Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

– Небось в Немецкой слободе, – ехидно поглядев на боярина, вставил Афанасьев, – где ж ему еще быть? С чужеземцами якшается…

Граф не знал, что ответить царевичу: всего ведь час назад видел он, как Петр проехал мимо него к Арбату. Там снят был дом для возлюбленной его Марты, той самой… Думал ли фельдмаршал, когда, взяв крепость Мариенбург, поселился в доме Эрнста Глюка и увидал его воспитанницу Марту, что дело обернется таким образом? Взял ее к себе в военные квартиры, полгода жила, потом увидал красавицу Меншиков (вот пройдоха!) и хитростью и посулами выманил ее и подарил Петру. Теперь она жила на Арбате как незаконная супруга государя. Но не скажешь же о том сыну! Борис Петрович отвечал уклончиво:

– Мало ли дел у твоего батюшки? Он и тут и там трудится, вот и дом мне помог строить…

Эх, Алексей, Алексей! Не в отца уродился, претит тебе отцовская чрезмерность! У отца-то дело в руках играет, ему и корабли надо строить, и столицу новую, и грамоте учить народ, хочет он достоинство в человеках поднять и ни в чем не знает меры: ни в войне, ни в веселье. Да и ты, царевич, иной раз умеренности не ведаешь – невеждами себя окружил, от празднеств отцовых отказываешься, пить, однако, горазд.

Видно, кто много трудится, тому и отдых без меры нужен. А Петру надобно, чтобы весь народ радости его разделял. Казалось бы: большая победа, взяли, наконец, Нарву – ну и повеселись вдоволь во Пскове, однако Петру надобен размах. «Повелеваю всем двигаться к Москве», – сказал, и огромная армия, а с нею и «табор» пленных шведов отправились в дальний путь.

На несколько верст растянулся обоз. Разноязычный, разноплеменный табор располагался вечерами на ночлег – татары расстилали меховые накидки, калмыки упирались головами в конские гривы, пленные – отдельно. Петр и старшее офицерство спали в спальных каретах – «шлафвагонах».

На последней перед Москвой поставе – в Твери – царь сказал:

– Как в Москву въезжать будем?.. Ты что молчишь, мин херц, герой наш наиглавнейший, Борис Петрович?

Шереметев скосил глаза в сторону – такая у него была манера: прежде чем ответить, помолчит и скажет что-нибудь, к делу не относящееся, и в то время обдумывает ответ. Да и что отвечать? Всё едино, как скажет Петр – так и будет. Въезжать как обычно: впереди царь, следом все остальные.

Петр обвел окружающих огненным взглядом и объявил, что первым въезжать будет Шереметев: «Главному победителю почет и уважение!»

Сердце фельдмаршала вострепетало, исполнилось благодарностью – хоть и знал он, что сие не по заветам святого апостола Павла, однако роду шереметевскому честь.

– Чтобы все при полном параде! Латы, доспехи… колесница золотая!.. – добавил Петр.

Царский обоз двигался к Москве, а Москва уже ждала победителей. Там выколачивали старую пыль, убирались во дворцах, чистили улицы. В боярских домах еще ворчали: к чему заставляет Петр учить детей математике, пятьсот лет без нее жили, Москву без нее построили, – однако петровские победы веселили сердца и поднимали гордость.

Главным распорядителем торжества был князь-кесарь Ромодановский, которого боялись старики, а дом его на Мясницкой обходили стороной. Говорили о нем: «Чистый зверь, нежелатель добра никому, от расправ его черти в затылке чешут». Однако и старики вынуждены были подчиняться приказаниям Ромодановского – готовили немецкие платья, боярышни прятали рогатые венцы и жемчужные душегрейки, со слезами примеряли французские и голландские платья с «деколтой». Учились варить кофий и заводить музыкальные ящики.

К приезду государя лавки наполнились товарами доверху – торговое дело, пущенное рукой Петра, уже процветало. Как грибы после дождя, вылезли новые лавки. Арбатская, Сухаревская, Замоскворецкая слободы богатели, в Гостином ряду ставили дворы – суконный, полотняный, бумажный, конопляный. Мельницы на реке Яузе, казалось, чаще вертели колесами. В Сокольниках шумел лесопильный завод. Самые расторопные хозяева привозили из деревень холопов, сажали их за «тын», на заводишко, и началась у холопов новая жизнь, без поля ржаного, без сена свежего, без сна на печи, со слезами да вздохами.

