Тяжелые дни. Секретные заседания Совета министров

общественными кругами. К каким это может привести последствиям при общем возбуждении умов – едва ли нужно говорить. Если подобные толки служат громоотводом для одних и способом достижения политических целей для других, то для государственного правопорядка они представляют серьезную угрозу.

Вот в ближайшие дни соберется Дума. Я знаю из верных источников, что нас хотят забросать запросами по местным делам. Что же я буду отвечать? Ведь я ни в чем, касающемся подчиненных военному командованию территорий, точно и исчерпывающе не осведомлен. Да и как я могу давать объяснения о действиях и распоряжениях, которые принимаются и проводятся без моего ведома. Как я могу отвечать за политику Ставки, принципы и цели которой вырабатываются без моего участия, о которых меня не осведомляют и которые осуществляются вне моего контроля. Настоятельно прошу Совет министров возможно скорее принять меры к установлению постоянного живого контакта с Верховным главнокомандованием. Я докладывал об этом и великому князю, и государю и встретил с их стороны полное сочувствие».

А. В. Кривошеин:

«Слова министра внутренних дел дополняют то, что нам пришлось сегодня услышать от военного министра о состоянии умов в Ставке. Картина вырисовывается такая, что жутко становится за будущее. На фронте бьют нас немцы, а в тылу добивают прапорщики. Над Россией нависает какая-то безысходная трагедия. Пока военное реформаторство распространялось на одну Галицию – один вопрос.

Сейчас неприятель захватил почти третью часть Европейской России. Казалось бы, наступил момент для пересмотра гражданских полномочий военных властей.

С многовластием надо решительно покончить, иначе мы зайдем в такие дебри, из которых выхода не будет. Наша обязанность все это разъяснить государю».

Кн. Н. Б. Щербатов дополнил свой предшествующий доклад указанием на тяжелое положение, которое после объявления войны получилось в Архангельске. Город этот был включен в состав территорий театра военных действий с подчинением его командующему войсками в Петрограде. Будучи таким образом изъят из ведения гражданского начальства и министерств, Архангельск остался в конце концов без всякого начальства, ибо петроградский военный округ не обладал ни необходимыми органами, ни знанием местных нужд и условий и не имел ни времени, ни возможности заниматься делами за сотни верст отдаленного города. В итоге упущено много драгоценных месяцев для развития архангельского порта, столь нужного нам в качестве единственного окна в Европу.

А. А. Хвостов:

«А что творится с эвакуацией очищаемых нами местностей? Ни плана, ни согласованности действий. Все делается случайно, наспех, бессистемно. Сплошь и рядом учреждения получают приказ об отъезде чуть ли не за несколько часов до очищения города войсками. Были случаи выезда суда с арьергардом. Архивы, имущество бросаются на произвол судьбы. Места водворения эвакуируемых учреждений предуказываются военной властью без сношений с заинтересованными ведомствами даже в отношении губерний, вне театра войны находящихся и, следовательно, Ставке не подчиненных. Губернаторы узнают об избрании их района для данного учреждения лишь в момент прибытия поездов с чиновниками и грузами. Ни помещений, ни продовольствия не заготовлено. Прибывшие испытывают всевозможные лишения. Приходится рассовывать кое-как и куда попало. Население ропщет от неожиданных стеснений. Надо было бы обратить внимание Ставки на создающееся положение и потребовать упорядочения эвакуации с участием гражданских ведомств.

А как отнестись к таким, например, действиям, как разрешение формировать различные польские легионы, латышские батальоны, армянские дружины? Подобные формирования выходят за пределы узковоенных интересов, в корне затрагивая вопросы общегосударственной политики. Ведь этот шаг есть в существе не что иное, как установление принципа образования национальных войск. Разве допустимо, чтобы такая мера принималась без согласия Совета министров. С ее последствиями по окончании войны придется считаться не Верховному главнокомандующему, роль которого кончится с заключением мира, а правительству. Распустить национальные батальоны будет нелегко, и они тяжелым грузом будут давить на нашу окраинную политику».

А. В. Кривошеин:

«Совершенно ясно, что вопрос об урегулировании взаимоотношений со Ставкой не терпит никаких отлагательств. Ставка приближается, а с ней и все то, что грозит России неисчислимыми последствиями. Мнение Совета министров определилось настолько ясно, что остается только довести о нем до сведения великого князя и доложить государю императору».

