Бояре Стародубские. На заре (сборник)

– Это Бирон, – объяснил Волков Яковлеву, – ему дозволено жить здесь, вот и дом, в котором он живет.

Яковлев искоса посмотрел на этот дом, который помещал теперь эту прежнюю силу; и неожиданно припомнились ему рассказы из того времени сержанта Харитонова и все хвалы со сторон Афимьи Тимофеевны. Он проходил мимо дома с мрачным взглядом; между тем остальная толпа актеров шла с шумным говором и громким смехом мимо прежней силы.

– Да что, вижу я, ты, актер Яковлев, точно похудее с лица стал? Растерял ты себя где-то, словно круглей и красивей был у нас летом? – сказал Затрапезный Яковлеву.

– То-то вот, что без вас мне тяжело жилося, стосковался душой по вашему театру! – ответил Яковлев.

– Ну Федор Григорьевич тебя поправит, опять поставит на ноги! – смеялся Затрапезный.

– Некогда тут поправляться, – прервал его Нарыков, – мы к весне в Петербург отъезжаем.

– Слышал, голубчики, жаль мне, что вы нас покинете. Может быть, еще помедлите, так мы на вас посмотрим и наслушаемся! – говорил Затрапезный.

– Вот Федор Григорьевич ждет уведомления: теперь ли прикажут явиться или в Царское Село, весною, – сообщил ему Нарыков.

Труппа актеров простилась с Затрапезным и повернула к зданию театра; они прощались с фабрикантом – любителем их искусства, обращаясь к нему с различными приветствиями; Яковлев высоко поднял свою шапку над головою, а Затрапезный махнул им рукой и пошел дальше.

Артисты подошли к зданию театра, очень небольшому и незатейливо выстроенному; сторож отворил им двери, и они скрылись под кровом радушно принявшего их здания; Яковлев перешагнул через порог его с блаженным волнением: он попал наконец в свою сферу!

Глава VIII

В то время как Стефану удалось пробить себе дорогу и он был счастлив и свободен, – в то самое время его старая знакомая, преданная семье Малаша, проводила жизнь в тяжелом скитальчестве. Следуя за мужем, с которым судьба так случайно соединила ее навеки, с толпою других беглецов, двинувшихся из центра Руси к ее окраинам, – она была все еще на пути, или, вернее, все еще искала путь к свободе. С тех пор как Стефан приметил когда-то на Волге мужа Малаши в лодке, подъехавшей к барке, – с тех пор она не переставала странствовать; она то плыла по воде, то шла пешком и прошла почти большую часть Восточной России. Все они пробирались в какую-то обетованную землю по указаниям каждого встречного и руководясь всеми ходившими в народе слухами. Сначала Малаша испытывала неудобства медленного плавания по Волге, не имея пристанища на суше и без запаса хлеба или денег. Борис, муж ее, слывший ловким малым в своей местности, оказался ненадежным вожатым в новом, неизвестном краю. Нередко он подводил под беду своих спутников своей болтовней или самонадеянной смелостью. Уговорив их сначала идти в Астрахань, он скоро переменил план, что возмущало его спутников. Часто, причалив к берегу Волги, он уходил на разведку и переменял свои планы, соображаясь с новыми слухами. Теперь он упрямо стоял на том, чтобы повернуть к Оренбургу и идти на Оренбургскую линию, где вновь строились крепости и устраивались промышленные заводы. Несколько дней провели беглецы в толках, ни на что не решаясь! Они разбили временные шатры на лесистом берегу Волги и развели костры. Женщины разбрелись по окрестности просить милостыни и пропитанья, мужики чинили обувь и поправляли лодки. Уж наступил октябрь, вечера были холодны, а впереди предстояли еще большие холода и ненастье, а конца пути все не было видно! Вечером у костра все приступили к Борису, требуя, чтоб он порешил раз, не переменял больше ничего и скорее вел их на место поселенья. Борис сидел у огня нахмуренный; другие беглецы смотрели еще мрачней его и суровее. Вспыхивая по временам, пламя костра освещало их злобные и истомленные лица и снова потухало, оставляя все во мраке. Малаша беспокойно следила из своего шалаша за толпою сидевших у костра и прислушивалась к их говору.

