Бояре Стародубские. На заре (сборник)

«Письмо брата Сильвестра получено и прочтено мною. Не осуждаю его и молю Бога: да не взыщет на нем заблуждений его! Господь принял меня в число служителей Его и дал мне прозреть в Царствие свое: Он уже положил преграду между мною и суетным миром, и я не преступлю ее – вовеки! Да пошлет Он вам свое благословение и да укрепит шаги слабых на пути к Нему, являя им величие Свое. Да не лишит Он заблудшихся покоя душевного и блаженства будущей жизни.

    Сестра Ольга».

Сильвестр получил это послание Ольги на хуторе ее отца, где он жил, ожидая ее ответа. Письмо ее было передано Сильвестру сержантом, отцом Ольги; отец не знал содержания этих писем, но грустно смотрел на пакеты, уверенный, что ничего радостного для него из этой переписки не последует. Сильвестр простился с ним и в ночь отправился с хутора в дорогу. Он шел пешком всю ночь, с тоскою на сердце, следя за звездами, которые совершали путь свой, поднимались в небе и снова спускались, закатываясь за горизонт. Он старался успокоить свою совесть мыслью, что у Ольги не было раскаяния в принесенной жертве и на душе ее светло и тихо, как на раскинувшемся над ним своде небесном, освещенном славою созданных Господом миров! Ходьба утомила его, к утру похолодало, и он просил пустить его отдохнуть в первой попавшейся избе. На следующий день он продолжал свое путешествие, исполненное всяких трудностей и лишений, направляясь по дороге в Москву, где целью его было пристроиться преподавателем при Заиконо-Спасской академии.

Таковы были письма, переданные Стефаном Яковлевым, и он не узнал о том, что происходило вследствие этих писем. С тех пор прошло несколько лет, которые он счастливо прожил в Петербурге, играя уже в публичном театре, учрежденном там. На сцене публичного театра начинали появляться актрисы, и женские роли не все уже исполнялись мужчинами, как это делалось прежде. Стефан убеждал жену свою, Малашу, поступить на сцену; это удалось ему после долгих упорных трудов. Ей трудно было выучиться читать, и особенно читать роли переписанные; поэтому Яковлев всегда должен был помогать ей учить роли; наконец он был вознагражден ее удачною игрою в некоторых ролях. Но не более года пробыла на сцене жена Яковлева. Было ли это влияние климата или возбужденное состояние нервов вследствие разнообразных перемен в ее жизни и умственной работы на сцене, – только у нее возвратились болезненные припадки страха и слабости. Она впадала в такое состояние иногда на целые недели и должна была оставить сцену. Яковлев перешел на Московский театр, недавно открытый под управлением Сумарокова, который и принял его охотно. В Москве Стефан Яковлев надеялся при лучшем климате и покойной жизни восстановить здоровье жены. Не без сожаления покинул он Петербург, где получил окончательное образование и где упрочилась за ним слава артиста; жаль было покинуть знакомых, дом Ломоносова и учеников академии, с которым делился умственными интересами. Ломоносова он считал образцом хорошего человека и деятельного ученого, который работал в разнообразных сферах науки и вел борьбу за просвещение русского человека. Уже появилась его грамматика, статьи по русской истории и по изучению естественных наук. Он вырабатывал и шлифовал русскую речь по знакомым образцам языков древних и по образцам народных былин. Появились уже новые писатели и новые пьесы для сцены, и стихи Сумарокова уже казались тяжелы, речь его неясна сравнительно с новейшей конструкцией речи молодых талантов, только что появлявшихся. Оглядываясь назад и сравнивая, Стефан Яковлев видел с отрадным чувством, как преобразовывалась родина: открывались театры, гимназии и университет. Зарождалась новая жизнь и возможность образования.

После переезда в Москву жена Стефана поздоровела на время, но вслед за тем болезнь ее усилилась. Она признавалась Стефану, что век не простит себе, что поступила на сцену, что все считают за грех переряживаться и представлять из себя Бог знает какие лица! «Грех и тебе быть актером, – говорила она, – и не погибла бы еще душа твоя от такого занятия!» Стефан не мог победить в ней предрассудков, тем более что это было общее народное воззрение в то время! Все это мучило и тревожило ее сильнее под влиянием болезни. У нее начались галлюцинации; она то защищалась против людей, бросавших ее в Волгу, то видела она скачущих башкир или прогоняла калмыка, дарившего ей отрубленное ухо первого ее мужа. Она видимо таяла, болезнь длилась недолго, и через несколько недель ее не стало! Яковлев потерял в ней все, что называл своим, единственное родное ему лицо, вполне любившее его! Он чувствовал себя осиротелым и разбитым и начал охладевать к театру.

