Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

Насколько серьёзное значение придавал Чернышевский-студент религиозному воспитанию, показывает его письмо к отцу от 13 сентября 1846 г. по поводу лекций протоиерея А. И. Райковского. По мнению Чернышевского, этот законоучитель «со своими лекциями, чтобы поскромнее выразиться, странен», потому что «по-видимому, не понимает, что христианству и православию теперь должно бороться не с греческим и римским язычеством, не с Юпитером и братиею его, а с деизмом, не с папизмом, который давно уже пал, а с гегелианизмом и неологизмом – ведь большая часть его слушателей слишком нетверда в христианстве от этого же превратного воспитания». «Жалко и страшно, – продолжал автор письма, – когда подумаешь, что эти сотни молодых людей, не слыша ни дельного слова в защиту религии своей, не имея силы и охоты сами изучить источники, должны остаться при своих прежних мыслях, при своей формальной вере и сердечном неверии или, лучше сказать, скептицизме на всю жизнь!» (XIV, 51, 52). Чернышевский всерьёз озабочен соблюдением основных религиозно-православных доктрин, отстаиванием их в борьбе с разного рода нововведениями («неологизмом»), которые приводят к деизму и рождают «сердечное неверие», «скептицизм». В университетской среде однокурсников Чернышевский уже столкнулся с некоторыми проявлениями религиозного скептицизма, и его глубоко религиозное чувство не мирится с формализмом в деле преподавания богословия.

Характерно упоминание о «гегелианизме», подрывающем христианство и потому требующем отпора. Усваивая объективно-идеалистическую философию немецкого мыслителя, Чернышевский в ту пору не принимал идеи об абсолютном духе, отрицающей Бога как миросоздателя. По свидетельству А. Г. Клиентовой, по пути в университет он «много говорил о Гегеле»[363 - Русская старина. 1892. Март. С. 779–780.] – вероятно, именно в этом плане, вполне в духе трактатов Ф. Голубинского.

Религиозными мотивами окрашены и комментарии Чернышевского к прочитанным художественным произведениям. В письме от 30 августа 1846 г. он сообщает Л. Н. Котляревской, что продолжил начатое ещё в Саратове чтение романа Э. Сю «Вечный жид» и намерен прочитать другой его роман «Мартин Найдёныш». Новое произведение французского романиста должно быть, по его мнению, выше предыдущих сочинений – «Парижские тайны» и «Вечный жид», потому что не только изображает бедствия угнетённого земледельческого класса во Франции, но и содержит изложение «средств помочь» ненормальному положению крестьян. В письме от 6 сентября он сообщил: несколько дней назад втроём (он, А. Ф. Раев и, вероятно, М. И. Михайлов или Я. С. Славинский) «читали весь вечер новый роман Эженя Сю – „Мартин Найдёныш”. Он стоит „Вечного жида”, если не лучше его. Главная цель его – доказать, что как бы ни закоснел человек во зле, всегда можно и легко можно обратить его к добру, и средствами мирными, кроткими, а не кровавыми», «злых должно лечить, размягчая, а не устрашая их сердце и волю». «Удивительный, благородный и, что всего реже, в истинно христианском духе любви написанный роман» (XIV, 50, 51). Читая это письмо, протоиерей Чернышевский мог не беспокоиться за миросозерцание своего сына: оно по-прежнему покоилось на основах христианства и благочестия.

Сообщая Л. Н. Котляревской о литературных новостях, Чернышевский пишет 19 октября 1846 г.: «Гоголь прислал письмо к Никитенке, из которого явствует, что он жив и здоров, слава Богу, с ума сходить не думает, в монахи итти тоже, а думает ехать в Палестину и Иерусалим. Это очень хорошо» (XIV, 69). Религиозность Гоголя (но не Гоголь-монах, религиозный фанатик) весьма импонирует его молодому почитателю.

