УБЫР. Проклятье колдуна

УБЫР. Проклятье колдуна
А.В. Леонов

Западная Сибирь, 1981 г. Город накрывает волна загадочных убийств. Майор Сысоев идет по стопам преступника, но чем дальше уходит этот кровавый след, тем запутаннее выглядит дело. Со временем майор понимает, что перед ним небывалый по силе противник, и сила эта берет начало далеко за пределами рационального мира. Но что если убийца и сам является жертвой? Марионеткой в руках жуткого кукловода, что искусно тянет за невидимые нити человеческих душ, разыгрывая свой трагический спектакль.

Содержит нецензурную брань.

А.В. Леонов

УБЫР. Проклятье колдуна

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Западная Сибирь: июнь 1981 года; 1970-е годы

Московская область: ДМБ 77-79 (осень)

Глава 1. Смерть Ворона

Ложбина между гаражным кооперативом и подъездными путями кирпичного завода густо поросла корявой пыльной зеленью. Чистоплотные автолюбители прилежно сносили в кусты, подальше от родной железной коробки, всякую дрянь: промасленную ветошь, негодные детали, изодранные кресла, а то и целые кузова. В первые годы деревья скрывали свалку, но впоследствии она разрослась, и стало казаться, что и сама растительность выброшена на помойку. Это неприятное место лежало к тому же далеко от жилья, магазинов и прочих центров человеческого притяжения, и сюда мало кто забредал.

Кое-кто, однако, наведывался в эти бесприютные края, и наведывался частенько. В дальнем конце ложбины, там, где ветви клёнов, сомкнувшись, образовали что-то вроде грота, обосновалось становище. На двух кряжистых чурбаках, вкопанных в землю, покоилась толстая шершавая доска. Рядом с этой незатейливой скамьёй, образуя кружок, валялось ещё пять чурбаков. Середина круга сплошь покрывалась слежавшейся золой, со слоем свежего пепла поверху. Трава окрест была вытоптана и густо усеяна окурками, пустыми бутылками и теми душистыми кучками, без которых подобные рощицы как-то и представить трудно.

И ещё на траве лежал человек.

Майор Василий Степанович Сысоев стоял несколько поодаль, дымил третьей подряд «беломориной» и задумчиво разглядывал узоры на руках человека, уже тронутых желтизною. Без труда, как «Луша мала», майор прочитал, что покойник принадлежал к мелкой уголовной шатии, «не так блатной, как голодной». Ясно, как «мама мыла раму», что погибший страсть как любил внушать страх, но, к тайному его страданию, при жизни это получалось не всегда удачно. Зато сейчас… Руки-ноги раскинуты, лицо – под маской запёкшейся крови, рот широко раскрыт и перекошен, и – бр-р-р – прямо в глаз по самую рукоятку вбит нож, простецкий кухонный нож. Вот уж точно – зрелище не для слабонервных, но со слабонервными в округе было туговато. Люди, что копошились вокруг трупа и скрупулёзно обшаривали окрестности, не выказывали особо сильных чувств. Перебрасываясь деловитыми репликами, а то и шутками, они привычно исполняли свою повседневную работу. К тому же обезображенное тело как-то очень естественно вписывалось в общую картину загаженного закутка, где, казалось, не может быть места для других человеческих ощущений, кроме брезгливости.

В который раз подивившись тому, как мирно и скучно смерть может соседствовать с жизнью, майор вернулся к мыслям о том, что появление этого жмура, возможно, основательно спутает его прежние расчёты. Но возможно и то, что это преступление и не имеет касательства к тому особо важному делу, расследование которого уже несколько недель курировал Сысоев. («Вот работа, – мелькнуло у него в голове. – Уже и не всякое убийство важно…») Собственно, между этим эпизодом и предыдущей серией пока что и не проглядывало иной связи, кроме неимоверной жестокости преступника и страшной твёрдости его руки, но Василию настойчиво казалось, что в этом «кроме» заключается общий знаменатель.

Неподалёку послышалось сопение и хруст: к поляне продирался кто-то толстый и неловкий. Густая стена лебеды заколыхалась, и на сцене возник здешний участковый, пожилой старший лейтенант Кузьменко, давний знакомый майора. Похоже, он пёр, не разбирая дороги, и проторил в кустах новую тропу. Кузьменко подошёл к телу, наклонился и назидательно цокнул языком:

– Ну вот, допрыгался Воронцов…

– Что, Семёныч, – без удивления спросил Сысоев, – из твоих? Айда перетолкуем.

Старлей суетливо подбежал к Сысоеву. Вид у Семёныча был сокрушённый, но не чрезмерно: вот, мол, черти, опять набедокурили…

– Из моих, из моих. Андрюха Воронцов, по кличке Ворон. Месяц как откинулся, баклуши бил да вот с малолетками якшался.

– Законник? – на всякий случай осведомился майор.

– Не смеши, Васёк. Шантрапа двести шестая. Два года по бакланке оттянул, вот перед пацанами гоголем и ходил. То ли ты эту публику не знаешь?

– Я-то знаю, да при чём тут я? Ты-то куда смотрел?

– А что я? Заходил! На работу он обещался устроиться, я бы проконтролировал. Ну и предупреждал, чтоб малолеток не втягивал. И с пацанами профилактические беседы проводил!

– Толку-то с твоих бесед… С кем этот Воронцов вертелся, знаешь, как я понял?

