Вся жизнь – в искусстве

Судьба забросила меня с мужем, военным врачом, на Дальний Восток. Но и дальность расстояния не разлучили меня с папой. Он попрежнему писал ласковые, нежные письма, радовался рождению внучек, подбирал для них имена. А когда они подросли, он так же, как когдато в детстве для нас, посылал им книги, соответствующие их интересам.

И сейчас моя старшая дочь Людмила, руководитель изостудии, использует в своей работе книжки по городецкой росписи, подаренные дедушкой. А в библиотеке моей второй дочки, Марианны, биолога по образованию, хранятся и применяются как интересный материал на уроках редкие книги по биологии.

Еще одно качество роднило нас с папой – это любовь к животным. Он восхищался кошками, считал их самыми разумными существами и говорил: «Если бы я был богатым человеком, я бы обязательно открыл для бездомных кошек приют». У него была любимая красавицакошка Муся, он по утрам делал с ней зарядку. Его очень интересовала жизнь животных в нашей семье. У нас была собака колли Дана. Мы всей семьей переехали из Хабаровска в Калугу, и папу очень беспокоило, как мы решили вопрос с собакой. При встрече с внучками он осторожно спросил:

– А вы оставили Дану в Хабаровске?

– Что ты, дедушка, мы привезли ее с собой на самолете!

Папа так и просиял: рад был, что не ошибся в нас.

Вспоминаю и такой случай. В своем письме на Дальний Восток он передал мне привет от одной моей знакомой – Мирры Свердловой. Оказалось, что она пришла к нему домой как корреспондент брать у него интервью и, увидев у него на столе мою фотографию, спросила, кто это. Папа с гордостью ответил, что это его старшая дочь Анна. Мирра меня хорошо знала, так как мы в Саратове учились в одной школе, и передала мне привет. Папа понимал, что мне, так далеко живущей от родного дома, будет приятно получить привет из детства и не забыл передать его. И так было во всем. Советы папы, рекомендации, его заботу, восхищение нами, его детьми, я ощущала всю жизнь

«Homo dicens»

А.Н. Донин

Перед моими глазами стоит небольшая старая книга в черном шагреневом переплете, с пожелтевшими страницами. У нее нет титульного листа, но я знаю, что автор – Виктор Коломийцев, и она написана о музыкальной драматургии Рихарда Вагнера. На первой странице стоит овальный фиолетовый штамп вроде библиотечного (но не библиотечный); внутри овала идут слова: «Марк Маркович Валентинов младший, режиссер оперы».

Шли пятидесятые годы. Я был сильно увлечен музыкой Вагнера, но не мог достать никакой литературы о его творчестве, и Марк Маркович дал мне почитать книгу Коломийцева из своей личной библиотеки. Он работал тогда лектором Горьковской филармонии.

Однако впервые я увидел Марка Марковича несколькими годами раньше, на сцене оперного театра, где он ставил «Бориса Годунова». Я учился в хоровой капелле мальчиков, и нас – человек пятнадцать капелланов – пригласили к участию в спектакле в качестве хористов в двух первых картинах пролога. Нам даже платили за это, и то был мой первый заработок, а шел мне одиннадцатый год.

На репетициях Марк Маркович к нам не обращался. Все, что нужно, говорил хормейстер, руководивший нами. Мы изображали в первой картине поводырей слепых калик перехожих, а в сцене коронации представляли детей из народа, славящих царя.

Мне запомнился один незначительный эпизод. Во время репетиции первой картины, когда народ у стен монастыря умоляет Бориса заунывным пением принять царский венец, одна из хористок, одетая, как и все остальные, в темную одежду до полу и с огромным платком на голове, подошла к невысокому человеку в синем цивильном костюме, со щеточкой темных усиков и спросила:

– Марк Маркович, здесь мне выйти вперед?

– Да, да, – ответствовал он, – вот сюда на три шага, а потом стойте здесь. – И он показал, где.

