Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

– Барин в лице изменились. Безгласны и в размышлении сидят.

Более часа миновало, прежде чем призван был наконец Афанасий. Он разоблачил графа от тяжелых одежд, надел легкий кафтан польского шитья, но… барин снова сел у стола в задумчивости. Бронзовая чернильница, песочница, тетрадь в сафьяновом переплете – долго смотрел на те предметы…

Стемнело. В доме стихло. Уснул и Афоня.

Старый граф осторожно поднялся, накинул халат. В темноте нашарил подсвечник, зажег свечу и медленно двинулся из комнаты.

Миновал столовую, сени и толкнул дверь в портретную комнату. Со всех сторон из тьмы смотрели на него предки, князья, бояре, сродники… Нашел шандал и зажег все три свечи. Портреты стали оживать и вот уже обратили на него взоры.

Черный, в красном кафтане, с бородой и усами – Иван Васильевич Большой Шереметев, глядит сурово, взыскуя, на своего потомка…

Высоколобый, светлоглазый Лев Нарышкин, дядя Петра, первый муж Анны Петровны… Сама Анна Петровна видная, как все Салтыковы, но – по неумелости художника – неулыбчива, суха…

Князь Яков Долгорукий – в зеленом польском платье, с булавой в руке; редкой храбрости человек…

В укромном месте, в углу, подарок Папы Римского – флорентийская мозаика «Храм Весты». А следом за нею еще одна заморская картина – «Христос, Мария и Марфа», писанная Рембрандтом, сказывают, мол, великий художник…

А вот и киевские его сотоварищи: Иоанн Кроковский – будто с фрески Феофана Грека, и Туптало, святитель Ростовский Димитрий… Приверженец старой Руси, однако и петровским указам не враг. Рассказывают, что как-то подошли к нему молодые православные бородачи и сказали: «Владыко, царь велит нам брить бороды. Только нам лучше пусть головы снимут, чем бород лишаться». Изумился Димитрий и отвечал: «А что отрастет у вас – борода или голова? Так не лучше ли лишиться бороды, она вырастет, а голова – только в день Воскресения из мертвых». Отец Димитрий считал, что раскол идет от невежества, от незнания Священной истории, и потому взялся за писание Священной истории для народного чтения.

Вот и он, господин и повелитель, Петр Алексеевич, помазанник Божий, государь Великия и Малыя и Белыя Руси… На одной «кортыне» – во весь рост, во всей молодой красе, а другая – вот она, миниатюра, обсыпанная бриллиантами, та самая, что подарена Михаилу перед пленом, кажись, копия с портрета русского художника Никитина, которого возвысил царь в пику иноземцам: устроил распродажу картин его на ассамблее, и того признали…

Борис Петрович приблизился к окну, заглянул в него: светила луна, дул ветер, виднелись белые деревья, покрытые изморозью; одна сосна топорщилась и колотила ветками в стекло, от порыва ветра задрожало пламя свечи.

Грозно сдвинул брови в своем углу Долгорукий. Прищурила глаза Марья Ивановна; жена, дорогая Аннушка, будто бес в нее вселился, захохотала…

Старый Шереметев перекрестился, отходя от окна. Подняв свечу, он приблизился к главному портрету. Длинное темное полотно занимало стену от верха до низа – молодой царь изображен тут был во весь рост, в боевых доспехах, в латах, в плаще; дерзновенен взгляд черных глаз, воля, ум и самовластие заключены в них. В руке его меч, на котором выгравированы слова: «Упою меч в крови нечестивых шведов».

