Оценить:
 Рейтинг: 3.6

Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции

<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 >>
На страницу:
6 из 11
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

В апреле Мирабо покидает Прованс как герой, как кумир народа. Чего теперь он не сможет добиться? И вот 4 мая 1789 года (с этого начинался наш очерк) он, среди депутатов третьего сословия, шагает в составе торжественной процессии к Версальскому собору. На следующий день, 5 мая, открываются Генеральные Штаты.

15

Тайна управления – в том, чтобы иметь на своей стороне общественное мнение.

    Мирабо

В письме другу, написанном через 3 недели после начала работы Собрания, Робеспьер пишет: «Граф Мирабо не имеет никакого влияния, ибо его моральный облик не внушает к нему никакого доверия».

В этих словах слышится доктринерство Робеспьера; ему трудно себе представить, как это заведомо недостойный человек может вообще выступать в Собрании, и еще труднее понять, что другие депутаты окажутся не столь принципиальны, как он. Но, с другой стороны, Робеспьер во многом прав: хотя очень скоро Мирабо будут слушать, как пророка, он завоюет не только внимание, даже уважение Собрания, но его дурная слава до конца дней (а их осталось немного) будет висеть на нем тяжелой гирей.

Стоит сопоставить то, что сказал Робеспьер о Мирабо, с тем, что Мирабо несколько позже сказал о Робеспьере, который был лишь в начале своего трудного пути к вершине власти и был по-прежнему «одним из тысячи двухсот». Но Мирабо уже заприметил этого человека и сказал: «Он далеко пойдет – он верит во все то, что говорит».

О самом Мирабо сказать такое никак невозможно. Как-то раз, когда Мирабо произнес блистательную речь, к нему подошел знаменитый актер Моле, звезда «Комедии Франсез», и воскликнул: «Боже мой, какая речь! И с каким выражением вы ее произнесли! Как вы ошиблись, сударь, с призванием!»

Мирабо весело расхохотался, после этого он отправился под руку с Демуленом к себе домой и угостил того роскошным ужином. Это было не вполне уместно, если учесть, что речь была о грозящем банкротстве государства и Мирабо страстно говорил в ней о страданиях народа.

Робеспьер не пошел бы на роскошный ужин – по крайней мере, после подобной речи – и, вероятно, сильно возмутился, если бы услышал о своей речи нечто подобное. Но…

Это тот самый вопрос, который много лет спустя поднял Солженицын: следует ли «жить не по лжи». Действительно ли этот рецепт хорош? Во всяком случае, он нехорош для политика. Потому что тогда получается то, что произошло с Робеспьером: он, как говорила о нем Манон Ролан, «убаюкал свою совесть силлогизмами», поскольку совесть была беспокойной. И в результате стал автором кровавого закона от 22 прериаля. С Мирабо этого бы не случилось, у него было много пороков, но он не любил крови.

Мирабо не очень-то верил в то, что говорил, но он говорил дело. Робеспьер твердо верил, что говорит правду, что выступает за святое дело. Но так ли это было?

Однако вернемся к первым дням работы Собрания, к тем дням, когда оценка Робеспьера была во многом справедливой. Мирабо упорно борется, много выступает, но пока что его не очень-то слушают. Одновременно он борется и за умы рядовых французов, избирателей.

Мирабо был, пожалуй, первым, кто по-настоящему оценил роль общественного мнения в политике вообще, и в революциях – в особенности.

Вспомним хотя бы русских генералов: Барклай де Толли был генералом явно не хуже Кутузова, однако остзейскому немцу не доверяли, а Кутузов смог себе позволить сдать Москву. Или менее известный пример: генерал Паскевич достиг намного больших успехов, чем Ермолов, однако общественное мнение России считало, что он – удачливый неуч («говорят, что он пишет без запятых, зато говорит с запятыми»), а Ермолов – великий человек, интригами отстраненный от командования.

Не то чтобы другие этого уж совсем не знали, но другие, зная силу общественного мнения, на том и останавливались. Мирабо же извлек из этого практический урок: с первых дней работы Генеральных Штатов он начинает издавать газету. Своим величайшим политическим чутьем он понял, что именно газета (других СМИ тогда не существовало) – то, что требуется, чтобы его мнение стало мнением всей Франции.

Газета первоначально вышла под названием «Газета Генеральных Штатов». Неккер, возглавлявший тогда правительство, не нашел ничего лучше, как запретить ее. Мирабо мгновенно находит ответ – он начинает выпускать, по сути, ту же газету, но уже как «Письма к моим избирателям».

Перелом настроений в пользу Мирабо происходит 23 июня. В этот знаменитый день король, которому надоело бездействие Генеральных Штатов (подумать только: полтора месяца они не могут решить, как им проверять депутатские полномочия: вместе или порознь, по сословиям?), собрал всех депутатов, произнес несколько сердитых слов и ушел.