Ромодановский велел доставить лучших мастеров, которые бы фейерверки устраивали, шнуры поджигали, крутящиеся огненные колеса делали. Петру коли победа – так огненный пир! И праздник в честь ее огненный…

С раннего утра начался колокольный звон. В желтых лучах солнца раскачивались и звенели колокола, и казалось, что раскачивалась и звенела вся Москва, дома, и дворы, и воздух.

Толпы стояли вдоль дорог. Кремль был устлан коврами.

Наконец на московском тракте появилось шествие. Лошади с султанами, с расписными дугами, в красной сбруе, с попонами…

На блестящей колеснице во весь рост стоял фельдмаршал Шереметев – сверкает кираса на груди, позади развевается малиновый плащ, переливается бриллиантами знак петровский, орден Андрея Первозванного, Мальтийский крест в алмазах…

Петр ехал следом, тоже стоя во весь рост. В глазах восторг, сила передавалась толпе и заражала ее – Петр обладал особой, магнетической силой. Неслись крики: «Ура! Виват!», разбуженная от дремоты Москва позабыла свои обычаи.

Две недели продолжалось то празднество. Пекли пироги подовые, угощали на улицах всякого, кто пожелает, солдатам выдали по серебряному рублю. На царском приеме повара понаделали чудес: фигуры орла, Кремля и лебедя из сахара были как живые. Говорили тосты победные, но когда чрезмерно величали царя, он одергивал:

– Богу – Богово, а кесарю – кесарево, сказано в Писании. И не надобно воздавать мне Божье!

В боярских домах-теремах столы ломились от жареных гусей, уток, пирогов, домашних наливок, вин.

Однако главная страсть Петра – фейерверки, «Огней возжигание», царь сам подводил шнуры, зажигал концы, поднимал огненные колеса на столбы, возглавлял шествия, даже играл на барабане. «Огненные пиры» опасны, искры так и летали по городу, то и дело вспыхивали деревянные постройки, но везли рядом бочки с водой и тут же тушили.

А в полдень, в обед – всякий день новое гостеванье! У Апраксиных, у Меншикова, у Долгоруких, в Немецкой слободе. Шереметеву уже невмочь от этих пиров и возлияний. У Брюса еще ничего, разговоры нескучные, тот строил Навигацкую школу в Сухаревой башне, у него можно поглядеть в телескоп на звезды. В народе про него ходили разные слухи: что он колдун-звездочет, что может из цветов сотворить женщину, спрыснет ее заговоренной водой, и станет она живая, а еще – что есть у него книга, которая всё ему открывает. Оттого и Петр, и Шереметев любили за столом сидеть рядом с Яковом Вилимовичем, слушать его речи.

Шло и шло великое гулянье, царевы игрища не утихали, жгли пороховые бочки, пускали ракеты. Однако известно, как у нас заведено: если пировать, так до обжорства, если воевать, так до победы, если праздновать, так до беды.

Сперва в Кремле загорелся один сарай, потом второй, из-за сильного ветра искры перекинулись на Никольскую, в Китай-город, и пошел бушевать огонь по всей Москве.

Падали головешки, летели искры, вспыхивали деревянные крыши. Люди лили воду из бочек, забрасывали огонь снегом, но не могли справиться. Петр сам тушил огонь, носился по Кремлю, метал громы и молнии, почерневший, как головешка.

И тут – будто злая десница опустилась – вспыхнул огонь в царевичевых комнатах. Алексей, его бабки и мамки оказались в огне – страх, что сделалось! И только благодаря Петру, его расторопности их удалось спасти…

Огонь переметнулся и на Воздвиженку, охватив не только монастырь, бывший там, но и новое строение Бориса Петровича. Дом сгорел до фундамента. Тяжело пережил ту потерю фельдмаршал…

Так великой печалью закончилось то великое празднество – в иных боях со шведами не теряли столько людей, сколько на том пепелище. После долго еще судачили в зачумленной Москве про царя и его проделки, а бабки да мамки при царевиче называли его не иначе как антихристом, и сын стал повторять это имя.

В мрачности отправлялся Шереметев в обратный путь под Нарву. Оборачивался на столицу – дымящуюся, красноватую, освещенную желтым солнцем…

Однако слишком далеко унесло Бориса Петровича то воспоминание. Ведь начал-то он с грабителей, «злонамеренников». Это с ними он встретился близ Торжка на узкой дороге, И встреча та чуть не стоила ему жизни.