Дуновение ветра от окна донеслось и сюда, и вновь затрепетало пламя: показалось, что в зыбком свете его царь усмехнулся, будто спрашивая: не являешься пред мои очи?.. Шереметев вздрогнул, но превозмог себя, обошел портрет с другой стороны. Нет, здесь царь иной: глядит спокойно, рот маленький, почти женский, и складка возле рта – знак непреклонности… Петр смолоду был прост в обращении, слишком прост с «обыкными людьми», но не ценит, не бережет знатные фамилии… Желает догнать Европу? Но там давно аристократы – не рабы, не слуги королевские, а сотоварищи, наделенные той же властью, сознанием и волею, что король… «Так сие, так, Петр Алексеевич…» Неужели те слова граф сказал вслух? Он вздрогнул, осекся, оглядевшись по сторонам. В портрете что-то дрогнуло, будто презрительная усмешка… Чур, чур меня! Шереметев перекрестился и заспешил к двери…

До самого утра ворочался в постели…

Как волны на море, как холстина полосатая – то черное, то красное, – ныне переменились отношения их с государем. Нынче – самая черная, должно, полоса. Каково теперь царевичу в Преображенских казармах? Слаб он духом, податлив, от страха перед грозным отцом невесть чего наговорить может, и старика фельдмаршала завинит. Апраксин носа не кажет, Шафиров что-то темнит, государь не шлет гонца, не желает его видеть, не надобен стал Борис Петрович…

А ведь сколько лет вместе прожито, сколько дорог пройдено! Верой и правдой служил граф-боярин. Да только не одному государю – Отечеству да Богу всемогущему – всегда! И когда отправлялся с великим посольством в Европу, и когда гонял Шлиппенбаха, и когда тот преследовал его… После второй Нарвы, победной, Петр стал благоволить к нему, однако как только потребовалось послать кого на усмирение бунта на Волге – его заставил, ох и тяжкое было времечко! После того, казалось, миновала черная полоса, ан опять попал в немилость. Крепок царь наказом, хула у него рядом с хвалой.

Ночи напролет ворочался в своей постели фельдмаршал, а в большой его лысой голове ворочались воспоминания о былых днях и походах. Как началось все, как двигалось – и что еще ждет впереди?

Битва орла и льва

…Петр смолоду не любил бояр, к титулованному дворянству не испытывал особого почтения, они казались ему стариками в душе, но тем не менее приблизил к себе Шереметева. Трудно представить двух более несхожих людей, чем государь и родовитый боярин, род которого шел из одного колена с Романовыми.

Петр – молод, даже юн, Шереметев – зрелый муж; один горяч, как пламя, другой спокойный, размеренный (по крайней мере, пока его не допекут), один непоседлив и вспыльчив, другой терпелив и медлителен. Шереметев боялся резким словом обидеть жену, близких, Петр засадил сестру в Новодевичий монастырь, жену – в другой монастырь и самолично казнил стрельцов.

Глядя на царя, с трудом можно было поверить, что отец его – тишайший Алексей Михайлович, а дед – кроткий нравом Михаил Федорович, которого именитые бояре выдвинули на русский престол. После Смутного времени, после многолетних распрей, после двух Лжедмитриев, после ставок то на поляков, то на немцев решили выбрать из своих, русских, одного достойнейшего. Явились к матери Михаила Романова Марфе и сказали: нравом Михаил кроток, лицом чист, молод, пусть взойдет на царство в сие трудное время. Марфа плакала, не хотела отдавать сына, ее долго уговаривали, стоя на коленях.

Богобоязненным, смиренным стал царь Михаил. «Тишайшим» после него был и Алексей Михайлович, но откуда явился метеор этот Петр? Будто не из их рода, будто с рождения вселилась в него некая небесная сила, неподвластная человеческим законам, – смел, умен, дерзок, всё подвергает сомнению! С детства играл не в игрушечных, а в настоящих солдатиков, и товарищей искал не в кремлевских хоромах, не в жарких палатах боярских, а среди служилых да простых дворянских людей. Сидеть на одном месте не терпел, носился по всему свету, в бескрайней России ему было тесно, и, казалось, хотел мир оглядеть с высот небесных.

Шереметев же был нетороплив, основателен. Мог быть непроницаемым и высокомерным, а мог очаровать разговором, красотой, любезностью. В свои почти пятьдесят лет, не дожидаясь, пока Петр обрежет боярскую бороду и заставит снять русский кафтан, он брился, пудрил парик и носил европейское платье. С молодых лет впитал два начала – русское и западное, изучал латынь, польский, греческий, знал священные тексты. После Киева с Москвой-матушкой связал свою судьбу и называл ее Домом Пресвятой Богородицы. Дороден, осанист, полон достоинства, он и с простыми людьми обходился уважительно. Однако, когда совершал заграничное путешествие, возмущен был грубостями и леностью русских слуг, прогнал их и взял иноземцев.

