Бояре Стародубские. На заре (сборник)

– Приходите ко мне на квартиру, я у себя дома прочту вам что-нибудь. Или, если хотите, я проведу вас за кулисы, вы всех увидите и услышите.

– Вот спасибо! Вот отлично! – раздаются восклицания около него.

– Славный малый вы, Яковлев, – говорит ему один ученик, обнимая его одною рукою на ходу! Другой дружески ударяет его по плечу.

– Вот профессор у вас славный! – говорит им Яковлев.

– Профессор наш – редкий человек, знаменитый ученый, – говорит один из учеников.

– Нет, он у нас просто диво какое-то! – восклицает ученик, который глядел так одушевленно во время чтения. – Он у нас чудище морское, о каких он сам говорит иногда. Ведь подумать только: откуда взялся такой ученый! Из архангельской деревни, у мужичка в избе родился. А заговорит – так перед вами горы двигаются, трава растет, гром слышен из тучи!.. Как наслушаешься его, так после посмотришь вокруг себя и понимаешь, что все живет вместе с тобою да и сам ты не мог бы жить без всего этого, что живет вокруг тебя. Вот он у нас какое чудо!

Так наивно и странно высказал ученик свое глубокое удивление к таланту профессора и вызвал веселый смех двух остальных товарищей.

– Весело как на душе, когда его послушаешь; я бы запел теперь что-нибудь погромче! – продолжал ученик, восхвалявший профессора.

– Что ж, запоемте хором! – подхватили другие.

– Пожалуй, пожалуй, – говорил Яковлев, заражаясь их весельем. – Вот я начну, а вы за мною…

И русская песня громко раздалась в темных улицах города. Ученики взяли Яковлева под руки и шли вместе, с веселой песней, пока не выдвинулись на освещенную хотя и мутным фонарным светом улицу, где их окликнул сторож.

– Кто тут орет по ночам! Говори кто? Перепились, что ли?

– Убежим, надо бежать, чтоб еще не взяли! – говорили притихшие ученики академии. – Прощай, Яковлев! – и свернув в сторону, они исчезли в темноте ближайшей улицы. Только третий из них оставался и убеждал Яковлева бежать с ним. Яковлев не счел это нужным.

– Бегите одни, – сказал он. – До свиданья, приходите же к Яковлеву!

Сторожа подходили ближе, все окликая шумевших тут.

– Кто такой? – спрашивал один из них Яковлева.

– Актер Яковлев, – ответил он, – я завтра должен играть на придворном ее величества театре.

– Комедиант, значит, – вдумчиво проговорил сторож. – Так ты днем представляй, а по ночам не ори, не мешай другим спать! – прибавил он внушительно.

– И я пойду спать! – объявил Яковлев и быстро двинулся вперед, скрываясь в темноте, как скрылись его товарищи.

Он действительно поспешил домой, спать. После напряженного вниманья при чтении, после ходьбы и пения его одолевали естественная усталость и дремота. В сообществе молодых учеников академии ему вспомнились некоторые веселые дни между товарищами бурсы. Новое знакомство оживило его, хандра исчезла, и он заснул спокойным, здоровым сном молодости. На другой день его не оставляла бодрость; он встал освеженным ото сна и понял к тому же, что вчера он пробил себе окно, из которого всегда будет веять на него свежий ветер и чистый воздух: он примкнул к бедной, но учащейся с интересом молодежи и не останется более одиноким в жизни.

Скоро оказалось, что ему по многим причинам не суждено было оставаться одиноким. Нашлось еще существо, прибегавшее к его помощи и поддержке. Через несколько дней его вызвали в канцелярию генерал-полицмейстера. Он шел несколько смущенный, не понимая, какая могла быть в нем надобность и не последует ли какого взыскания или внушения. Многое придумывал он, и одно только не могло прийти ему на мысль: что он получит известие о своем старинном друге, о давно исчезнувшей Малаше.

В канцелярии генерал-полицмейстера Яковлеву сделали такой вопрос: он ли был Стефан Барановский, поступивший на театр актером под прозванием Яковлева?

На вопрос этот Яковлев с изумлением, выслушав его, отвечал, что он действительно Стефан Барановский. Затем его спросили, есть ли он уроженец Нижегородской губернии и владетель стольких-то душ крестьян, приписанных к его фабричному производству железных изделий?

Когда Стефан и на это дал ответ утвердительный, который сличен был с показаниями крепостного его крестьянина, кузнеца Артема, ему прочли заявление из Оренбурга, что находившаяся в бегах крепостная из крестьян его, последовавшая за бежавшим мужем своим Борисом и другими крестьянами, ныне в той губернии приписавшимися к поселенцам, овдовела и пожелала возвратиться к прежнему своему владельцу, Стефану Григорьевичу Барановскому, и водвориться на прежнем местожительстве.