Между тем наступал конец знаменательного 1761 года, принесший много бед России. Продолжительная война с Пруссиею томила общество. Блистательные победы сменились необъяснимыми неудачами: носились слухи, что Фридрих Великий умел составить себе дружескую партию в России, и под влиянием ее остановились русские войска и отступали после всех побед! Все это подкашивало здоровье императрицы Елизаветы, и без того изменявшее ей. Приняты были новые меры для поправления дел: последовала перемена фельдмаршалов, отозван был Апраксин, возникли процессы вследствие подозрения в покровительстве королю прусскому, и удален был от двора всесильный до того времени канцлер Бестужев. Нельзя было вознаградить понесенные потери в войсках и денежных тратах, но слава русского оружия снова поднялась.

Всеми любимой русской императрице Елизавете не суждено было радоваться новым победам, в декабре 1761 года привычное веселье сменилось в Петербурге глубоким трауром: Елизавета скончалась после двадцатилетнего царствования, в продолжение которого Россия забыла прежние невзгоды и привыкла к другой жизни. Все чувствовали себя осиротелыми, будущее снова оделось туманом, в настоящем слышался общий плач!

По случаю траура на целый год закрыты были театры. Яковлев тосковал без занятий и пробовал поступить в преподаватели при Московской академии наук; для этого он искал знакомства с профессорами академии. Когда Яковлев в первый раз отыскивал здание академии, ему указали Спасскую школу, как называли ее жители Москвы на своем ежедневном наречии. Она помещалась при Спасском монастыре и существовала со времен царя Федора Алексеевича. Никому не известный в монастыре, Стефан пришел и назвал свое прежнее имя Барановского; он просил настоятеля указать ему кого-нибудь из преподавателей академии, у которого он мог бы найти поддержку. Настоятель посоветовал ему обратиться к преподавателю греческого языка, всегда готовому оказать помощь нуждающемуся, и указал ему квартиру. Стефан взошел по небольшому кирпичному крыльцу в сени и постучался в дверь скромного жилища профессора. Удивление его было так же велико, как неожиданна была встреча, когда на пороге двери показался перед ним Сильвестр Яницкий! Стефан отступил на несколько шагов; им овладело странное чувство робости. Сильвестр стоял спокойно, всматриваясь в Стефана.

– Вы ли это, Стефан? – спросил он кротко и просто, и в звуке его голоса Стефану послышалось что-то примиряющее.

– Если позволите потревожить, у меня есть просьба… – начал Стефан, обращаясь к Сильвестру, как к чуждой ему личности.

– Войдите, – сказал Сильвестр, – если вы не совсем забыли старого товарища, то поверите, что ему приятно будет исполнить вашу просьбу!

Сильвестр смотрел открыто, искренний и печальный тон его затрагивал старые воспоминания Стефана; но он сдерживал себя недоверчиво! Перемена в наружности Сильвестра также его тронула: Сильвестр казался болезнен, и кости высокого лба обрисовывались еще резче прежнего; только голубые глаза светились по-прежнему привлекательно, они выкупали и впалые щеки, и реденькую, рыжеватую бородку.

– И вы переменились, Стефан, – сказал Сильвестр вглядевшись и с участием в старого знакомого.

– Я перенес большое горе: я был женат и овдовел…

Сильвестр подошел к нему еще ближе, нерешительно протягивая руку, Стефан не выдержал и с прежней горячностью обнял Сильвестра. Оба они прослезились, потом с улыбкой всматривались друг в друга.

Когда старые знакомые сидели уже в приемной комнате Сильвестра и передавали друг другу впечатление неожиданной встречи, из соседней комнаты выглянула молодая, миловидная женщина.

– Я ведь женат, – сказал Сильвестр, – жену мою зовут Ольгой, – прибавил он. – Она дочь небогатого священника. Что же касается… Ольги, дочери сержанта Харитонова, – заговорил он отрывисто и потупясь, то она приняла пострижение и назначена будет игуменьей монастыря в Новгороде. Это знаю я… от сержанта Харитонова… Останьтесь у меня, Стефан! Мы выпьем чаю вместе, поговорим, потом пойдем на мою обыкновенную вечернюю прогулку.

