Воспоминания и письма

Нам не оставалось ничего другого, как скрепя сердце решиться поступить на службу. Это было непременное условие, дополнявшее нашу жертву, неизбежное следствие нашего приезда в Петербург. В один из вечерних визитов в Царское Село граф Зубов объявил нам, что императрица намерена назначить нас офицерами в гвардию и что стать членом такой доблестной армии, перед которой ничто не может устоять, – это наибольшее счастье, какое только могло выпасть на нашу долю. Действительно, такое мнение было господствующим среди офицеров русской армии, и они не могли от него отказаться. Хотя мы и были готовы к этому удару, все же, когда официально получили это предложение, наши сердца сжались. Отступать было некуда. К тому же, раз уж мы решили отдать себя в руки русских, не все ли равно, в какую форму выльется приносимая нами жертва. Гражданская ли служба или военная, в том или другом чине – все это нам было безразлично. Мы считали недостойным себя входить в какие-либо переговоры, показывать малейшую заботу о получении более высокого положения. И самое высокое положение, и самое низкое были нам в одинаковой степени нестерпимы. Даже говорить об этом значило бы придавать этому какое-нибудь значение, тогда как мы не придавали никакого.

Итак, с опущенной головой, как настоящие жертвы, приготовились мы принять всякое предложение, не справляясь даже о том, что нас ожидало. Может ли путешественник, случайно заброшенный судьбою в Японию, на Борнео или на Яву, придавать малейшее значение формам, отличиям или почестям, которые присущи обычаям этих варваров? Совершенно то же было и с нами в данном случае. И мы, очутившиеся вне нашей сферы, вынужденные к тому несчастьем, не видевшие кругом ничего, кроме жестокости и насилия, полные отвращения, уныния и отчаяния, считали, что нам не следует санкционировать добровольным решением какое бы то ни было назначение.

Наконец появился так долго ожидаемый указ, решавший участь всего конфискованного правительством имущества. Екатерина раздала массу имений фаворитам, министрам, генералам, губернаторам, даже низшим служащим, а также некоторым полякам, изменникам отечества. Она не возвратила конфискованных имений моим родителям, но, нарушая все их права, даже о них не упоминая, подарила мне и брату сорок две тысячи душ из принадлежавшего им имущества (таким способом в России оценивают имущество; в счет идут лишь лица мужского пола). Только Староства, Латичев и Каменец, принадлежавшие моему отцу, достались графу Моркову. В сущности, это был настоящий возврат имущества. Нам пришлось лишь послать отцу полные и неограниченные доверенности, чтобы тем самым дать ему возможность распоряжаться своим же имуществом.

Все так долго не были уверены в том, каково будет последнее слово Екатерины о нашем деле, что ее окончательный приговор вызвал в обществе общее удовлетворение.

Нам говорили, что на потерю Латичева и Каменца надо смотреть как на штраф и нам нет оснований жаловаться. Мы отправились благодарить Екатерину, с коленопреклонением, как этого требовала принятая при дворе форма, и почти тотчас после этого меня облекли в форму конногвардейца, а моего брата – в форму гвардейского Измайловского пехотного полка.

Было неудобно вдруг сразу прекратить визиты к фавориту. К тому же Горский слишком хорошо знал обычаи светской жизни, чтобы позволить нам сделать это. Мы несколько раз получали приглашения на концерты в Таврическом дворце, и это считалось необычайной милостью для офицеров гвардии, не причисленных ко двору; то были знаки благорасположения к нам со стороны императрицы. Но все эти милости исчезли с переходом двора в Зимний дворец.

Мы были зачислены в разряд офицеров гвардии, отправлявшихся во дворец только по воскресеньям и по праздничным дням, чтобы стоять на карауле у входа, где помещался дипломатический корпус и проходила императрица. Она довольствовалась тем, что бросала нам милостивый взгляд, отправляясь в церковь и возвращаясь оттуда. Великие же князья кланялись нам всегда очень любезно.