Почемуто из всех репетиций мне запомнилась эта маленькая сценка. Впечатление от нее слилось с атмосферой театра – с глухим стуком шагов по деревянному настилу сцены, с запахом краски, клея и скипидара (он всегда стоял за кулисами), с огнями рампы и боковых фонарей. Как ни странно, музыка была сама по себе, ни с чем этим не связана, – прекрасная музыка Мусоргского. Я долго помнил ее наизусть.

Однако, почему же мне так врезались в память эти несколько слов оперного режиссера, к тому же, относящихся не ко мне? Что в них было особенного? Вспоминая и размышляя об этом сейчас, я прихожу к одному ответу: артистизм и высочайшая интеллигентность Марка Марковича Валентинова. Они были во всем – в походке, в жестах, в выражении глаз, в наклоне корпуса к собеседнику, но главное – в голосе. Интеллигентным был и тембр (хотя, как это тембр может быть интеллигентным, я не понимаю), и интонации, и дикция, и общее выражение. Создавалось ощущение, что перед тобой собеседник интересный, внимательный, даже вдумчивый, и относящийся к тебе с огромным уважением. А может быть, Марк Маркович был харизматической личностью?

Позднее, когда я общался с Марком Марковичем много и часто, мы говорили и об интеллигенции. Один раз он сказал: « Ну, какой же я интеллигент? Интеллигент должен знать три языка, я же не знаю ни одного. Так, полуинтеллигент…»

В другой раз был рассказан анекдот:

«Английский студент спрашивает профессора, что необходимо, чтобы стать интеллигентом. «Это очень просто: нужно всего три диплома». Студент, в радостном изумлении: «Значит, я должен окончить три факультета? Всегото пятнадцать лет? И действительно, просто!» – «Боюсь, мой юный друг, Вы меня не совсем правильно поняли. Три диплома – это ваш диплом, диплом вашего отца и вашего деда».

После этого анекдота я впал в уныние, ибо и одногото диплома я не имел. Но сегодня я не упускаю случая рассказать его студентам или школьникам.

Второй раз – после репетиции «Бориса Годунова» – я увидел Марка Марковича в 1959 году на концерте школьного абонемента в филармонии.

Это была, конечно, старая филармония с прекрасным колонным залом. Сейчас в этом здании находится театр кукол. На эстраде я увидел человека, читающего лекцию перед концертом, и узнал в нем Марка Марковича, только усов у него уже не было. Лекция длилась довольно долго. Помню, Марк Маркович говорил тогда о «великом подвиге Глинки». В перерыве я увидел его в фойе и рискнул подойти:

– Марк Маркович, вы меня, конечно, не помните?

– Здравствуйте, юноша, чтото знакомое есть, но…

Я рассказал ему о капелле и об участии в постановке «Бориса Годунова», и мы разговорились. Удивительно! Совершенно незнакомый, чужой мне человек беседовал со мной долго, охотно и дружелюбно. Такого со мной не бывало – ни в школе, ни в кругу знакомых нашей семьи.

– А где ваши усы? – спросил я.

– Они поседели и стали похожи на зубную щетку. И я их сбрил.

Как мне теперь кажется, в разговорной речи Марка Марковича было нечто общее с языком, то есть с писательской манерой, Ю.К. Олеши. Может быть, так оно и было, – ведь они оба происходили с юга и принадлежали к одному поколению.

С тех пор каждый раз, когда я бывал на филармонических концертах, я не упускал случая подойти к Марку Марковичу и поговорить с ним хоть о чемнибудь. Над этим немало смеялись мои друзья. Хотя я и сейчас не понимаю, что в этом было смешного. Разве то, что он стал звать меня Шуриком.

Я любил музыку больше всего на свете, хотя и не стал музыкантом, и для меня было истинным наслаждением не только слушать ее, но и говорить о ней – со знающим человеком и превосходным собеседником. Марк Маркович весьма охотно рассказывал мне, да и не мне одному, об «Ундине» Чайковского и об отношениях Листа с «Могучей кучкой», о «Чаконе» Баха и о том, какова разница между челестой и глокеншпилем, а также обо многих других вещах.

Кроме Марка Марковича, филармонические концерты вели В.Г. Блинова, О.В. Соколов (ныне профессор консерватории) и некоторые другие, но при всех их достоинствах, сравниться с Марком Марковичем, именно как с лектором, было невозможно.