– А то! Небось пятнадцать лет на участке! – ответствовал старлей, разом с гордостью и с упрёком.

Бригада начала собирать пожитки. Два милиционера погрузили труп на носилки и скрылись в кустах. К Сысоеву и Кузьменко подошёл следователь прокуратуры Сергей Егорович Ливенцев.

– Похоже, Василий Степанович, дело ясное, – высказался следователь. – Раз участковый эту компашку знает, то сейчас поедем с ним, выцепим эту салажню, да, наверное, сегодня всё и выясним.

Майор задумчиво кивнул, не выражая ни согласия, ни возражения. Дай-то Бог, чтоб сегодня. Может, и в самом деле кто-то из малолеток так Ворона приголубил? В этом, собственно, ничего невероятного нет: рассорились по пьянке – и всадил с размаху перо, случайно попав в самый глаз.

Сысоев, Ливенцев и Кузьменко сели в УАЗик.

– Ну что, веди, Сусанин! – бодро гаркнул следователь. – С кого начнём?

– С кого поближе, – ответил участковый. – Так, дай Бог памяти, кто там вокруг покойничка кучковался? Ближе всех Ерёменко живёт. К нему для начала и двинем.

Машина запрыгала по колдобинам городской окраины.

– Что за персонаж? – осведомился майор.

– Персонаж как персонаж. Отца нет, подался лет десять назад на калым да новую зазнобу нашёл. Мать на кирпичном работает, то ли табельщицей, то ли нормировщицей. Петька у неё один. В фазанке на токаря учится, второй, кажись, год.

– Попадал?

– Да как… на учёте не состоял, пару раз в опорный подметали с компанией, когда по ночам профилактику проводили. Пацан как пацан, ну, курит, конечно, попивает. Я уже профилактическую беседу проводил.

– Конечно, попивает, делов-то, – хмыкнул Ливенцев.

Сысоев промолчал. Участковый обиженно насупился.

УАЗик затормозил. Мужчины выбрались из машины и вошли во двор. Из будки выскочил здоровенный пёс и залился хриплым лаем.

– Извини, Матрос, дело до хозяина есть, – сказал Кузьменко и осторожно, но с уверенностью протиснулся вдоль забора: явно в точности знал, каков радиус поражающего действия кобеля. – Эй, хозяева! Есть кто живой?

В приземистом домишке скрипнула входная дверь. Из проёма выглянуло испуганное женское лицо.

– Здоров, Наталья! – бодро приветствовал хозяйку участковый. – Ты нынче во вторую?

– На бюллетене я, – пролопотала хозяйка. – Вы к моему?

– Так точно. Дома?

Лицо женщины страдальчески сморщилось. Бросив дверь настежь открытой, она метнулась в дом, и оттуда тотчас донеслись истерические крики:

– Петька, вставай! К тебе с милиции пришли! Чё опять натворил, идиотина?!

Кузьменко настолько привык ощущать себя на этом подворье начальством, что напрочь забыл о следователе и майоре. Участковый величаво скрылся в доме. Ливенцев с Сысоевым переглянулись, и, деловито кивнув беснующейся собаке, один за другим бочком просочились к крыльцу. Миновав сени, посетители попали в маленькую кухню, соединявшуюся с единственной жилой комнатой. Дверной проём был завешен старой ситцевой занавеской.

Сысоев огляделся. На всей обстановке дома лежала печать скромного достатка и нелёгкой жизни. Конечно, призрак голодной смерти у порога не маячил – не при капитализме, чай, живём, – но чувствовалось, что лишней копейки здесь не водится, как не водится ни лишних чувств, ни сложных стремлений. Дотянуть до получки, справить одёжку на зиму, завезти дрова, посадить картошку, выкопать картошку – и так год за годом, пока сын в люди не выйдет. А потом… а что потом? Как все – стареть потихоньку. И, опять же, дрова завозить.

Сысоева кольнула жалость к хозяйке, бабе совсем не старой, но заезженной и потухшей. Отчего так часто встречается на Руси эта странная уверенность в том, что жизнь непременно должна простого человека бить, уверенность настолько глубинная, что и сама жизнь, поначалу таких планов и не имевшая, в конце концов проникается чувством ответственности, и, насупив брови, и впрямь начинает прижимать и притеснять бедолагу? А бедолага – вроде и покорный, и серый, и вообще из себя ни рыба ни мясо – оказывается на диво силён, и год за годом тянет груз своей жизни, что бурлак. И невдомёк ему: приложи он хоть малую часть той силы, что вся на лямку вышла, к тому, чтобы выбраться из привычного круга покорности и серости – глядь, и повеселее заживётся. Отчего не приходит эта мысль? Кто-то в детстве её придавил, или вовремя не подсказал, или просто она, мысль, в некоторых головах от природы не предусмотрена?

Занавеска вздрогнула. Из комнаты вылетел, явно не без стороннего импульса, тощий подросток с длинными светлыми волосами, давненько немытыми. На плече его синела расплывчатая татуировка, похоже, один из первых опытов недостоверно трезвого самодеятельного художника. Припухшее, как пить дать с похмелья, Петькино лицо испуганно хлопало неожиданно красивыми глазами, огромными и синими-пресиними. Петька тревожно оглянулся на мать, что всхлипывала у него за спиною, потом затравленно посмотрел на представителей власти, присутствующих в количестве аж трёх человек. Юнец часто заморгал, но всё же совладал с собою и от слёз удержался.