Я предвкушеньем был согрет,
Но не увидел (жуть, как жаль),
Ни молодёжи, ни студентов:
Мне не хватило аргументов,
Зачем я должен это видеть.
Мать, не боясь меня обидеть,
Кричала и грозила высечь…
Запихнутый в автобус с воем,
К обеду, как «Иван Денисыч»,
Шагаю строем, под конвоем…
Лес, Руза, лагерь пионерский,
Три смены – как всё это мерзко.
Кому-то нравятся ученья
И утренние построенья,
А мне, все эти приключенья
Не улучшали настроенья.
По мне, что корь иль скарлатина,
Что «лагерное житиё»,
Тогда, знать, первые морщины
Чело прорезали моё.
Ну, а году в шестидесятом,
Пообещали рай при жизни:
«Лет двадцать терпим, а потом…
Не «суп с котом», а в коммунизме
Окажемся мы всем гуртом»!
Да-с, «коммунизьм» пообещали,
В восьмидесятом нам году.
Мол, жить мы будем без печали,
И всё бесплатно… и еду,
И остальную ерунду,
Что ты увидел на витрине,
Средь изобилья в магазине,
Бери сей час же, «сколько хошь»,
Что надо, то и заберёшь.
Мы радовались и мечтали,
Учители нам «напевали»:
«Преград ни сердцу, ни уму
Мы знать не будем» —
Не пойму,
Зачем, потом всё отменили,
Видать, не баловать решили.
Народ, он… ежели разбалован,
Его ж, потом… не удержать,
Как те, кто орденом пожалован,
Попробуй, что-то им…не дать.
Чтоб мы не плакали, в награду
Устроили олимпиаду,
В восьмидесятом же году.
«Хав ду ю ду! Хав ду ю ду»! —
Так мы встречали всех подряд,
А с «хавкой»** был уже напряг.
«На трибунах становится тише…» – Спели мы и накликали Мишу…
Ох, жизнь безжалостно течёт,
На небосклоне Горбачёв.