П. А. Харитонов:

«Да, доложить с указанием на необходимость назначить в Ставку комиссара, избрав для этого высокопоставленное лицо, которое по своему положению, опыту в государственных делах, своей независимостью было бы достаточно авторитетно в глазах Верховного главнокомандующего. Следовало бы добиться того, чтобы Янушкевич стал начальником исключительно военного штаба, а комиссар – гражданского, причем каждый из них докладывал бы великому князю по своей специальности. Думается, что Янушкевич не должен бы возражать против такой постановки вопроса. Освобождение от бремени мало ему известных штатских дел дало бы ему досуг более серьезно заняться фронтом и борьбой с неприятелем.

Эта сторона обязанностей начальника штаба, по-видимому, порядком у него запущена…»

Министр торговли и промышленности кн. В. Н. Шаховской:

«Обуздание своеволия военных начальников особенно важно в рабочем вопросе. Открыто обвиняя промышленников в недостаточно интенсивном развитии производства и в преобладании соображений выгоды над сознанием патриотического долга, военные власти в то же время давят на рабочую массу террором. При малейших недоразумениях пускаются в оборот полевые суды, вооруженная сила, лишение льгот по призыву и тому подобные устрашения. Незначительный конфликт раздувается в крупное, чуть ли не революционное событие. Сейчас на фабриках и заводах настроение заметно повышается. Надо быть особенно осторожным и тактичным. Иначе могут вспыхнуть волнения и забастовки».

С. В. Рухлов:

«Не может быть двух мнений о необходимости заставить военную власть считаться с интересами гражданского управления. Мы все точно так же работаем для России и не меньше господ военных заинтересованы в спасении Родины от вражеского засилья. Нельзя примиряться с таким положением, будто каждый чиновник, каждый правительственный служащий является помехой для носящих военный мундир и что во всем виновато крапивное семя. Такое понимание корня переживаемых бедствий выгодно для штабов, но может привести к острым потрясениям. Становится невыносимо работать. Все планы, предположения, расчеты нарушаются произволом любого тылового вояки. Если бы это еще было на пользу дела. Но ведь вся жизнь страны расстраивается, правительственный механизм разлагается, повсюду хаос и недовольство, и прежде всего страдает армия – не тыловая (она себя не забывает), а сидящая в окопах и испытывающая лишения из-за тыловых трений. Вообще творится что-то неладное. И Совет министров, и мы – отдельные министры попали в какое-то странное положение перед Ставкой. Это учреждение призвано руководить военными действиями и бороться с врагом. А между тем оно проникает во всю жизнь государства и всем желает распоряжаться. Из Ставки нам даются предначертания и повеления, которые мы обязаны выполнять чуть ли не беспрекословно. Сегодня наш председатель огласил рескрипт из Ставки, в котором нам даже объявляется чуть ли не выговор за бестактность. Всякому распространительному толкованию военной необходимости есть предел. Пора покончить с подобными недоразумениями. Иначе нет возможности нести возложенные Его Величеством ответственные обязанности. Если обратиться к Положению о полевом управлении, то мы не найдем там законных оснований для того, что сейчас творится. Этому узаконению неизвестны термины повеление и рескрипт. Там просто говорится о непосредственных сношениях главнокомандующего с министрами и главными начальниками отдельных ведомств. Случайность личного положения не может менять существа закона».

А. В. Кривошеин:

«Нельзя забывать, что Положение о полевом управлении составлялось в предположении, что Верховным главнокомандующим будет сам император. Тогда никаких недоразумений не возникало бы, и все вопросы разрешались бы просто: вся полнота власти была бы в одних руках. Но, конечно, раз Положение о полевом управлении применяется при иных условиях, то в него должны быть внесены те изменения и поправки, которые подсказываются потребностями дела. Как бы ни был гениален начальник штаба Верховного главнокомандующего, но ведь не может же он заменить собой и Совет министров, и вообще весь аппарат правительственной власти в Российской империи».