Знакомится Чернышевский и с новыми критическими статьями Белинского, о чём можно судить по отдельным репликам в его корреспонденциях в Саратов. В упомянутом письме от 30 августа он, например, писал по поводу романов Э. Сю: «Главное, какая высокая, священная любовь к человечеству у Сю! А есть люди, которые ставят какого-нибудь Жоржа Занда, который только и нянчается с…,[364 - В подлиннике неразборчиво.] выше его. Впрочем, мало ли что говорят эти люди» (XIV, 45). Можно предположить, что в данном случае речь шла о Белинском. Резкое противопоставление двух имён – Э. Сю и Ж. Санд – критик провёл в рецензии на книгу Н. Полевого «Столетие России, с 1745 до 1845 года» (Отечественные записки. 1845. № 11), сравнивая романы «Вечный жид» и «Теверино»: «Первый уже умер в самой Франции, едва успев дойти до конца, а торжество второго ещё впереди». В том же духе Белинский высказался и в статье «Взгляд на русскую литературу 1845 года» («Отечественные записки», 1846, № 1): роман «Вечный жид» «окончательно дорезал литературную репутацию своего автора», а «Жорж Санд, бесспорно, первый талант во всём пишущем мире нашего времени». Столь же невыгодное для Э. Сю сопоставление с Ж. Санд, «истинным художником», хотя и менее продуктивным, Чернышевский мог прочитать в статье Белинского «Мысли и заметки о русской литературе» (Петербургский сборник. СПб., 1846).[365 - Белинский. Т. IX. С. 309, 310, 395, 397, 450.] Чернышевский возражал против подобных принижений Э. Сю. В начальную пору своих литературных чтений он отдавал предпочтение писателю, создающему произведения «в истинно христианском духе любви», и возражал критику, не принимавшему эту, по глубокому убеждению Чернышевского, важнейшую сторону содержания романов Э. Сю.

Полемически встретил Чернышевский и печатные высказывания Белинского по поводу второго издания поэмы Гоголя «Мертвые души» («Современник», 1847, № 1). Как известно, Белинский, высоко оценивая роман, в котором «глубокость живой общественной идеи неразрывно сочеталась с бесконечною художественностию образов», осудил Гоголя за претенциозное, «фантастическое» предисловие к новому изданию «Мертвых душ», содержавшее обещание изобразить в будущем «лучших людей» и тем восполнить недостатки первого тома романа. Критик понимал: источник новых замыслов коренился у Гоголя в усилившейся религиозности, но в подцензурной статье сказать об этом мог лишь обиняком, словами об охватившем писателя «неумеренном смирении и самоотрицании». Белинский высмеял Гоголя, «скромного автора», за обращение к читателям присылать заметки, чтобы в них «чему-нибудь поучить» писателя. «Не лучше ли им всем, – писал Белинский, – пуститься за границу для личного свидания с автором, – ведь на словах удобнее объясниться, чем на бумаге <…> Оно, конечно, эта поездка обойдётся им дорогонько, зато какие же результаты выйдут из этого!..»[366 - Там же. Т. X. С. 53.]

Чернышевский сразу понял, какие именно стороны воззрений Гоголя не устраивали Белинского. В письме к родным от 24 января 1847 г. он писал: «По поводу Предисловия ко второму изданию „Мертвых душ”, в котором Гоголь просит каждого читателя сообщать ему свои замечания на его книгу, было высказано столько пошлых острот или плоскостей в „Современнике”, что можно предвидеть, что за Письма к друзьям Гоголя не постыдятся назвать и в печати сумасшедшим Никитенко, Некрасов и Белинский с товарищами, как давно провозгласили его эти господа на словах» (XIV, 105–106). Незадолго до этого Чернышевский, сообщая Л. Н. Котляревской о Панаеве, Некрасове и Никитенко как редакторах «Современника», писал, что «это, кажется, хочет быть журнал благородный по духу», принявший «знаменитых людей литературных» – Белинского, Майкова, Искандера (Герцена), Плетнева (XIV, 69). Но стоило только «Современнику» выступить против Гоголя, как Чернышевский сразу переориентировал свои оценки журнала и его сотрудников. Он правильно предугадал отношение Белинского к «Выбранным местам из переписки с друзьями» Гоголя и заранее отвергал любые попытки критики «благородного самопризнания», «исповеди», «в которой признаётся, что не помешан ещё человек, если доступно его сердце чувству смирения, хотя он вместе чувствует и достоинство своё, и если он не стыдится высказать своё сердце и думает найти людей, понимающих его» (XIV, 106).