В 1697 году Петр собрал своих подданных, отроков боярских, которые «умом вышли», и объявил, что посылает их за границу – 28 человек в Италию, 22 человека в Англию и Голландию. Каждому велено жить «своим коштом» и непременно взять с собой ученика «хоть бы и из холопов, чтобы они навигацкому делу научились, судном владеть как в бою, так и в простом шествии, знать все снасти и инструменты, к тому подлежащие». А ежели какой боярин пожалеет своего дитяти, не пустит отпрыска, то пусть пеняет на себя. Лени, жизни косной старомосковской царь не терпел, он любил скорость, чтоб дело спорилось!

Собрав всех перед отъездом – три сына Ржевских, стольники Трубецкой, Куракин, Долгорукий, Глебов, – оглядел пронзительным взглядом: поддержат ли его, Петровы, новации? Не будут ли лениться?

Остановил на Шереметеве взгляд. «Любопытство имею повидать другие страны, – сказал тот. – Хочу поклониться в Риме Святым Петру и Павлу». Только и всего? Нет, в пути он посетит польского короля, австрийского императора, Папу Римского, поведет дипломатические переговоры, чтобы расположить Европу в пользу России. Царь доволен: того и желал, ему нужны союзники, понуждает вечная угроза войны с турками.

– Понукать не стану, неволить тебя грех… – начал Петр.

– Понукать меня, государь, не надобно, я сам готов.

– Триумф! – воскликнул, прохаживаясь, царь. – Великое твое посольство будет, Борис Петрович! Крепкую надежу я на тебя имею…

Денег государевых Шереметев не просил. Между тем на одни лишь подарки именитым европейцам израсходовал около 20 тысяч рублей из своего кармана.

Среди бояр пошли разговоры: Шереметев-то, мол, сам, по своей воле едет, не то что их отроки. Но говорили и другое: мол, Петр отсылает из Москвы Шереметева, оттого что за трон свой боится. Однако чего не скажут досужие языки, да еще придворные?

Перед отъездом из Москвы Петр устроил торжественный обед в доме Лефорта, на берегу Яузы, – молодой государь любил этот веселый, открытый дом. В самый разгар запахло дымом – оказалось, что противники его задумали поджечь «неметчину» и разделаться таким образом с царем. Слава Богу, упредили беду, но с того дня Шереметев еще вернее стал в своем желании помогать молодому государю.

Наконец Петр под видом простого матроса отправился в Голландию, а боярин Шереметев во главе великого посольства – в Вену – Варшаву – Рим – Неаполь – на Мальту…

Все занимало Петра в Голландии, он внимал учителям – датским, шведским, немецким, а вечерами пировал с матросами, торговал с купцами, договаривался о покупке оружия, снаряжения, а еще изучал умело рисованные карты, схемы кораблей, лодок. С любопытством рассматривал заспиртованные части тела – и не морщился, а также картины, изображающие анатомический музей: черно-белых, похожих на птиц, докторов возле разрезанного тельца ребенка. Однако картину «В анатомическом музее» покупать не стал, взял другую замечательную картину Рембрандта – «Данаю».

Петр – недоверчивый царь (еще бы ему быть доверчивым! на глазах убивали его дядю, сколько заговоров творили), требовал от своих посланцев отчетов, да еще и от их спутников. Как учатся, чем занимаются Куракины, Голицыны, Стрешневы, другие боярские и дворянские сынки, не тратят ли зря государевы деньги. Ждал доносных писем и о Борисе Петровиче. И выслушивал разговоры: слишком долго живет он в Риме – уж не собирается ли переметнуться в католическую веру?.. С Мальты тоже пришло донесение: хоть и нужна России поддержка христианской Мальты, остров сей как раз посередке Средиземного моря – однако не чересчур ли загостился там боярин? Почести ему оказывают царские: посвящен в рыцарский орден, получил алмазный мальтийский крест… «Небось, изменил православной вере, забыл государеву службу», – жужжали на ухо Петру.