И. Л. Горемыкин:

«Господа, обращаю ваше внимание на необходимость с особой осторожностью касаться вопроса о Ставке. В Царском Селе накипает раздражение и неудовольствие против великого князя. Императрица Александра Федоровна, как вам известно, никогда не была расположена к Николаю Николаевичу и в первые дни войны протестовала против призвания его на пост главнокомандующего. Сейчас же она считает его единственным виновником переживаемых на фронте несчастий. Огонь разгорается. Опасно подливать в него масло. Бог знает, к каким это может привести последствиям. Доклад о сегодняшних суждениях Совета министров явится именно таким огнем. Я бы считал необходимым отложить разрешение вопроса о взаимоотношениях и хорошенько его еще раз обдумать».

Согласно с мнением председателя, вопрос перенесен на следующее заседание, причем управляющему делами Совета министров И. Н. Лодыженскому предложено изготовить справку об относящихся к этому вопросу постановлениях Положения о полевом управлении, а также о различных случаях, в которых сказывались последствия отсутствия надлежащей согласованности действий Ставки с общим направлением правительственной политики.

В конце заседания был заслушан текст заявления, с которым председатель Совета министров должен был выступить в Государственной думе при возобновлении ее занятий 19 июля 1915 года. Текст этот, выработанный при участии главным образом А. В. Кривошеина, почти не вызвал замечаний и был одобрен с незначительными редакционными исправлениями. Прения возникли только по отделу, касающемуся Польши. Этот отдел был изложен в следующих выражениях: «Для программных речей по общей политике теперь, по нашему убеждению, не время. Работа по улучшении мирных условий русской жизни впереди, и она будет совершена при вашем непосредственном участии. Я считаю своим долгом сегодня же коснуться только одного вопроса, стоящего как бы на грани между войной и нашими внутренними делами: это вопрос польский. Конечно, и он во всей своей полноте может быть разрешен только после окончания войны. Теперь Польша ждет прежде всего освобождения ее земель от тяжкого немецкого гнета. Но и в эти дни польскому народу важно знать и верить, что будущее его устройство окончательно и бесповоротно предопределено воззванием Верховного главнокомандующего, объявленным, с высочайшего соизволения, в первые дни войны. Рыцарски благородный, братски верный польский народ, стойко переживший в эту войну бесчисленные испытания, вызывает к себе в наших сердцах глубочайшее сочувствие и ничем не омраченную дань уважения. Ныне государь император высочайше соизволил уполномочить меня объявить вам, господа члены Государственной думы, что Его Величеством повелело Совету министров разработать законопроекты о предоставлении Польше по завершении войны права свободного строения своей национальной, культурной и хозяйственной жизни на началах местной автономии, под державным скипетром государей российских и при сохранении единой государственности».

Против слова «местной» в приложении к «автономии» решительно высказался П. А. Харитонов, находя, что всякая вообще автономия не может быть иной, как местной. Следовательно, это слово, произнесенное в законодательном учреждении главою правительства, должно будет обратить на себя внимание и породить подозрения, что оно поставлено не без умысла и является лазейкой для последующих истолкований. Точку зрения Государственного контролера разделили все прочие члены Совета, и автономия Польши была обещана без какого-либо прилагательного.

Воспользовавшись тем, что беседа коснулась польских дел, С. Д. Сазонов выступил с предложением разрешить вопрос о даровании Польше автономии высочайшим манифестом, не ожидая Думы, ввиду событий на фронте. Министр иностранных дел развивал свою мысль с особою горячностью и даже страстностью. «Такой акт произведет отличное впечатление на наших союзников, которых огорчает неуверенность и колебания нашей политики в отношении поляков. Поляки же увидят, что Россия, вынуждаемая переменой военного счастья временно покинуть врагу польские земли, не перестает заботиться о братском народе и подготовляет для будущего условия справедливого сожительства. Манифест надо издать немедленно. Он должен быть расклеен на стенах Варшавы перед уходом оттуда наших войск. Поляки устали ждать, начали извериваться в порожденных воззванием великого князя надеждах. Императорский манифест поддержит эти надежды и не даст обратиться симпатиям к немцам, которые, со своей стороны, готовы на все, чтобы подкупить поляков. Я убежден, что подобным актом мы, уходя из польской столицы, оставим за собою тысячи расположенных к нам людей и создадим для немцев далеко не благоприятную местную атмосферу».