К этим-то именно парадам так называемые франты и молодцы казарм приготовлялись, затягивались, напомаживались, душились и, одетые в лучшие свои мундиры, выстраивались в ряд в надежде привлечь взгляд императрицы, понравиться ей своим ростом и телосложением. Говорили, что некоторым это удавалось. Но в наше время Екатерина была уже в слишком преклонных годах, и такие случаи более не повторялись.

Военная служба в гвардейских полках была в то время в большом пренебрежении, и все же надо было являться на службу хоть один раз в неделю. Находились офицеры, исполнявшие свои обязанности добросовестно, но это делалось ими по собственному желанию, и их усердие в глазах знатной молодежи являлось скорее чем-то смешным, чем действительной заслугой. Наши генералы совершенно не заставляли нас работать, а потому дежурить во дворце приходилось редко, нам очередь вышла всего один раз. Со мной не случилось тогда ничего особенного: войдя со взводом в конногвардейские казармы, я встретил там генерала от инфантерии, адъютанта теперешнего государя князя Трубецкого, который тоже был назначен во дворец на караул в первый раз. Что касается моего брата, офицера пехотного полка, он находился в том отряде своего полка, который назначался на караул во дворец каждую ночь. Заметив брата, императрица сказала, что под его защитой идет спать спокойно.

Смешная история приключилась однажды с нашим другом Горским. Указ относительно нашего семейства был опубликован, но со снятием секвестра и отдачей нам имений медлили. Хотя Платон Зубов и был уполномочен передать эти распоряжения генерал-губернатору Тутолмину, находившемуся тогда в Петербурге с целью принять участие в этом грабеже и противозаконии, но он не спешил. Волей-неволей мы были вынуждены продолжать присутствовать при его туалете. Однажды фаворит, одетый в белоснежный халат, заметил Горского и сделал ему знак подойти. Тот немедленно исполнил его приказание, но, поглощенный всецело тем, что говорит ему Зубов, не позаботился о своем носе, и на девственной белизне графского халата появилось огромное табачное пятно. Присутствовавшие ожидали трагической развязки, но Горский, никогда не терявшийся, закончил то, что хотел сказать, и с видом победителя возвратился на свое место.

В день Нового года мы были произведены в камер-юнкеры. В то время в России на придворные чины смотрели иначе, чем теперь. Придворный чин равнялся чину военному и был выше чинов гражданских. Поэтому те семьи, у которых было знатное имя или большая протекция, стремились поместить своих сыновей в гвардию и в то же время добиться какой-нибудь должности при дворе. Включенные таким образом в иерархию чинов, они переходили затем на военную или гражданскую службу.

Екатерина хотела женить великого князя Константина еще при своей жизни. Заранее занимались составлением его будущего двора, интриговали за себя или за кого-нибудь из своих, составляли списки камер-юнкеров и камергеров: первые равнялись по чину бригадирам, вторые – генерал-майорам.

В Петербурге как раз в это время появилась герцогиня Кобургская в сопровождении трех дочерей, и с этих пор началось возвышение этого дома. Всякий раз, когда в Москве нуждались в принцессе, дипломатический агент объезжал столицы мелких германских принцев, имевших красивых дочерей-невест, и затем подробно докладывал об их предполагаемых качествах и родственных связях их родителей. Руководясь этими данными, императрица выбирала принцесс, которых хотела видеть у себя в Петербурге. В свое время она сама подверглась такому же экзамену, а поэтому не считала этот образ действий оскорбительным.

Действительно, все немецкие владетельные дома были очень счастливы, когда их дочери получали такое приглашение, и могли льстить себя надеждой, что одна из них выйдет замуж за великого князя. Это можно объяснить тем, что в XVIII столетии Россия пользовалась большей славой и значением, чем в настоящее время, в особенности в Германии. Молодые принцессы, предназначенные для России, видели перед собой богатое событиями будущее. А любящее сердце матерей склонно было видеть в блестящей судьбе Екатерины предзнаменование такой же жизненной дороги, усеянной цветами и бесконечными радостями, и для своих дочерей. Они не останавливались перед мыслью о жертвах, которых это могло стоить, или же в их глазах эти жертвы были не чем иным, как простыми затруднениями, из которых молодые княгини сумеют прекрасно выйти; следовательно, незачем было перед ними останавливаться.