Русские новобранцы плохо переносили европейские порядки. «Ей, мой милостивец, – взывал некий сын, – объявляю сим письмом без всякой фальшивости: так мне здешняя бытность противна и скучна, что и сие письмо до вас, моего государя, пишу, ей, при своих слезах». Родители, боявшиеся царя, писали отрокам: «Зело радуюсь, что учитесь. Токмо соболезную, что еще не говорите по-немецки: уже время немалое, требует прилежания, а не лености. А паче меня веселит, что умеете танцевать».

Между тем дела российские в Европе ухудшались: лифляндские дворяне жаловались на притеснения Карла, шведского короля, Швеция укрепляла союз с Турцией.

…Приближался 1700 год. Наступал конец семнадцатого столетия. Как во всякие конечные времена, истории приходилось туго; колесница ее скрипела, трещала, со всех сторон поступали худые вести, сыпались невзгоды. В Голландии, где жил Петр, море выходило из берегов, возникали великие смерчи, поднимались водяные бури, случалось множество крушений и людских гибелей.

В южных землях – иное. Добравшись до Неаполя, Шереметев стал свидетелем страшного извержения вулкана. «В те дни, – писал он, – превеликий из оной горы исходил огонь, гром, треск и шум… Потекли огненные лавы, причем живущих около сей горы пожгло, побило и переранило каменьями».

Под неведомым космическим знаком в одно и то же время на европейской арене разом возникли две необычайно яркие фигуры – Петр I и Карл XII. Художники не раз изображали их рядом: 18-летнего красивого, большелобого, самонадеянного Карла с символом его власти – грозным львом; Карл, подобно льву, бросается на неприятелей и уже подбирается к России, к ее диким и варварским народам. В облике Петра художников вдохновлял неотвратимый взгляд, черные лихие усики и дерзость. Подобно двуглавому орлу на российском гербе, мечтал он о двух крыльях для России, о двух морях – Черном и Балтийском. В Голландии, глядя на мастерски сделанные карты, упрямо твердил: «Негоже народу русскому на сухой земле сидеть, должно ему бороздить северные и южные моря своими кораблями».

После удара исторического колокола под цифрой «1700» Карл приблизился к границам, закрыл выход к Балтийскому морю, и теперь Петру требовались не столько строители и плотники, но офицеры и генералы для пехоты и конницы. Всех, кто имел хотя бы малый опыт военной службы, призвал он к себе. Призвал и Бориса Петровича, который уже проявил себя в Азовском походе.

– Готов ли, Борис Петрович, служить государю? Карла надо укоротить. Набирай конницу из служилых дворян да толковых посадских людей – назначаю тебя командовать драгунами. А сына твоего Михаила велю определить бомбардиром – пусть артиллерию готовит. Да поспешай, Шереметев!

«Поспешай!» было любимое слово царя. Он все делал быстро, и, коли приходила ему идея, он не успокаивался, пока не добивался ее осуществления. Борис же Петрович не любил спешки, от нее, считал он, проигрывает дело, гибнут люди. Сам всякое дело обдумывал долго, основательно, стараясь все предусмотреть и не семь, а сто раз отмерить, прежде чем отрезать. Ходил и ездил на коне тоже неспешно.

«Поспешай!» – сказал царь и с подозрением глянул на вельможу: знал уже неподатливый характер боярина – тугодум! А сроку у Петра всего один месяц.

«Как за такое время можно собрать армию? – удивился Шереметев. – Из кого? Из сынков дворянских, не привыкших к тяготам и неудобствам военной службы? И против кого? Против регулярной, дисциплинированной армии Карла?.. Время к тому же холодное: месяц ноябрь, ветры, снега, значит, простуды, болезни. Река еще не замерзла, наступать по ней нельзя. А где взять фураж для лошадей? Как полки собрать за такие малые сроки? Питание солдатам обрести, амуницию?.. Никак не можно сие за один месяц…»

От генерала к царю и от царя к генералу последовали реляции и письма, наполненные примерно таким смыслом:

Ш.: Пять тысяч солдат у нас всей-то конницы, а у Карла…

П.: Иди вперед! Поспешай навстречу Карлу!