Часть депутатов ушла, часть осталась. Церемониймейстер де Брезе явился к депутатам и велел им разойтись. В ответ Мирабо бросил еще одну фразу, вошедшую в историю: «Передайте тому, кто вас послал, что мы здесь – по воле народа, и уступим только силе штыков!»

С этого момента Мирабо становится, по меньшей мере, одним из лидеров Собрания. А что же король? Король не послал солдат; он, услышав об ответе депутатов, буркнул: «Ну и черт с ними, пусть остаются!»

Говорят, что Мирабо, узнав об этом ответе, воскликнул: «Вот так королей приводят к эшафоту!» Но сразу нужно оговориться: была ли такая фраза сказана, нет ли – Мирабо совершенно определенно не желал подобного исхода, против подобного развития событий он готов был бороться любыми средствами. А в средствах он, как мы знаем, не был слишком разборчив.

Мирабо завоевал внимание Собрания. Но ему конечно же мало быть видным оратором или даже лидером Собрания. Он рвется к власти.

16

Первый период деятельности Мирабо в Национальном собрании – с июня по ноябрь.

Летом 1789 года по всей стране горят дворянские замки. Да и в городах неспокойно. В Труа народ убил мэра города, разгромил ратушу, захватил склад соли и заставил продавать ее по дешевым ценам. В Страсбурге народ также разгромил здание ратуши. То же происходит и в других городах, но главное событие, конечно, произошло в Париже: 14 июля народ взял Бастилию.

Депутаты в этом не участвовали. У Мирабо была и особая причина: 13 июля, то есть накануне взятия Бастилии, умер его отец. За несколько дней до смерти он вызвал Оноре к себе, и в критический момент истории его не оказалось на месте. А будь он там, изменило бы это что-нибудь? Скорее всего, нет. Хотя может быть, что он выступил бы с пламенной речью, а в той обстановке одна эффектная речь могла многое повернуть в другую сторону. Но этого не случилось.

Мирабо завоевал популярность. Теперь он хочет быть министром.

«Нам нужна своего рода политическая аптека, – напишет он позже, – в которой только ее хозяин, имеющий под рукой как целебные вещества, так и ядовитые растения, составляет свои снадобья, руководствуясь своим гением и пользуясь безграничным доверием больного». Надо ли говорить, кого именно Мирабо видел в роли такого «хозяина аптеки»?

Он был прав: обстоятельства требовали чего-то именно в этом роде. И уже тогда королю и королеве указывают на Мирабо. Надо обратиться к нему. Но королева, как мы помним, гордо отвечает, что не унизится до такого.

(Роковая слепота! И Мирабо, и Лафайет, и другие вожди революции тогда вовсе не желали крушения монархии и искренне готовы были помочь. Но Мирабо, видите ли, недостаточно чист душой, что же до маркиза Лафайета, «героя Старого и Нового Света» и самого в тот момент популярного человека в стране, то его слишком опасались, полагая, что он стремится захватить власть. Может быть, он и мог тогда это сделать, но не хотел: он был чист душой, но… не слишком умен. И в вожди революции не годился.)

Получить пост министра от короля не удается. Мирабо не унывает: он видит, что королю скоро придется назначить министров уже не по своей воле, а по воле Собрания (то, что мы теперь называем конституционной монархией). И он, Мирабо, получит пост министра от Собрания.

Так могло быть, но так не случилось. В Собрании было немало врагов Мирабо – и еще больше тех, кто ценил его таланты, но… считал, что он уж слишком талантлив, что, став министром, он будет всемогущим.

Здесь стоит привести слова, которые за месяц до смерти написал маркиз Виктор Мирабо о своем великом сыне: «Он творил только зло, даже нападая и обрушиваясь на злоупотребления, сегодня он явно стремится к разрушению установленного порядка, и добром это для него не кончится. Он получит то, что причитается людям, у которых нет основного – нравственности; он никогда не добьется доверия, если захочет его заслужить; у него будут сторонники, даже почитатели, всему свое время, но никогда – друзья или кто-либо, кто будет ему доверять». Злое суждение – но не лишенное проницательности.

Действительно, его репутация – тяжелая гиря на шее утопающего. «Ах, как же безнравственность моей юности повредила общему делу!» – говорил он. Имей он другую репутацию, многие бы пошли за ним просто потому, что он имел колоссальное влияние. Но Оноре Мирабо не доверяют. Его боятся. И 9 ноября 1789 года депутат Ланжюине вносит проект декрета: никто из нынешних депутатов Собрания не может быть министром или занимать другой правительственный пост.

Мирабо бушевал! «Скажите прямо: декретом запрещается быть министрами не депутатам Собрания, а одному депутату – лично господину Мирабо!» Не помогло. Собрание тогда еще состояло из идеалистов, оно верило в бескорыстие, декрет был популярен, и декрет был принят.