Итак, Будберг, дипломатический агент, впоследствии управляющий министерством иностранных дел, к великому счастью герцогини Кобургской, привез трех ее дочерей в Петербург. Герцогиня была умна, все три ее дочери были красивы. Тяжело видеть мать, предлагающую своих дочерей как товар для продажи и следящую, на какую из них упадет взгляд императрицы или платок великого князя Константина. В этом поведении виделось нечто столь унизительное, что нам было противно на это смотреть, в особенности принимая во внимание, что лица, которые подвергались такой процедуре, были достойны всяческого уважения. Насчет великого князя Константина ходили анекдоты, которые далеко не подтверждали надежд на счастливое супружество и должны были открыть глаза молодым принцессам и их матери на проектируемое ими будущее; но, приехав так издалека, они считали, быть может, что раздумывать уже поздно. А возможно, их взор, ослепленный блеском величия, уже не различал действительного положения вещей.

Екатерина приняла мать и дочерей с распростертыми объятиями. Она беспрестанно занималась ими, и во время ее бесед с матерью внуки императрицы имели достаточно времени, чтобы вступить в разговор с дочерьми.

Ежедневно устраивались празднества, вечера, балы, прогулки, так что не могло быть недостатка в удобных случаях для короткого знакомства. Великий князь Константин получил от своей бабушки приказ жениться на одной из принцесс, за ним оставляли только право выбора одной из трех. Императрица не терпела отказа в исполнении своих приказаний. Константину было тогда всего семнадцать лет. Позже и в течение всей своей деятельности он всегда доказывал своими поступками, что лишен и способности рассуждать, и способности управлять своими страстями. Что же он мог представлять из себя в эти годы? Конечно, невозможно допустить, что он будет советоваться со своим рассудком или чувствами. Великий князь просто ограничился тем, что исполнил приказание своей всемогущей бабки.

В городе предвидели, что великий князь выберет себе в супруги самую младшую из трех сестер. Старшая, София, сумела выпутаться из беды, объявив вполне откровенно, что ее сердце несвободно. Она одна из всех могла похвалиться смелостью: полюбила молодого австрийского офицера (впоследствии генерала) и заявила об этом; родители, не желая ей противоречить, дали в конце концов согласие, и только она одна из всех сестер и была счастлива в своем выборе. Остальные вышли замуж за принцев и князей, которых не любили; судьба их была несчастлива.

С начала нового, 1796 года было объявлено бесчисленное множество назначений, как по случаю торжественного дня, так и по случаю приближающегося бракосочетания великого князя Константина: нужно было составить двор.

В это время и мы, заодно с другими, были произведены в камер-юнкеры при императрице.

Надо признаться, что это совмещение должностей – военной в гвардейских полках (которая ни к чему не обязывала) и почетной при дворе – имело свои прелести прежде всего для честолюбивой и богатой молодежи, жадной до удовольствий, открывая ей поприще авантюр и разнообразных впечатлений. Молодежь эта допускалась на вечера, танцы, игры, придворные спектакли, то есть в святая святых, куда люди, действительно преданные службе, не могли попасть, разве что по достижении самого высокого чина. Это кажется удивительным: люди без всяких личных заслуг находили двери дворца широко открытыми для себя, тогда как старые генералы, смешиваясь с толпой, напрасно томились в передней, ожидая милостей. Что касается нас лично, то нам было отчего чувствовать себя удовлетворенными, видя ужасного генерал-губернатора нашего края затерявшимся в столице, едва привлекающим к себе взгляд фаворита и не смеющим показаться ни в каком высшем обществе. Это была маленькая месть, которую приятно было чувствовать. Но, кроме этого преимущества нашего положения, все прочее оставалось по-прежнему, так как губернатор, с которым презрительно обращались в столице, возвратившись в свою провинцию, совершал там те же злоупотребления, что и раньше: он втройне вымещал на бедных жителях презрение, которое ему приходилось сносить в Петербурге, и, уверенный в своей безнаказанности, грабил и преследовал семьи, к которым в столице не смел и подойти. Трудно или почти невозможно было добиться правосудия при постоянных злоупотреблениях власти; самое большее, чего можно было желать, – чтобы эти злоупотребления не были слишком возмутительны и соблюдалась хоть какая-нибудь пристойная форма. Все вершилось канцеляристами и секретарями, совершенно не имевшими доступа в салоны, а тем более ко двору, и решавшими всякое дело от имени своих начальников – по большей части беспечных, ленивых или глупых. Иметь на своей стороне чиновников канцелярий было верным средством успеха, так как угнетатели провинций всегда были заодно с разной ничтожной мелюзгой Сената и министерств, и благодаря этому правда нигде не могла пробиться наружу.