Стефан принял предложение охотно. За чаем, которым угощала его жена Сильвестра, Стефан заметил, что она относится к мужу тепло и с уважением; Сильвестр обращался к ней, как к умному ребенку, и старался объяснить ей, если в разговорах встречалось что-нибудь непонятное для нее. После долгой беседы за чаем старые знакомые вышли вместе на прогулку. Сильвестр повел Стефана к набережной Москвы-реки, они любовались на виды Москвы, хотя еще далеко не такие великолепные, какими они являются в наше время. Когда они перешли после в небольшой сад около Кремля и сели на одной из скамеек, стоявших там, Сильвестр рассказал Стефану о своей переписке с Ольгой и о полученном от нее ответе.

– Это была высокая душа, – сказал он, – и раз возродившееся в ней чувство не знало уже границ; всего справедливей было обратить такое чувство на существо высшее и совершенное, – она сознавала это и потому так поступила!

Оба замолкли на минуту после рассказа Сильвестра и задумались.

– Посмотрите! – сказал Сильвестр, указывая на заходящее над Москвою солнце, на бледно-розовое освещение церквей и домов и на протянувшиеся полосы зари: – Вот и вечерняя заря наша!..

– Да! Жизнь промелькнула скоро! – ответил Стефан, поняв, что Сильвестр вспомнил о их первом путешествии на хутор, ранним утром.

С этого дня Стефан часто приходил к Сильвестру и находил в нем поддержку в своем горе; Сильвестр, наконец, нашел себе удовлетворившую его деятельность и душевный покой; его натура окончательно определилась. Он был одним из лучших преподавателей академии по своим знаниям и отличался самым теплым участием к ученикам. Часто вспоминали они со Стефаном о том, что они пережили вместе, о их времени и о том, на что можно было надеяться впереди. Они надеялись на зарождавшееся развитие русского общества и старались внести свою лепту труда на этом поприще. Это было стремлением всех развитых личностей того времени, которое нуждалось в деятелях на поприще научном и находило много людей, неутомимо работавших в тиши над почвою будущего; задачи их были ясны и труды плодотворны.

Стефану Барановскому не удалось причислиться к преподавателям Московской академии. Ему советовали ехать в Киев. Там не знали его как актера Яковлева, – он мог по-прежнему называться Стефаном Барановским и найти поддержку в старых знакомых, знавших его еще даровитым учеником. Таким образом он снова появился в Киеве и в академии, из которой исчез так таинственно!

При Киевской академии он не нашел почти никого из старых знакомых. Стефана Барановского приняли преподавателем по рекомендации Сильвестра; все знали также, что он был лет десять тому назад учеником Киевской академии; но никто ничего не знал о дальнейшей его карьере. Он поступил в преподаватели академии, и таланты его снова доставили ему славу хорошего преподавателя и звание ученого-профессора.

notes

Примечания

1

Ф е р е з ь – выходная одежда.

2

Поставцами назывались прибитые к стенам резные, из дерева полочки, шкафчики различного вида и форм.

3

Т е л о г р е я – верхняя выходная одежда.

4

Р я с ы – украшения из бус или жемчугов, спускавшиеся в виде бахромы и кистей с головного убора.

5

Ч р е в а т а я шубка – длинная выходная одежда, летняя и зимняя; разница была в легкой и тяжелой материи. И летом при шубке носилось меховое, соболье ожерелье, то есть воротник.

6

Р а с п а ш н и ц а – выходная летняя одежда.

7

Старшинство рода считалось на службе по количеству и значению занимаемых мест в прошлом и по положению и по старшинству в семействе какого!либо лица.

8

Б а й д а р ы – суда более крупные, как барки; ч а й к и – небольшие лодки.

9

Епифаний Славинецкий был иеромонахом Братского киевского монастыря и прислан был в Москву стараниями боярина Ртищева, радевшего об исправлении книг и об учреждении книгопечатни в России. Епифаний прожил 26 лет в Москве и погребен в Чудовом монастыре.

10

Здания эти, пришедшие в ветхость, сломаны в царствование Александра I, и все площади очищены.

11

В передней палате принимал государь бояр и с ними слушал и решал дела, в ней же принимались иноземные послы.

12