В конце пятидесятых годов начались летние общедоступные симфонические концерты на эстраде Волжского откоса (теперь они проходят в Кремлевском концертном зале). Почти всегда их вел Марк Маркович, с невероятной доходчивостью и без малейших упрощений доносивший до слушателей дух музыки Брамса и Шостаковича. Бетховена и Рахманинова, Мусоргского и Берлиоза, Калинникова и Равеля. Эти концерты по примеру знаменитого американского дирижера Леопольда Стоковского придумал и сумел организовать тогдашний главный дирижер Горьковской филармонии И.Б. Гусман. Оркестр играл при нем достаточно хорошо (хотя мне больше нравился второй дирижер – С.Л. Лазерсон). Но сейчас речь не об этом: я хочу сказать, сколь много потеряли бы эти концерты, собиравшие на Откосе до нескольких тысяч слушателей, без выступлений Марка Марковича, без его «разговорного жанра»! Они и потеряли – сейчас, когда его нет.

А ведь он даже не имел музыкального образования – по крайней мере, консерваторского! По его словам, както при приеме на работу его спросили довольно пренебрежительно: «Вы ведь окончили какойто университет?» – «Не какойто, а советский, – наставительно ответил Марк Маркович, чуть издевательски протянув «е». – Я – историк», – добавил он деловито.

И все же, видимо, какое то музыкальное образование у него было: однажды он вспомнил мимоходом: «Когда мы юношами с МеликПашаевым читали партитуры…» (А.Ш. МеликПашаев был известным советским дирижером, работавшим в Большом театре).

Выступления Марка Марковича перед концертами чудесным образом сочетали глубокое проникновение в суть музыки с ясным изложением и образноэмоциональной выразительностью речи. Мне кажется, что в этом он нисколько не уступал, например, Ираклию Андроникову. Более всего мне запомнились выступления Марка Марковича перед Реквиемом Моцарта и симфониями Чайковского, особенно Шестой, его комментариями к «Шахерезаде» РимскогоКорсакова и Второй симфонии Бородина, скрипичному концерту Брамса и увертюре «Эгмонт» Бетховена.

О Брамсе он особенно любил говорить и както сказал мне: «Этот композитор непостижимым образом умел сочетать классическую форму с романтическим духом своей музыки. Как это ему удалось, для меня загадка».

Вместе с тем, Марк Маркович так же ответственно и серьезно относился к случайным вопросам совершенно незнакомых людей, приходивших на концерты. Помню, както раз он около получаса чтото рассказывал даме средних лет, сидя на банкетке в фойе филармонии. Проходя мимо, я услышал: «…я долго не понимал Третью симфонию Чайковского. Никак! И только недавно, услышав ее снова в который раз, я почувствовал: эта музыка погайдновски прозрачная, пошубертовски изящная…»

Так же образно и ярко он говорил о Пятой симфонии Шостаковича и фортепианном концерте Грига, об увертюрах Мендельсона и вальсах Иоганна Штрауса, об искусстве Давида Ойстраха и Леонида Когана, об особенностях дирижерского мастерства Мравинского и Кондрашина. Я думаю, что для нашего города Марк Маркович сыграл ту же роль, что для Ленинграда Соллертинский.

С тем же знанием дела он мог говорить об испанской драматургии и «Фаусте» Гете, о живописи Брака и Пикассо и, что уже совсем удивительно, о фольклоре разных народов, например, чехов, сербов, болгар. Видимо, память у него была редкостная.

Знал он (и использовал!) и русский фольклор, причем часто это были очень мало кому известные пословицы или сказки. Помню, в бетховенском абонементе был объявлен Тройной концерт для фортепиано, скрипки и виолончели с оркестром, но исполнить его все никак не получалось – нужно ведь было собрать сразу трех исполнителей высокого класса. Наконец, чуть ли не год спустя, концерт состоялся; играли Евгений Малинин, Эдуард Грач и Михаил Хомицер. Марк Маркович, объявляя концерт, извинился за длительную задержку и привел в оправдание филармонии следующую пословицу: «Не дал я тебе яичко в Христов день – так на тебе яичко в Петров день!» И столь подчеркнутая «фольклорность» его выступления ничуть не помешала восприятию музыки Бетховена, написанной в иной культурной традиции.