«Злонамеренники»

Было это годом ранее, тоже зимним днем, в самом начале Поста. Выехал фельдмаршал из столицы ранним утром, а утро было – как поздний вечер, небо заволоченное, смурное…

Позади остался Китай-город, Моховая, миновали Замоскворечье. На повороте сани еще зацепились за тумбу, приостановились, в оконце он увидал торговые мясные ряды – кроваво-красные потроха, головы, туши и… Эта «пузатая сатана» словно преследовала его, прямо перед глазами торчала огромная свиная голова, чисто опаленная, желтая, с прищуренными глазами, с сатанинской ухмылкой. Сразу всплыла шведская лавка в Мариенбурге, пьяный грабитель. Афоня еще ткнул пальцем: «Гляди-ка, как живая!»

За Калужской заставой жгли костры, алые отблески прыгали на снегу, в свете их грелись какие-то люди, видно, бродяги.

Миновали заставу – и очутились в полной, кромешной тьме; будто Иона в чреве кита, чувствовал себя Борис Петрович.

Ни огней, ни месяца, ни звезд, только фонарь у извозчика.

Кони идут ходко, полны утренней свежести. Что-то поет-напевает Афоня. Под копытами звенит снежный наст. В щели кожаного покрытия кареты задувает ветер…

Задремал Борис Петрович. А проснулся, выглянул – край неба сверкает, словно начищенный медный таз, множество звезд – что поле, усыпанное зернами, не оторвать глаз. Небо всегда взывало не к будущему, а к прошлому, к дальним предкам, воспоминаниям о забытых временах, о странностях… Вот две звезды понеслись куда-то вниз, и выплыли былые годы…

Вот так же, старики сказывали, падали звезды в Смуту, как снег падали, не к добру это, – и опустел Рюриков трон, и пошли самозванцы, один, второй… А третий был (жила в семье такая молва) Лаврентий, сын Елены Шереметевой и сына Ивана Грозного, того самого, убитого в припадке гнева неистовым царем… А того раньше, в 1441 году, в Москве случилось трясение земли, кровати, сундуки ходуном по полу ходили. И тоже, сказывали, перед тем звезды как снег падали…

Мороз между тем трещал, воздух звенел хрусталями. Дорога шла гладкая, ровная, как все российские дороги в эту пору… «И отчего это сопровождают нас чудеса да войны? – думал Борис Петрович. – Характер вроде у людей тихий, мирный, а поди ж ты: всё чародейства да войны. Уж не к тому ли, чтоб разнообразить сии дороги, ландшафты ровные?.. И вот что еще худо – злодейства и козни вокруг главных людей. Завистники да наушники рассорили внука Дмитрия Донского с Шемякою – вышла у них драка, Василий отправился в Троицкую обитель на моление, а Шемяка послал своих людей, спрятав их в санях под рогожами; ворвались в обитель, раздели бояр и пустили голыми, а Василия тайно увезли и выкололи глаза… Экие дикие жестокости! Впрочем, не менее их и у Карлов „европейских“. Беды идут от приближенных и соперничества их. Взять того же Сильвестра. Был товарищем, другом Грозного, призывал к смирению, а придворные лицемеры нашептали царю, что пора, мол, своей волею управлять, и сослан был Сильвестр в Соловецкую обитель… Слаба человеческая порода, властен над нею дьявол…»

Однозвучно звенел колокольчик, тянули песню ямщики, лошади шли без устали. Эх, кони, верные мои кони! Что бы я без вас делал! Версты на Руси длинные, немерянные, без коней – смерть. От пространств этих необъятных многие беды происходят. Живут люди в далеких краях, не ведая друг о друге, до большого начальства скакать не доскакать. Оттого им местный голова, наместник, воевода – как царь. А ежели он глуп?.. Народ – что дети, простота да наивность, и в вечном страхе обретаются, а все оттого, что не хватает умных, заботливых начальников, – вот от Шереметевых-то не бегут крестьяне.

Дорога пошла черноельником. Лес плотно придвинулся к обозу. Деревья клонились под тяжестью снегов. Черные ели – в белых тулупах, осины опускаются белыми коромыслами. Тишина. Хорошо дремлется…

И вдруг – шум, крики, ругань!

– Шнель, шнель! – раздалось.

Что за чертовщина, откуда тут немцы? Рядом стояла тройка.

– Куда прешь? Не видишь?.. Пошел с дороги! – закричал ямщик.