Приведённые материалы показывают, насколько далёк Чернышевский-первокурсник от идей Белинского, с которым готов вступить в полемику, защищая религиозные убеждения.[367 - См. также: Медведев А. П. Н. Г. Чернышевский в кружке И. И. Введенского // Н. Г. Чернышевский. Вып. 1. С. 89.]

Ортодоксальность религиозных взглядов Чернышевского, несомненно, оказывала влияние на его товарищеские привязанности. Чернышевский нелегко сходился с незнакомыми людьми и далеко не всем, даже близким его друзьям, вполне открывал свои мысли и чувства. Тем более на студентов, не скрывающих свой «деизм» и не желающих укреплять свою веру в Бога изучением историко-церковных и философских источников, он мог произвести впечатление не знающего компромиссов ортодокса и вряд ли на первых порах пользовался особым расположением однокурсников. В свою очередь Чернышевский строго, придирчиво присматривался к студентам, с которыми суждено было провести в одних аудиториях четыре года.

С Александром Раевым прожито первых два петербургских года, но особой близости не возникло. Ограниченность кругозора, стремление к одному лишь материальному благополучию отчуждали от него страстного правдоискателя. Эту холодность в отношениях Раев впоследствии объяснил по-своему: «В преподавании наук в университете Николай Гаврилович, по-видимому, не встретил ничего такого, чтобы располагало его к разговору о том со мною; я нарочно спрашивал его об этом, но его ответы на это были какие-то неопределённые».[368 - Воспоминания (1982). С. 128.] Чернышевский же, не вдаваясь в подробные объяснения, просто сообщал родителям в феврале 1847 г.: «Живём мы совершенно дружно. Говорим очень мало, потому что как-то не говорится» (XIV, 118). В дальнейшем расхождения между ними усилились, и в студенческом дневнике 1848 г. он уже относил Раева к людям, которые ему «неприятны и противны» (I, 201).

Первым, с кем Чернышевский сблизился в университете, был Михаил Илларионович Михайлов (1829–1865). Сын довольно богатого управляющего Илецким соляным промыслом, одетый с иголочки, Михайлов сразу же обратил внимание на студента, явившегося на первую лекцию в потрёпанном сюртуке. Он принял его было за второгодника, но тот объяснил, что купил сюртук на толкучке.[369 - Шелгунов Н. В., Шелгунова М. П., Михайлов М. Л. Воспоминания: В 2 т. М., 1967. Т. 1. С. 110; Т. 2. С. 118. Первая лекция состоялась 23 августа. Новый сюртук Чернышевский сшил 6 сентября (XIV, 49).] Знакомство скоро перешло в приятельство, несмотря на разницу в материальном положении. «Он очень умная и дельная голова, – сообщал Чернышевский в письме в Саратов 19 октября 1846 г. – Несколько статей его в прозе и десятка полтора стихотворений есть в «Иллюстрации» за нынешний год. Теперь он почти перевёл Катулла (латинский поэт). Думает теперь, как издать его» (XIV, 67). Знание иностранных языков, огромная начитанность в русской и зарубежной литературе, стремление к авторству – всё это имело в глазах Чернышевского высокую цену и придавало знакомству с начинающим литератором особый смысл.

Михайлова приняли в университет в качестве вольнослушателя,[370 - На вступительных испытаниях по Закону Божьему он получил «3», по логике «3», по географии «2» и остальных экзаменов не сдавал (см.: ГИАЛО. Ф. 14. Оп. 1. Д. 4778. Л. 85).] но он, по свидетельству современника, «в скором времени совершенно перестал ходить в университет, положительно неудовлетворённый тем, что нашёл здесь. И он совершенно был прав. По последним двум предметам,[371 - В. П. Лободовский говорит о словесности и истории литературы.] несмотря на свою молодость, он имел такие обширные и основательные познания, что хоть сейчас сажай его на кафедру: не ударил бы лицом в грязь».[372 - Русская старина. 1905. Февраль. С. 369. Имя Михайлова мемуаристом не названо, но речь, несомненно, идет о нём.]