Наше назначение дало нам возможность узнать интимные привычки двора, ближе познакомиться с некоторыми важными сановниками и молодыми людьми, с которыми мы теперь встречались в салонах и постепенно сдружились. В довершение всего оно приблизило нас к молодым великим князьям.

Но расскажем прежде о празднествах и церемонии бракосочетания великого князя Константина. Выбор великого князя стал скоро известен публике. Молодая принцесса Юлия, которая должна была, сделавшись великой княгиней, получить имя Анна, учила уже под руководством священников греческий катехизис и готовилась переменить веру. Говорят, что немецкие принцессы, имеющие кое-какие шансы выйти замуж за русского князя, не получают, благодаря осторожности своих родителей, тщательного религиозного воспитания, или, по крайней мере, не изучают глубоко тех догматов, в которых состоит различие между христианскими исповеданиями, и потому легко меняют веру. Верно это утверждение или нет, но легкость в перемене религии, обнаруженная столькими принцессами, дает право на такое предположение; во всяком случае, оно не говорит ничего в пользу их религиозных принципов. Принцессы большей частью или совершенно равнодушны к религиозным догматам, или же в душе остаются теми же, кем были и до своего обращения, – можно долго спорить на эту тему. Честолюбивый расчет родителей может легко взять верх над убеждениями молодежи, но чувство долга не мирится с такими хитростями. И в самом деле, ведь унизительно отказываться от своей веры, хотя бы и по принуждению, а тем более из расчетов светской жизни, вопреки совести и убеждениям.

Настал день обращения и крещения, ибо всех, принимающих православие, включая христиан, непременно вновь крестят. Императорская фамилия и все придворные, одетые в великолепные одежды, направились в церковь, уже занятую епископами и прочим духовенством. Началось пение, и приступили к обряду. Тяжело было видеть молодую принцессу, окутанную платьем из золотой парчи, в массе бриллиантов, идущую как жертва, убранная цветами, поклониться иконам, которые не имели в ее глазах никакой святости, подчиниться требованиям обрядов, которые не разделялись ни ее убеждениями, ни чувствами. И это было в ней очень хорошо заметно. Она исполняла свою роль из почтительности, из угождения, не имея другого выхода, не придавая этому никакого значения.

Несколько дней спустя совершилось бракосочетание, и принцесса была отдана молодому князю, едва вышедшему из детства; впрочем, неистовый характер и какие-то странные, жестокие наклонности его уже дали пищу не одному разговору.

Парадные обеды, балы, пиршества, фейерверки продолжались несколько недель. Но, как и всегда, все эти развлечения, такие шумные, такие прекрасные, не возбуждали веселья. Обряд бракосочетания имеет в себе всегда что-то умиляющее и меланхолическое, это торжественная минута, предрешающая всю будущность лиц, связывающих свою жизнь; присутствуя при этом, нельзя не думать, что счастье двух существ ставится в ту минуту на карту. Что касается этого брака и сопровождавших его празднеств, то среди всех этих увеселений на них как будто был наброшен покров какой-то зловещей грусти. Мрачные предчувствия скоро подтвердились признаниями самого великого князя. То, что он рассказывал близким о своем медовом месяце, носило отпечаток ни с чем не сравнимого неуважения к своей супруге и самых странных причуд. Стали замечать, что великие княгини сдружились[7 - То есть жена Константина и жена Александра, Елизавета Алексеевна (Луиза-Мария-Августа Баденская).]. Обе немки, обе вдали от семьи, обе в одинаковом положении. Вполне естественно, что это побуждало их к взаимному доверию, которое могло служить им утешением в превратностях судьбы и удвоить счастье в случае жизненного успеха. Великая княгиня Елизавета, которой предназначено было более высокое положение, несравненно более счастливая ввиду достоинств своего мужа, была, казалось, поддержкой и покровительницей своей невестки, которой она должна была заменить уезжавших вскоре мать и сестер. Неравенство в их положениях еще более укрепляло эту связь.

