда говорил о своих заслугах, о своем совершенстве, о бесчисленных добродетелях, которыми он преисполнен [сущая правда. – А. Т.], и который, восхвалив могущество народа и его суверенитет, никогда не упускал случая прибавить, что народ – это он сам… Робеспьер, я обвиняю тебя в том, что ты постоянно клеветал на лучших патриотов… Я обвиняю тебя в том, что ты оклеветал этих людей в ужасные дни сентября, когда твоя клевета была проскрипцией; я обвиняю тебя в том, что ты постоянно представлял себя объектом почитания, что ты позволял, чтобы в твоем присутствии на тебя указывали, как на единственного добродетельного человека во Франции, который может спасти народ…»

Речь была блестящей, но плохо мотивированной: Луве обвинил Робеспьера в стремлении к диктатуре, а до этого Робеспьеру было еще очень далеко. Он вначале смутился, но затем попросил несколько дней, подготовился, написал хорошую речь – и в итоге обвинение Луве пошло ему скорее на пользу.

Но важно другое – подобное обвинение, пусть и необоснованное, показывает, какую силу успел к тому моменту набрать Робеспьер. С самого начала в Конвенте он не столько лидер (как и Мирабо, он никогда не был лидером в точном смысле слова), сколько самый влиятельный из монтаньяров.

Основные силы Конвента с сентября 1792-го по июнь 1793 года – это Жиронда и Гора (Montagne, отсюда и слово «монтаньяры»), то есть группа, сидящая на верхних скамьях. Столкновения между ними начались с первых дней работы Конвента и закончились трагически. Лидеры жирондистов сначала были изгнаны из Конвента (в начале июня), а затем осуждены и казнены.

«За что же казнены?» – спросит читатель. Процесс, разумеется, был фальсифицированным, а приговор предрешенным, но причина была, и веская. Бежавшие из Парижа лидеры жирондистов подняли против Парижа большую часть Франции: из 83 департаментов 60 были в состоянии открытого мятежа. Компромисс стал уже невозможен, оставалось только «мы или они». Конвент, поначалу настроенный довольно примирительно в отношении жирондистов, перешел к политике «террора», а Комитет общественного спасения получил, фактически, полную диктатуру над Францией. Номинально он по-прежнему подчинялся Конвенту, но это подчинение было фикцией. Но другого пути у Конвента не было: либо уступить «бунтовщикам», либо отдать всю власть Комитету.

Все прочие власти становятся, как говорил Бийо-Варенн, просто «рычагами» Комитета (исключение составляли Финансовый комитет и особенно Комитет общественной безопасности, но об этом немного позже). Американский посланник Гувернер Моррис доносил своему правительству: «Министры едва осмеливаются почесать нос без их [членов Комитета] разрешения». Комитет сосредоточил в своих руках такую власть, какая и не снилась никому из французских королей, включая и «короля-солнце» Людовика XIV. Революция, начинавшаяся с децентрализации Франции и введения всеобщего самоуправления, привела к небывалой централизации.

21

Вот тогда-то членом этого Комитета становится Робеспьер. Это произошло 27 июля 1793 года; любопытно отметить, что если считать по республиканскому календарю (которого тогда еще не существовало), то это было 9 термидора I года Республики.

Робеспьер (кстати, как и Мирабо) ни разу до этого момента не занимал никаких высоких должностей. Но Мирабо всю свою короткую политическую карьеру рвался к власти, но не смог ее добиться. Робеспьера во власть «втолкнули» почти что насильно (когда его пригласили в Комитет в первый раз, он отказался).

Во время революции очень опасно слишком рано занять видный пост, да и вообще оказаться уж слишком на виду. Как сказал великий оратор жирондистов Верньо, «революция – это Сатурн, пожирающий собственных детей». Если расшифровать эту красивую метафору в политических терминах, то смысл ее таков: во время революции легко взлететь к славе, но почти невозможно удержаться на вершине. Народ ищет очередного чудотворца, а увидев, что таковой не способен совершать чудеса и сразу наладить все как следует, низвергает его, чтобы восславить другого. Французская революция дает множество тому примеров: в ее начале вся страна верила в «доброго короля», которого возненавидела потом; восторгалась герцогом Орлеанским; быстро возносились к невероятной популярности Лафайет, Мунье, принимавший знаменитую клятву депутатов в июне 1793, Верньо… И где они в 1793-м? Лафайет – беглец, в австрийской тюрьме; герцог Орлеанский и Верньо в тюрьме и ждут казни, Мунье повезло больше – он всего лишь в эмиграции.

Так падают герои толпы один за другим – пока наконец не придет такая власть, которая сожмет горло мятежной толпе еще жестче, чем старая. Ее-то уж никто не посмеет упрекнуть ни в чем – пока она не рухнет сама.

Но летом 1793-го необходим был его авторитет, чтобы укрепить власть. И Робеспьера, принесшего Комитету полную поддержку могущественного якобинского клуба, нельзя назвать руководителем Комитета (не было в нем определенного руководителя), но он – самый авторитетный из его членов.

И оказывается, что Робеспьеру и Комитету общественного спасения удалось – хотя и ужасной ценой – решить ту задачу, которая оказалась не под силу Мирабо: переломить ход событий. До весны 1794 года Франция катилась в сторону хаоса, начиная с этого момента идет восстановление порядка. Другой вопрос – какими средствами и каков этот порядок.

Народ требует террора. 5 сентября 1793 года именно с таким требованием вышли на улицы парижане: «Поставить Террор на порядок дня!»

10 октября 1793 года Конвент принял закон Сен-Жюста «о революционном правительстве», таким правительством стал Комитет общественного спасения.