– Если ты так первого встречного слушать будешь, так мы никогда на место не придем и помрем на дороге, – говорил пожилой и хворый крестьянин.

– Не встречного, а целую партию рабочих видел на постоялом дворе; все их разговоры слышал. Они для себя толковали: сколько они заработают при постройках в крепости. А другие дальше идут, на заводы, где глину фарфоровую разрабатывают.

– Ну и ты сейчас за ними – дальше! Тебе не по нраву на месте жить! Придется нам бросить тебя да идти одним.

– Как вам лучше, так и делайте, я для всех старался, – возразил Борис.

– Сколько месяцев водишь ты нас без пути, без дороги! – сердито говорил другой крестьянин, подле которого лежал у костра больной парнишка лет двенадцати.

– Хуже было бы, если бы мы пошли к Астрахани, – уговаривал Борис, – остановили бы нас и отправили бы к прежнему помещику! А в Оренбурге приписаться дозволено и работу найдем! Наверное говорили мне, указ такой вышел: кто на линии к казакам припишется, тех не высылать на родину! Так надо идти в Оренбург.

– Пешком, значит, идти?.. – проговорил хворый крестьянин.

– Где пешком, где по воде, а то повозки купим и лошадей: в степи прокормим.

– Долго ли идти? До зимы не дойдем? – спрашивал хворый.

– Рыба ищет где глубже… – начал было Борис, но больной не дал кончить; он вскрикнул, обратясь ко всем:

– Ребята! Бросьте его туда, где глубже, – право, лучше будет? Долго ли ему еще мудрить над нами?

– Сейчас пореши, куда идти, где остановимся! Пореши, да и на том и стоять будем! Или мы сейчас бросим тебя вправду к рыбам! – кричали все, приступая к Борису.

Но в ту же минуту что-то забелело, и рядом с Борисом стала жена его, знакомая нам Малаша. Она остановилась, выступив вперед, исподлобья посматривая на обступивших мужа; она стояла спокойно и молча, прижав одну руку к груди и свесив другую, ожидая, что будет дальше. Завидя ее, крестьяне притихли, потому ли, что жалели Малашу, или потому, что боялись в ней опасной свидетельницы угроз.

– В Оренбург идем, прямо! – порешил Борис. – Там недолго останемся. Я пойду за всех на поклон к губернатору тамошнему, генералу Неплюеву. Слышно от всех, что он разумен и милостив. Скажем, что давно живем в этом краю и просим, чтоб дозволено нам было к обществу приписаться.

– Ну ладно, так, пожалуй, ладно! – заговорили все. – Смотри же, на том и стоять! А то бросим тебя и уйдем – скитайся ты один с женою!.. Да и ту еще жалко с тобой отпустить.

– Ты чего пришла? – грубо крикнул Борис на жену, сердясь, что ее ставили выше его.

– Как было не прийти жене, когда мужа утопить грозят? Что ж мне одной оставаться? Нам уж один конец! – отвечала горячо Малаша.

– Вот что выдумала! От тебя, видно, нигде не освободишься! – дико выкрикивал Борис.

Толпа разошлась от огня по шалашам, Малаша одна присела поближе к огню. Завернувшись с головой в белую суконную свиту и не шевелясь, она невесело смотрела в огонь. Она часто задумывалась в последнее время: не от одного только скитальчества приходилось ей нелегко; тяжела была ей и жизнь с Борисом. Пока она была у помещика на месте, Борис был посмирнее и всегда занят работой; реже они сходились, и она мало еще узнала его. Но теперь, в это путешествие, на роздыхах, при остановке, Борис не знал, куда девать себя, и бывал буен и задорен. Кроме того, забота – вести всех на место поселения – приходилась ему не по силам. Уходя на берег для разведок, он пользовался случаем погулять и долго пропадал, кутил и не приносил никаких вестей. В его отсутствие Малаша выносила упреки за то, что муж был плохим вожаком, только и думал, как бы уйти да загулять, а тут все сидели над рекой, с малыми детьми, не евши.

Малаша ничего не могла сказать в защиту мужа, старалась только успокоить всех, отдавала им последнюю копейку и весь запас хлеба, какой был у нее, за что ей опять доставалось от мужа по его возвращении. Но беглецы скоро перестали обращаться к ней с жалобами, когда заметили, что ей самой тяжело жилось с таким человеком, все говорили, что жаль бабенку, повенчали ее с лихим человеком! И сама Малаша додумалась до того же и часто говорила себе: ошибся батюшка! За кого приневолил выйти!