Празднества окончились, Кобурги уехали, и жизнь двора вошла в обычную колею. Устраивали прогулки на санях. Екатерина любила иногда кататься по утрам, и дежурные в эти дни камер-юнкеры получали приказ сопровождать ее в своих санях. Однажды при подобных обстоятельствах мне пришлось увидеть Екатерину в утреннем дезабилье и Зубова, без стеснения уходящего из комнат императрицы, в шубе и сафьяновых сапогах. Это совершенно никого не смутило, действующих лиц – ничуть не больше, чем свидетелей.

В Зимнем дворце (он назывался так потому, что двор помещался там зимой) по вечерам собирались в так называемой Бриллиантовой зале (там в шкафах, под стеклом, хранились имперские бриллианты). Зала эта с одной стороны сообщалась со спальней императрицы, кабинетами и туалетной комнатой, с другой – с залами, предназначенными для дежурных. Тронная зала, которая также причислялась к частным апартаментам императрицы, отделяла комнаты дежурных от парадных салонов.

При входе в Тронную залу кавалергарды не стояли, а сидели. Это был отряд, сформированный из офицеров, выделявшихся своими заслугами и ростом. Они нисходили по прямой линии от знаменитой роты тех гренадеров, которые в мгновение ока возвели на трон императрицу Елизавету. Она произвела всех солдат этой роты в офицеры и сделала из них свою личную стражу. До смерти императрицы Екатерины эта стража существовала на том же положении и всегда сохраняла свою роскошную форму. «Пройти за кавалергардами» означало иметь свободный доступ в частные покои. В царствование Екатерины меблировка дворца, конечно, могла быть переменена, но распределение апартаментов оставалось таким же, как во времена Анны и Елизаветы. Это уже Павел затем перевернул все вверх дном.

Мне часто рассказывали (за достоверность не ручаюсь), будто бы императрица Анна видела в Тронной зале свой собственный призрак-двойник, с короной на голове и со скипетром в руках. Потревоженная среди ночи, она велела стрелять по этому призраку, который тотчас же исчез. Это случилось незадолго до ее смерти.

В Бриллиантовой зале двор обыкновенно собирался по вечерам. Там бывали только самое интимное общество и придворные кавалеры, которых к этому обязывала служба. Императрица играла в карты с Зубовым и двумя другими сановниками. Замечали, что Зубов мало обращал внимание на игру и на свою властительницу. Постоянно рассеянный, он то и дело бросал взгляды в сторону стола, за которым играли с мужьями обе молодые великие княгини. Удивлялись, что императрица не замечала этих приемов, которые всех поражали. Играли также за другими столами. Всюду, кроме салонов императрицы, эти вечера казались бы убийственно скучными, даже и здесь все бывали рады, что они не затягиваются. Императрица не дожидалась ужина: рано оставив игру, удалялась в свои апартаменты. Она важно раскланивалась с княгинями и всеми присутствующими; обе половины дверей, ведущих в ее покои, затворялись. Великие князья и великие княгини, в свою очередь, удалялись к себе. Тогда Зубов, также раскланявшись, направлялся в покои императрицы, и двери за ним закрывались, что некоторым казалось довольно-таки странным.

Иногда вблизи Таврического дворца устраивали две ледяные горы. Великие княгини, княжны и все придворные отправлялись туда кататься с гор на санях, как это обычно делается в России. Искреннее веселье царило на этих катаниях, в которых участвовали молодые, красивые девушки, принятые ко двору.