Второй период деятельности Мирабо, последние полтора года его жизни трагичны. Этот выдающийся человек, которому обстоятельства и собственные ошибки не позволяют стать великим человеком, мечется из стороны в сторону. Быть министром он не может, поэтому Мирабо пробует вариант с герцогом Орлеанским, которого он, возможно, готов был сделать «наместником королевства» с широкими полномочиями, Мирабо же был бы при нем советником. Другая попытка – договориться с невероятно популярным Лафайетом. Пусть он, Лафайет, играет роль Ришелье, Мирабо готов быть советником при нем. Оставаясь вождем Собрания, он одновременно дает тайные советы королю (об этом речь пойдет немного ниже). И всюду он, в конечном счете, терпит поражение. Сделка с Лафайетом не состоялась оттого, что Лафайет не доверял Мирабо. По другим причинам, но опять не вышло и с герцогом Орлеанским. «Это евнух зла, – разочарованно констатировал Мирабо, – он хочет, не не может», – знаменитая фраза Мирабо о «евнухе зла».

17

Мирабо, в отличие от всех (именно так: всех) других членов Собрания, имел более или менее ясный план, он знал, что именно следует делать. Именно поэтому Собрание то восторженно шло за ним, то недоумевало, а многие прямо обвиняли его в измене.

Причина проста: прочие голосовали не столько по зову разума (который, к слову сказать, есть далеко не у всех), сколько на основе принципов. Эта мера прогрессивна? – Голосуем «за»! – А эта реакционна? – Долой! Голосуем «против»! – Или если депутат принадлежит к противной партии, то действуем «от противного»: мера прогрессивна – голосую «против», и наоборот.

Между тем любой разумный план конституции должен сочетать в той или иной мере и «прогрессивные», и «реакционные» меры.

Приведу пример. Осенью 1789 года Мирабо произносит блестящую речь против выкупа церковной десятины (мера прогрессивная). До него выступал один из оракулов Собрания, аббат Сийес (о нем речь пойдет отдельно), и требовал, чтобы церковные собственности были национализированы (этого требовала насущная необходимость: денег в стране не было), но национализированы с выкупом. Ибо собственность священна…

А общество считало, что нечего чикаться: отобрать – и все тут! Сийеса чуть не освистали, и, сходя с трибуны, разочарованный, он бросил знаменитую фразу: «Они хотят быть свободными, а не умеют быть справедливыми!» – «Дорогой аббат, – возразил ему Мирабо в кулуарах, – чего же вы хотите? Вы отвязали быка, а теперь жалуетесь, что он пропорол вас рогами».

Сам же Мирабо выступил в поддержку закона и заявил: «Раз народ не хочет выкупать десятину, значит, она – не настоящая собственность; это своего рода налог, субсидия, на которую народ содержит ревнителей нравственности и просвещения (так Мирабо определяет роль священников в обществе). И народ волен обеспечить исполнение этой службы иным, не столь дорогостоящим и более справедливым способом».

Тут Мирабо обронил слово «жалованье» применительно к духовенству. Правые возмутились. Мирабо в ответ им бросил еще одну историческую фразу: «Слова „наем“ и „жалованье“ как будто ранят достоинство священства. Но я знаю только три способа существовать в обществе: быть попрошайкой, грабителем или работником». И Мирабо заставил отменить десятину без выкупа, подтвердив тем положение лидера в Национальном собрании.

Итак, Мирабо с прогрессистами? Но проходит несколько дней, и Собрание обсуждает другой вопрос, из-за которого страсти разгорелись еще сильнее: вопрос о королевском вето. Демократические депутаты выступают против. Мирабо же говорит: «Я считаю королевское вето настолько необходимым, что предпочел бы жить в Константинополе, нежели во Франции, если у короля его не будет. Да, объявляю здесь: я ничего не могу представить себе страшнее верховной аристократии из 600 человек, которые завтра провозгласят себя несменяемыми, послезавтра – наследственными и, наконец, как все аристократии в мире, захватят все в свои руки».

«Это была, – пишет консервативный историк XIX века, – в трех словах история конвента. Но ее не поняли. Теперь боялись только монархии и защищались с той стороны, откуда был нанесен последний удар».

В начале 1791 года секретарь Мирабо умолял его поберечь себя: «Ведь вы всего лишь человек». – «Вы правы, – ответил Мирабо, – правы, но только с недавнего времени, ибо раньше во мне было больше жизни, чем в десяти мужчинах».

И в апреле того же 1791-го Мирабо после нескольких дней болезни умирает; человеческий организм, с ограниченностью которого он 40 лет не желал считаться, отомстил ему.

Эта смерть была воспринята всеми (даже врагами), как общественное бедствие. Трехсоттысячная толпа идет за гробом, постановлением Национального собрания создается Пантеон великих людей Франции с тем, чтобы первым там был похоронен Мирабо.

Но ненадолго.
<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 >>
На страницу:
6 из 11