Она не жаловалась громко, но прежняя веселость пропала, ее не радовала мысль о том, что они придут на место: ему и там удержу не будет, думала она. Она тем больше сознавала всю горечь своего замужества, что без этого никогда не пришлось бы ей бежать от семьи, при которой они жили с отцом так мирно. Беглецы давно бросили бы Бориса за его кутежи и грубость, но держались его потому, что среди них он один был грамотник и ловко брался за дело, когда надо было схитрить или постоять за себя. Но Борис находил для себя невыгодным странствовать с ними.

– Закрепостили они меня, что ли, – говорил он Малаше, – я их из беды вывел, а дальше сами пусть ищут счастья! Я в неволе у них не стану жить, я не затем ушел из своих краев! Хочу жить в степи, как живут птицы, чтоб никто мне не перечил. Ты оставайся с ними, а я уйду в другую сторону, беспременно уйду!

– Как же мне быть, чем кормиться буду?.. – спрашивала жена.

– Где они поселятся, там и живи, прокормят, а после я присылать буду… Тебе, бабе, нечего со мной шататься, ты с встречным человеком не справишься, за тобой и я пропаду…

Итак, муж намеревался бросить ее, односельчане его были ей людьми чужими и косо смотрели на нее за проделки мужа. Она не знала, куда же девать себя, и задумывалась над тем, как бы выпутаться из своего тяжелого положения. Она сидела перед костром, пока он не потух, и Малаша захолодела на сырости. Она оглянулась и прислушалась, все было тихо, все спали, и она побрела в свой шалаш. Борис спал у открытого входа в шалаш, как всегда, настороже. Малаша забралась в самый дальний угол шалаша и легла на связке травы, натасканной сюда из лесу. Она долго прислушивалась ко всякому шороху и наконец крепко заснула, не зная, что ждало ее утром.

Рано утром ее разбудил всеобщий крик и говор баб. Она привстала и осмотрелась: Бориса не было в шалаше. «Пожалуй, что на него кричат», – подумала она. Подняв опущенную занавеску с двери шалаша, она увидела собравшихся толпою беглецов, но Бориса не было между ними. Женщины подходили к ее шалашу.

– Маланья! – окликнули они ее. – Тебе не говорил муж, куда он пойдет? Ведь его нету! Что ж это так? Все поднялися, идти пора, а его нету!

– Не знаю ничего. Говорил он вчера, когда сердился, что всех бросит и уйдет, а кто знает, ушел ли, вернется ли? Он говорил, что и меня бросит.

Женщины пошли с этими вестями к мужьям, и в толпе заговорили еще громче и сердитее. Вновь развели потом костер и принялись варить жидкую кашицу, их всегдашнюю пищу. На сходке долго толковали и порешили не ждать Бориса, а плыть до первого села, где можно было купить лошадей и отправиться степью в Оренбург, как советовал Борис. Хорошо было бы пробраться на Дон к казакам, да далеко, и так все изморились.

Нельзя удивляться тому, что беглецы долго толковали о месте поселения: им предстоял тогда слишком большой выбор с тех пор, как указом Сената дозволено было заселить беглецами окраины, не возвращая их помещикам, но засчитывая вместо рекрутов. Иногда русские выходцы, не зная, куда придут, попадали в среду совсем не русскую. Толпы русских крестьян, направляясь к крепости Св. Елизаветы, построенной на Ингуле (приток Днепра), попадали в среду выселившихся сюда сербов, несколько на север от днепровских запорожцев. В нынешней Екатеринославской губернии они попадали в поселения славяносербов, где велено было принимать выходцев из всех южных стран: там попадались и болгары, и молдаване, и другие незнакомые племена, среди которых не всегда жилось мирно. Русским приходилось подчас сознавать, что дорого далось им положение свободного землепашца, к которому они так долго стремились с трудом и борьбой! Все окружающее их здесь было дико и льнуло к русским, только сознавая их силу, ища защиты. Но сами русские рисковали своими головами при каждой ссоре между этими дикими разноплеменными поселениями. Тем не менее эти дикие поселенцы на линии степных окраин служили границей от худших еще соседей: от татар и турок. Недалеко еще подвинулись границы России на юг, несмотря на многие удачные походы предшествовавших царствований, несмотря на победы в Крыму при Анне Иоанновне, не принесшие никаких ощутительных выгод! Не лучше было положение русских поселенцев на Оренбургской линии, между башкирами и киргизами. К счастью восточной окраины, губернатором там был ревностный и талантливый распорядитель, действительный статский советник Неплюев, о котором мы уже упоминали. Он успел заселить окраины Оренбурга и пустые земли Уфимской и Исетской провинций, принадлежавших к Оренбургу. Уже несколько тысяч поселенных здесь русских выходцев составляло оплот против башкир, часто возмущавшихся. Так постепенно создавался новый край стараниями правителя, бескорыстно трудившегося на пользу родины.