Предложение С. Д. Сазонова вызвало единодушный отпор в среде Совета министров. У меня записано: «Общий шум. Все говорят сразу. Можно разобрать только отдельные возгласы. Акт недопустимой трусости (Кривошеин). Ни к чему не приведет, и никого не привлечем – немцы ответят провозглашением Царства Польского (Харитонов). Недостойно великодержавия России (Рухлов). Поляки мечтают о независимости и автономия их не удовлетворит (Хвостов).

Вопрос исчерпан заявлением И. Л. Горемыкина:

«Я не считаю себя вправе подносить к подписанию государя и скрепить акт, касающийся единства и будущего строя России. Это не есть вопрос военной необходимости и должен быть разрешен в порядке нормального законодательства. Если поляки захотят поверить искренности правительства, то для них будет достаточно и моего заявления в Думе от имени государя императора».

«К тому же, – добавил А. А. Поливанов, – едва ли хватит времени для осуществления такой меры. Дни Варшавы сочтены…»

Моя запись кончается заметкой: «За все время войны не было такого тяжелого заседания. Настроение больше чем подавленное. Разошлись словно в воду опущенные. Что-то придется переживать дальше. Российское авось вывозило и в худшие времена. Бог не выдаст – немец не слопает».

Заседание 24 июля 1915 года

В течение недели не было обычных заседаний. Происходили совещания в министерском павильоне при Государственной думе и собрания отдельных министров у председателя Совета. Я был все время нездоров. О происходившем кое-что рассказывали мне И. Л. Горемыкин и И. Н. Лодыженский. К сожалению, я тогда же не записал их сообщений. Поэтому, придерживаясь правила излагать только то, что имеется в моих заметках, перехожу прямо к заседанию 24 июля.

«Общее положение на фронте по-прежнему безотрадное. Немцы наседают, не встречая почти никакого сопротивления. В обществе назревает тревога. Кое-где начались беспорядки среди призывных и в местных гарнизонах. Определенно обнаруживается, что Дума настроена непримиримо. Правительство не может ждать от нее поддержки. Население, подогреваемое печатью, смотрит на Государственную думу как на магическую исцелительницу от всех бед и несчастий. Из Ставки идут вопли о пополнениях и снарядах. Генералы все более начинают заниматься внутренней политикой, стараясь отвлечь от себя внимание и перенести ответственность на другие плечи».

«Настроение в Совете министров подавленное. Чувствуется какая-то растерянность. Отношения между отдельными членами и к председателю приобретают нервный характер».

Беседа началась с заявления А. В. Кривошеина, что к нему Ставкой предъявлено решительное требование об издании теперь же торжественного монаршего акта, возвещающего о наделении землей наиболее пострадавших и наиболее отличившихся воинов. Надел должен быть не менее 6–9 десятин. Фонд для этого – земли государственные и Крестьянского банка, но главным образом – отчуждаемые владения немцев-колонистов и неприятельских подданных.

«По этому поводу, – продолжал А. В. Кривошеин, – мною вчера получено от генерала Янушкевича письмо (В конце сентября 1917 года в Москве А. В. Кривошеин лично говорил мне, что это письмо у него сохранилось.) совершенно исключительного содержания. Он пишет, что «сказочные герои, идейные борцы и альтруисты встречаются единицами», что «таких не больше одного процента, а все остальные – люди двадцатого числа». Начальник штаба Верховного главнокомандующего утверждает, что, конечно, «драться за Россию красиво, но масса этого не понимает», что «тамбовец готов грудью стоять за Тамбовскую губернию, но война в Польше ему чужда и не нужна», что «поэтому солдаты и сдаются во множестве» и так далее. (К сожалению, все эти рассуждения читались с такой быстротой, что я успевал записывать только отдельные фразы). «Отсюда генерал Янушкевич приходит к заключению, что «русского солдата надо имущественно заинтересовать в сопротивлении врагу», что «необходимо поманить его наделением землей, под угрозой конфискации у сдающихся» и т. п. в том же лестном для предводимых Ставкой воинов тоне. «Героев надо купить», – полагает ближайший сотрудник великого князя».