Комуто может показаться, что я леплю некий идеальный образ. Это не так. В Марке Марковиче было довольно ядовитости. При случае он мог больно «ушибить словом». Впрочем, до сарказма дело доходило редко, чаще он бывал ироничен. Вот два его энергичных высказывания по поводу антиэстетических явлений.

Както раз на дневном концерте на Откосе некий пьянчуга, стоя сбоку от эстрады, то есть на виду у всех, стал с шумом извергать содержимое своего желудка. «Это выглядело очень не лучезарно, – говорил потом Марк Маркович. – Скотство!»

В другой раз там же двое пьяных чтото орали, стараясь перекричать оркестр. Их, конечно, вывели и даже, помнится, вызвали милицейский мотоцикл. Я спросил Марка Марковича, что он об этом думает, как вообще такое возможно. «Да, базлали, как козлы, – ответил он и добавил: – Скотство!»

Данное слово он употреблял довольно часто – иногда даже по адресу городских властей, мешавших по идеологическим соображениям исполнению новаторской музыки. Ударение в слове «скотство» Марк Маркович делал на последнем слоге, и оно звучало так тяжело и выразительно, что у многих ругань не выглядела бы такой эффективной даже при исполнении табуированной лексики.

К этому добавьте выражение лица: Марк Маркович выдвигал вперед нижнюю челюсть, губы соприкасались только посередине, под носом, тогда как углы рта приоткрывались и вздрагивали, как презрительно раздуваемые ноздри, глаза же сужались.

Постепенно я стал замечать, что это выражение появлялось на лице Марка Марковича все чаще. Были ли к тому личные причины, я не знаю, но об одной причине более общего свойства догадываюсь: он был тяжело разочарован, хотя, как правило, молчал – разочарован тем, во что перешла «хрущевская оттепель». Втихую возрождался сталинизм, а об «отце народов» Марк Маркович высказывался очень определенно. Один раз он назвал его кровожадным чудовищем, другой раз удавом. Впрочем, все это никак не влияло на его блестящую деятельность лектора.

Еще в конце пятидесятых годов, когда летние концерты на Откосе только входили в силу, там начал появляться некий молодой человек, почти мальчик, в белой рубашке, который приезжал на концерты на велосипеде и слушал оркестр стоя, не выпуская из рук руля. Он тоже много общался с Марком Марковичем, и я спросил, кто это. «А, это Олег», – ответил Марк Маркович, как будто этим все объяснялось. Позже я познакомился с «мальчиком с велосипедом». Фамилия его была Халошин (много лет спустя он ее переменил). Он учился в университете и уверял, что ни один праздник в семье Валентиновых без него не обходится. Важно, однако, было то, что он был большим меломаном и собрал за несколько лет одну из лучших в городе коллекцию грамзаписи. Постепенно мы стали хорошими знакомыми, стали бывать друг у друга дома, вдруг начали в разговорах между собой называть Марка Марковича – Маркушей. Впоследствии я узнал, что его так называли многие, но то были друзья, люди одного с ним возраста, с нашей же стороны это была глупейшая, какаято идиотская снисходительность, которая бывает иногда свойственна самонадеянной юности.

В то время я тоже собирал грампластинки и все думал о пропаганде музыкальных знаний хотя бы среди своих знакомых. Такой опыт – маленький и печальный – у меня был: еще в школе я пытался увлечь одноклассников слушанием музыкальных записей и рассказами о композиторах и их произведениях. Для этого некоторые учителя предоставляли мне свои уроки! Но, в то время как у меня мороз по коже шел, например, при звуках Первого фортепианного концерта Листа, почти все ученики демонстративно скучали и даже клали голову на руки, делая вид, будто спят. Ни Моцарт, ни Шопен, ни Скрябин их не интересовали. Их вкус был сориентирован на опусы О. Фельцмана и Э. Колмановского – популярных тогда композиторовпесенников.