Лучше всего были концерты, которые давались у великой княгини. В Эрмитаже французская комедия и итальянская опера представляли двойное преимущество: пьесы великолепно исполнялись, а публика имела великолепные места. Австрийский посол, граф Кобенцель, обыкновенно разговаривал с императрицей. Никого, кроме великих князей, великих княгинь и придворного персонала, на этих спектаклях не бывало; они устраивались два раза в неделю. Все здесь было без стеснений, непринужденно и очень приятно. Я как сейчас вижу перед собою партер, каким он был тогда. Посередине перед сценой императрица, благодаря своей полноте, занимала двойное место; подле нее граф Кобенцель с косыми глазками и плешивой головой, покрытой толстым слоем пудры, поддакивающий каждому слову своей собеседницы. Тут же, по обеим сторонам, императорская фамилия – за исключением великого князя Константина, всё свежие, красивые лица. Далее следовало остальное общество, размещенное амфитеатром. Здесь ставились лучшие оперы; некоторые из них долгое время потом еще звучали у меня в ушах. Кроме этого, в Эрмитаже было множество великолепных картин; он очень изменил свой вид при Павле и Александре.

Довольная браком своего второго внука, Екатерина, казалось, наслаждалась досугом, предоставляемым ей тогдашними политическими обстоятельствами. Все улыбалось ей; дела несчастной Польши закончились так, как она этого хотела: король Пруссии, по ее приказу, уступил Австрии город Краков. Она видела, что все государства склонялись к ее ногам, потворствуя всем ее желаниям и одобряя их. Англия и Австрия старались добиться ее активной помощи в их борьбе с Францией. Неаполь, Рим и Сардиния, дрожа перед республиканцами, стремились к той же цели. Король Прусский усиленно старался ничем не оскорбить ее. Однако Екатерина, выступая с самыми резкими дипломатическими нотами против революции и Французской республики и возбуждая против них всю Европу, осторожно держалась в стороне от войны; наблюдая разные превратности судьбы своих союзников, она очень остерегалась посылать туда свои войска. И в то время, когда другие истощались в кровопролитной войне, она предосудительным образом, в два приема, овладела Польшей и раздала ее остатки; она властвовала над всем севером; перед ней дрожали турки, и, гордясь этой всемирной данью, сидя спокойно у себя дома, она слала войска в Персию, под начальством Валериана Зубова: инстинкты женщины всегда примешивались к предприятиям мужского характера, вернее, к макиавеллизму ее политики. Это были последние хорошие дни Екатерины. Победы Бонапарта в Италии и поступки молодого шведского короля[8 - Имеется в виду неудачная помолвка внучки Екатерины, Александры Павловны, с королем Швеции Густавом IV Адольфом.] скоро должны были наполнить горестью последний год ее жизни.

Спектакли, прогулки и балы при дворе еще более сблизили нас, меня и моего брата, с молодыми великими князьями, которые всегда относились к нам с заметной предупредительностью. Я в то время занимался рисованием. Узнав об этом, великий князь Александр заставил меня принести некоторые мои рисунки, которые он, вместе с великой княгиней, очень благосклонно рассматривал.

Глава IV

Откровения великого князя Александра

В конце апреля, перед вскрытием Ладожского озера, когда лед, принесенный оттуда Невой, непременно навеет на Петербург резкий холод, в столице наслаждаются несколькими днями хорошей погоды: мороз в эти дни едва чувствуется, и набережные усеяны гуляющими. Туда устремляется все общество – дамы в изящных утренних туалетах и элегантно одетые мужчины.

Великий князь Александр также часто показывался на прогулке, иногда один, иногда с великой княгиней. Это обстоятельство еще более привлекало туда избранное общество. Мы с братом также бывали среди гуляющих, и всякий раз, встречая нас, великий князь останавливался, чтобы поговорить, и выказывал нам особое расположение.

Эти утренние встречи составляли, в некотором роде, продолжение придворных вечеров. Весной двор переехал, как всегда, в Таврический дворец, где императрица хотела жить более уединенно и принимала по вечерам только самое избранное общество: большая часть придворных кавалеров не принимала в этих вечерах участия, если не считать концертов, на которые являлись по особому приглашению.

Отношения наши с великим князем принимали с каждым днем характер все более крепнущего знакомства. Великий князь продолжал еще время от времени гулять по набережной. Однажды при встрече со мной он выразил сожаление, что мы видимся так редко, и приказал мне прийти в Таврический дворец, предлагая погулять по саду, который хотел показать мне. Он назначил мне день и час.