В эту сторону направились беглецы, брошенные своим вожатым Борисом, и скоро достигли мирного пристанища. Они заявили себя выходцами из Польши, долго проживавшими там русскими беглецами и получили земли в Казанской губернии; их послали в небольшой городок Ставрополь, населенный крещеными калмыками. Там поселено было более десяти тысяч калмыков, принявших христианство, и между ними поселили и русских.

Здесь беглецы наши вступили в законные права землевладельцев под покровительством правительства. На новой родине они нашли тот же знакомый мороз, столько же месяцев суровой зимы и метели, но нашли также простор и обилие степи, которую могли пахать или косить и заводить на ней овец. Калмыки приходили из своих улусов посмотреть на хозяйство и пашни русских земледельцев или купить у них хлеба осенью. Русские женщины дарили крестики и образки детям калмыков, узнав, что они перешли в христианство; взамен они получали шелковые тесемочки и другие безделицы калмыцкого изделия.

В этой новой среде Малаша, брошенная мужем, если не обрела прежней веселости, то обрела вновь свою привычную бодрость и охоту к работе. Одинокая, она не заводила своей избы и жила и работала у кого-нибудь из своих односельчан, мало заботилась о себе и ждала вестей от мужа. Она привыкла и не боялась разноплеменных жителей их городка, с любопытством всматриваясь в одежды татар, калмыков и персиян, заходивших сюда с торговыми целями. Калмыки заприметили одинокую женщину, неустанно работавшую, и приглашали ее работать в своих семьях. Очень часто приходилось ей быть крестной матерью при крещении новорожденных калмыков, что она исполняла с большею набожностью. Малаша сделалась любимицей калмыцкого населения и была бы довольна, если бы не появилось новое лицо – один старый калмык. Это был крещеный калмык, но он давно ушел из поселения и странствовал по Запорожью на Днепре и в Оренбургских степях. Кой-где он бродяжничал, в других местах пробовал торговать, принимался иногда и работать. Он вернулся в свои поселения, в Ставрополь, утомясь странствованием, и пострадал в крепостях на линии Оренбурга от набега башкиров. Возмутившиеся башкиры в последнем набеге на крепости и на заводы русских владельцев перерезали всех рабочих, добывавших фарфоровую глину. Старый калмык спасся хитростию, выдавая себя за магометанина. Долго еще после набега он скитался около заводов, обирая все, что было можно, в опустелых жилищах и с трупов башкиров и русских, убитых в этой свалке. Он скрылся, наконец, и вернулся на родину после ссоры с одним башкиром за добычу, причем получил рану в голову, от которой сохранился шрам на голове его. Старый калмык жил одиноко в своей избе; про него говорили, что он принес с собой много золота и закопал его в степи около поселения. Но в избе его все было бедно. Хозяйства и пашни он не заводил, а скупал коров и овец. Он присмотрелся к Малаше и просил ее ходить доить его коров, за что всегда хорошо платил ей.

– Отчего ты одна живешь? – спросил он ее однажды.

– Муж мой ушел далеко на заработки, – отвечала она.

– Ты возьми другого, – коротко решил калмык, мало и дурно говоривший по-русски.

– Этого нельзя сделать, когда муж жив, так нельзя выходить за другого; у нас это не дозволено! – толковала Малаша.

– Не дозволено?.. – повторил калмык задумчиво. – А где муж? Кто его видел? – спросил он.