Закончив передачу всех этих соображений, А. В. Кривошеин воскликнул: «Необычайная наивность или, вернее сказать, непростительная глупость письма начальника штаба Верховного главнокомандующего приводит меня в содрогание. Можно окончательно впасть в отчаяние. На фронте все рушится, неприятель приближается к сердцу России, а господин Янушкевич заботится только о том, чтобы отвести от себя ответственность за происходящее. В прочитанном мною письме особенно ярко проявляется это всегдашнее желание установить свое алиби. Со дня первых неудач из Ставки начали открыто во всеуслышанье кричать о недостатке снарядов и бездействии тыла. Неудачи продолжались – стали кричать, что тыл, вместо пополнений, посылает одних стариков, негодных к бою. Теперь наступила катастрофа – прибегают к опорочению всего русского народа. Все бездеятельны, все виноваты в том, что непрестанно бьют нас немцы. Только Ставка безгрешна, только она работает.

Сам же генерал Янушкевич – сплошное самоупоение, гений, преследуемый роком и людской несправедливостью. Чтобы самому возвеличиться, он готов порочить всех и каждого, даже тех, кто под его гениальным управлением безропотно умирает среди нескончаемых отступлений и непонятных неудач. Ведь если начало нехватать снарядов, то Ставка не могла не знать об этом; почему же, предвидя надвигающееся бедствие, начальник штаба не позаботился доложить своему главнокомандующему о необходимости изменить план войны, посоветоваться с ближайшими сотрудниками, а не забираться на карпатские выси. Почему сейчас, когда все летит вверх дном, не меняют плана, не ищут способов, чтобы противостоять врагу.

Французы мобилизовали гораздо более старшие возрасты, и их старички прекрасно сидят в окопах. Почему же наших не умеют использовать, а только кричат о покупке героев? Как генерал Янушкевич имеет мужество продолжать руководить военными операциями, когда он не верит в армию, в любовь к Родине, в русский народ? Какой сплошной ужас. Господа, подумайте только, в чьих руках находятся судьбы России, монархии и всего мира. Творится что-то дикое. За что бедной России суждено переживать такую трагедию? Я не могу больше молчать, к каким бы это ни привело для меня последствиям. Я не смею кричать на площадях и перекрестках, но вам и царю я обязан сказать. Я оставляю за собой право завтра доложить Его Величеству письмо генерала Янушкевича и высказать все, что я думаю об этом возмутительном письме». Все это было произнесено А. В. Кривошеиным с чрезвычайной страстностью, с захватившим всех подъемом. Видно было, до какой степени он взволнован, потрясен откровениями начальника штаба. После этого выступления у меня помечено: «Общее возмущение». Пришлось на несколько минут уйти из заседания – вызвали по телефону.

Когда вернулся, услышал следующее:

П. А. Харитонов:

«Если Янушкевич думает покупать героев и только этим способом обеспечить защиту Родины, то ему не место в Ставке.

Пусть он ищет применения своим талантам в другом, более безопасном для России месте. Надо освободить великого князя от подобного сотрудника. Как бы не повторилась басня о пустыннике и медведе. Мы обязаны предупредить государя».

П. Л. Барк:

«Величайшая деморализация. К чему мы близимся с подобными военачальниками – ужасно подумать. Без того в финансовых кругах чувствуется тревога. За границей наше положение расценивается все хуже и хуже.

А тут еще ближайший и наиболее влиятельный сотрудник главнокомандующего проявляет признаки истерики».

Кн. Н. Б. Щербатов:

«В ответ на письмо генерала Янушкевича следовало бы послать ему ведро валериановых капель. Очевидно, у него расстройство нервов, и он нуждается в успокоительном. И при этом надо бы ему разъяснить (видимо, ему не понятны эти стороны человеческой души), что никто еще не покупал героев, что любовь к Родине и самоотвержение не рыночный товар. Как только могла в голову забраться такая мысль! Солдаты бегут, приведенные в отчаяние, а Ставка будет их уговаривать – не бегите, землицы получите. Какой позор и какое нравственное падение. Да вообще, дает ли себе отчет Янушкевич, что он предлагает не только с нравственной точки зрения, но даже с практической. Нельзя обещать несбыточное. Фактически невозможно наделить землей многомиллионную армию, так как, конечно, почти вся она или пострадала, или отличилась. Все равно всех не купишь – а горожане, рабочие и прочие! Не из одних же крестьян состоит предводимое Ставкой войско. Чем предполагает начальник штаба закупать геройство неземледельцев?»