Весть, через столько лет полученная о пропавшей Малаше, взволновала и растрогала Яковлева. Как принять ее к себе и как доказать свое право? И вправе ли он был взять ее от другого владельца, к которому она перешла с своим мужем? Но в заявлении упоминалось о том, что Малаша вольна была поселиться при отце, так как помещику, владевшему ее мужем, были зачтены в число рекрутов в будущие наборы бежавшие от него крестьяне, и крестьянин его, Борис Галкин, приписавшийся в казаки при крепости на Оренбургской линии. Таким образом, уверившись в своем праве приютить Малашу, Яковлеву оставалось только изъявить на то свое согласие и дать письменное позволение Малаше оставаться при его фабричном производстве в Нижнем Новгороде. Матери Стефана уж не было в живых, он наследовал ее имущество вместе с двумя братьями, за воспитание которых он платил.

Яковлев вернулся из канцелярии обер-полицмейстера столько же обрадованный, сколько озадаченный, не зная, как быть и что делать дальше! Ему предстояло взять отпуск и ехать в Нижний, чтобы устроить там Малашу. Отпуска ему не дали, потому что некем было заменить его в новых, только что поставленных пьесах. Так прошло несколько времени, Яковлев писал к старшему брату и получил от него ответ: он сообщал, что «овдовевшая Малаша вернулась к отцу своему, а муж ее, Борис, был убит башкирами в одной из крепостей Исетской провинции, с помещиком, владельцем Бориса, дело было улажено, и он никакими требованиями Малашу не тревожил».

Письмо брата было новой радостью Стефану. Но он считал, что безопаснее было бы для Малаши удалить ее из прежнего местожительства, и написал брату, чтобы он привез Малашу в Петербург, если она будет согласна. Из ответа брата Стефан узнал, что Малаша очень обрадовалась такому предложению. Но прошло около двух месяцев прежде, чем брат Стефана мог привезти Малашу в Петербург, – а Стефан Яковлев не мог оторваться от службы при театре. Малаша так много странствовала, что это последнее путешествие уж не затруднило бы ее; но потрясения, пережитые ею за все годы, не прошли бесследно для ее организма. На Малашу находил по временам страх без причины и даже странное расстройство, похожее на помешательство. На пути в Петербург, дорогою, она иногда не узнавала брата Стефана и называла его башкиром, который насильно увозил ее в степи. Скоро она снова приходила в себя, но впадала в сон и спала более суток, не просыпаясь. Стефан не узнал в ней прежней Малаши, хотя она обрадовалась ему по-прежнему! Она долго и пристально смотрела на него, брала его за руки; по-прежнему обнял он ее при свидании, но в ней не было прежней веселости. Она часто набожно крестилась, была тиха; на глаза ее навертывались слезы, все настроение было тревожно. Леченье и внимательный уход Стефана взяли свое: болезнь Малаши исчезала видимо, она привыкла к спокойной счастливой жизни, и припадки страха не появлялись. Как на верный признак выздоровления смотрел Стефан на проявившуюся в ней снова деятельность. Она принялась за работу, вникала во все потребности Яковлева при городской жизни и взяла на себя все занятия домовитой хозяйки: она начала мыть и гладить по-прежнему, шить, мести и чистить все в его квартире. Яковлев едва мог сдерживать ее усердие, которое смущало его; он не желал пользоваться ее трудом, тем более что она не шла ни на какие условия и уклонялась от подарков Стефана, довольствуясь самым необходимым. С нею Стефан Яковлев чувствовал себя менее одиноким, они вспоминали старое житье и родной дом, он веселее возвращался домой после спектаклей и репетиций, зная, что кто-то ждет его дома. Прошел год такой жизни, Малаша привыкла к Петербургу, не дичилась знакомых Стефана, актеров и учеников академий. Но Стефана заботили слухи и толки, начавшие ходить о ней между его знакомыми, слухи, которые были небезопасны, как казалось ему, по тому времени. Он советовался с друзьями и долго обдумывал, как ему поступить в таком случае. Предупредить всякие слухи женитьбой на Малаше казалось ему самым лучшим решением, и он положил сообщить ей этот план.

– Знаешь ли, какая у нас новость, Малаша? – начал он. – Ведь тебе нашелся жених! – сказал он, смеясь.

Стефан не ожидал, чтоб такое шуточное начало его предложения уже так взволновало Малашу. Она посмотрела на него с испугом, лицо ее переменилось.

– Нет, нет! Сохрани, Господи! – залепетала она и напугала самого Яковлева своим испугом.

– Я пошутил, пошутил, Малаша, – успокаивал он ее. – Но чего же ты так испугалась?

– Как же? Ведь я была замужем, я уж боюсь опять взять такого мужа! Да еще, пожалуй, и прежний-то жив… Ведь только калмыки видели, что он убит, а кто знает наверное…

– Нет, успокойся, это верно, мы справлялись о нем. И тебе выдано свидетельство, что ты овдовела.

– Три года, как я получила свидетельство в Оренбурге от губернатора Неплюева, благослови его, Господи! Он меня выслал на родину, так что могу служить старому хозяину и отца повидала! А мужа другого мне не нужно, я сама лучше проживу и при хозяине останусь.