Уже установилась настоящая весна: как бывает обыкновенно в этом климате, природа спешила наверстать потерянное время, и растительность стала быстро распускаться. Все было покрыто зеленью и цветами.

В назначенное время я отправился в Таврический дворец. Мне очень жаль, что я не записал точно день, поскольку он имел решительное влияние на большую часть моей жизни и на судьбы моего отечества. С этого дня и после этого разговора, который я хочу передать подробно, началась, осмелюсь я сказать, наша дружба, породившая ряд событий, счастливых и несчастных, влияние которых тянется еще и сейчас и будет давать знать о себе в продолжение еще многих лет.

Как только я явился, великий князь взял меня под руку и предложил пройти в сад, желая, как он выразился, услышать мое мнение об искусстве англичанина-садовника. Тот сумел убрать сад с большим разнообразием и притом так, что ниоткуда нельзя было видеть конца его, несмотря на небольшую величину.

Мы обошли сад во всех направлениях за три часа очень оживленного, беспрерывного разговора. Великий князь сказал мне, что поведение мое и моего брата, наша покорность в столь тяжелом положении, спокойствие, с которым мы все приняли, не уклонившись от неприятных нам милостей, – все это возбудило его уважение и доверие к нам; и нынче он сочувствует нам, угадывает наши чувства и одобряет их, а потому испытывает потребность разъяснить свой образ мыслей. Ему невыносимо думать, что мы считаем его не тем, чем он является на самом деле. Он сказал мне тогда, что совершенно не разделяет воззрений правительства и двора, далеко не оправдывает политики и поведения своей бабки и порицает ее принципы. Симпатии же его всегда были на стороне Польши и ее славной борьбы, он оплакивает ее падение, и в его глазах Костюшко был великим человеком по своим доблестным качествам и по тому делу, которое защищал и которое было делом человечности и справедливости.

Великий князь также признался мне, что ненавидит деспотизм, в какой бы форме он ни проявлялся, что любит свободу, которая равно должна принадлежать всем людям, что чрезвычайно интересовался Французской революцией и, не одобряя этих ужасных заблуждений, все же желает успеха Республике и радуется ему. Он с большим уважением говорил о своем воспитателе Лагарпе как о человеке высокодобродетельном, истинно мудром, со строгими принципами и решительным характером. Именно Лагарпу он был обязан всем тем, что было в нем хорошего, всем, что он знал, и в особенности – теми принципами правды и справедливости, которые он счастлив носить в своем сердце.

Обходя сад вдоль и поперек, мы несколько раз встретили великую княгиню, которая тоже там прогуливалась. Великий князь сказал мне, что жена всегда была поверенной его мыслей, что она одна знает и разделяет его чувства и, кроме нее, я был первым и единственным лицом, после отъезда его воспитателя, с кем он осмелился говорить о подобных вещах. Чувства эти он не может доверить никому, так как в России никто еще не способен разделить или даже понять их; и нынче я должен чувствовать, как ему будет приятно иметь кого-то, с кем он может говорить откровенно, с полным доверием.

Разговор этот, как легко можно себе представить, был полон излияниями дружбы с его стороны и выражением удивления, благодарности и уверениями в преданности – с моей.

Он отпустил меня, говоря, что будет стараться видеться со мной насколько возможно чаще, и советовал мне быть чрезвычайно осторожным и хранить безусловную тайну, разрешив, однако, доверить ее моему брату.

Сознаюсь, я уходил пораженный, глубоко взволнованный, не зная – был ли это сон или действительность. Как?! Русский великий князь, будущий преемник Екатерины, ее внук и любимый ученик, которого она хотела бы, отстранив своего сына, видеть у власти после себя, о котором говорили, что он наследует Екатерине, этот князь отрицал и ненавидел убеждения своей бабки, отвергал недостойную политику России, страстно любил справедливость и свободу, жалел Польшу и хотел бы видеть ее счастливой? Не чудо ли, что в такой атмосфере могли зародиться столь благородные мысли, столь высокая добродетель?