– А если я за тебя посватаюсь, Малаша?

– Ты барин, тебе нельзя на мне жениться, – ответила Малаша так же, как ответила когда-то, много лет тому назад, и поспешила уйти, чтобы прекратить разговор.

Но Яковлев часто возобновлял этот разговор в виде шутки, чтоб приучить Малашу к этой мысли. Малаша слушала его спокойнее и доверчивее, она начала понимать, что у него было сильное желание никогда не расставаться с ней, чего она так же желала, как одного возможного для нее счастья и покоя. Он втолковал ей наконец, что он не барин, а сын фабриканта, почти такой же кузнец, как отец ее, только выучившийся грамоте да другим наукам.

– Так, это все так, и я с тобой вовек бы сама не рассталась, – высказалась она наконец, – ты для меня все равно что родная моя семья! Да не грех ли это будет нам, вот мой страх: муж-то неизвестно где умер. Только видела я крест его да одно ухо отрубленное!

– Полно, полно об этом, – спешил прервать Яковлев опасную нить воспоминаний. – Вот мы пойдем к священнику и с ним потолкуем.

Так и сделали; и после обстоятельного разговора со священником Стефан принес Малаше его согласие обвенчать их, так как препятствий к браку их не находилось, хотя она сама при смерти мужа лично не присутствовала, но достаточно было выданного ей в Оренбурге свидетельства и удостоверения о его смерти.

Яковлев тихо справил свою свадьбу, в присутствии немногих хороших приятелей, в глазах которых женитьба его на бедной, пострадавшей Малаше, друге его детства, вполне дорисовала его чистую, добрую натуру.

Замужество с Яковлевым будто воскресило и оживило Малашу. По-прежнему считая его несравненно выше себя, она старалась во всем следовать его советам. Она приняла другую одежду и приемы, со степенною важностью выходила она навстречу к его приятелям, между тем как на ее наивно-добродушном лице сияла та же доброта в улыбке и глазах ее, по-прежнему глядевших несколько исподлобья сквозь свесившиеся на крутой лоб ее темные, кудреватые волосы. Простота ее не отталкивала друзей Яковлева; сами они были почти все из небогатых семейств или вышли из простого сословия, она скорей привлекала их в дом Стефана Яковлева. В этой обстановке, в семейном кружке нашел наконец Стефан мир душевный. Заботы его были разделены; он с новым увлечением отдался театру, утешенный в потере прежних знакомых, отделившихся от него. Спокойно встречал он иногда пышную карету Анны, изредка с ней раскланиваясь. У него была своя отдельная жизнь и свои интересы в жизни, полной хороших стремлений.

Глава X

Из писем сестры Ольги Анна должна была убедиться, как твердо и неизменно было ее намерение, которое навеки должно было отнять ее у семьи и у всего живого мира. На все увещевания Анны, ответы ее были коротки и сухи. Единственно возможное для них свиданье должно было произойти в монастыре, по желанию Ольги. Ольга желала поступить в Смольный монастырь в Петербурге, под покровительство той самой настоятельницы монастыря, у которой Анна нашла приют на несколько недель до поступления своего ко дворцу. Ольга поступала в Смольный послушницею, сожалея, что она не могла тотчас постричься, по давно изданному закону, запрещавшему постригаться ранее тридцати лет от роду. Ольга приехала наконец в Петербург; после долгой разлуки сестры свиделись, но не при веселых условиях. Анна нашла такую перемену в наружности Ольги, будто над ней пролетели десятки лет со времени их разлуки. Она не только похудела, но преждевременные морщины на лбу ее и глаза, потерявшие всякую живость, казались чем-то неестественным в ее лета. Она крепко обняла сестру при первом свиданье; но вслед за тем заговорила с нею равнодушно, слова ее звучали так ровно и размеренно, и в лице ее не было того согревающего взгляда и участия, которые Анна привыкла видеть бывало.

– Боже мой! Здорова ли ты, Ольга? – вырвалось у Анны.

– Здоровье телесное водворяется вместе с нравственным здоровьем, – я надеюсь на благодать свыше. Скоро настанет время, когда ты увидишь меня исцеленную от всех недугов.

– Как это прискорбно, Ольга! После такой долгой разлуки такое свиданье! И мы не можем поговорить свободно, без свидетелей.

– Нам не о чем говорить, сестра Анна. В разговорах с тобою я нашла бы ту суету мирскую, от которой я бегу. Такие разговоры неуместны теперь.

– Но ты еще не отреклась от мира, по крайней мере не отреклась от семьи своей! Расскажи мне об отце… А ты разве не желаешь знать, как мне живется здесь?.. Ведь ты не перестала принимать во мне участия?

– Я никогда не перестану желать вам земного счастья и никогда не перестану молиться о вашем спасении. Мы можем сесть здесь, – сказала Ольга, опускаясь на деревянную скамью поодаль от других посетителей в приемной комнате игуменьи и указывая Анне место рядом.