Г. И. Чернышевский, особо интересовавшийся новыми приятелями сына, одобрил, по всей вероятности, выбор. В письме от 7 февраля 1847 г. Николай писал: «Мне приятно было, милый папенька, прочитать то, что Вы пишете о Михайлове. Отец его был не вельможа, а просто занимал значительное довольно место, которое дали ему за статью, как говорил на днях сын его, об Илецких соляных копях (часть её напечатана в „Горном журнале”)». Неаристократическое происхождение Михайлова имело для обоих Чернышевских значение. И всё же что-то сдерживало Николая в его желании быть откровенным с приятелем. «Я не знаю, – писал он отцу в том же письме, – как Вам хорошенько написать о моих отношениях с ним. Мы очень часто бываем друг у друга. Когда бываем, то очень не церемонимся или, как это сказать, когда говорится, говорим, когда нет, и не стараемся говорить, он со мною откровенен, но у него уже такой характер, не то, что у меня. Впрочем, и я с ним гораздо более откровенен, нежели с другими. Не любить его нельзя, потому что у него слишком доброе сердце. Но всё я ещё не столько знаю его, чтобы совершенно сказать, что считаю себя его другом. Сблизились мы очень скоро. Разумеется, чем больше я стал узнавать его, тем более стал любить, хоть и не скажу, чтобы всё в нём мне нравилось. Но всё же я его более всех других люблю» (XIV, 109, 110). Может быть, Чернышевского сдерживало пристрастие Михайлова к роскоши и комфорту. Как известно, Михайлов на первых порах в Петербурге вёл «довольно широкую жизнь, не считаясь с находившимися в его распоряжении средствами».[373 - Козьмин Б. П. Н. Г. Чернышевский и М. И. Михайлов (к истории их взаимоотношений) // Козьмин Б. П. Литература и история. М., 1969. С. 129.]

В первые годы студенчества Чернышевского Михаилов играл в его духовной жизни заметную роль. Сообщая Л. Н. Котляревской о новом романе Э. Сю «Мартин Найдёныш», Чернышевский писал: «Я ещё не видал этого романа. Говорят, что цель его изображение бедствий земледельческого класса во Франции бедности, невежества и угнетения его и изложение средств помочь этому» (XIV, 44). Почти с полной уверенностью можно утверждать, что содержание нового произведения французского писателя пересказано Чернышевскому именно Михайловым, зорко следившим за новинками западноевропейской литературы. И если предположение верно, то приведённые слова с очевидностью свидетельствуют о близости идейных запросов обоих. Вместе с тем Михайлов, вероятно, не всегда поддерживал Чернышевского в его религиозных верованиях. Это обстоятельство не могло не влиять в ту пору на характер установившейся между ними откровенности и только позднее было расценено Чернышевским (об этом писал в воспоминаниях современник) как благотворное воздействие на его мировоззрение.[374 - Шелгунов Н. В., Шелгунова М. П., Михайлов М. Л. Воспоминания. Т. 1. М., 1967. С. 446, 562, 563. В 1865 г. авторы эмигрантской брошюры «На смерть М. Л. Михайлова» писали: «Чернышевский впоследствии всегда говорил, что первый толчок на пути к развитию был дан ему Михайловым», а «некоторое время они даже жили вместе» (Лит. наследство. Т. 25–26. С. 597).]

Стеснённые денежные условия заставили Михайлова «очень скоро» покинуть университет и уехать из Петербурга в Нижний Новгород «служить к дяде» (XIV, 189). Он уехал в феврале 1848 г., но отношения между ними не прерывались и поддерживались письмами, а в 1850-е годы оба станут сотрудниками «Современника».

В декабре 1846 г. Чернышевский сближается с другим своим однокурсником – Николаем Павловичем Корелкиным (1830–1855) В письме к отцу от 10 января 1847 г. он назван «новым товарищем» (XIV, 100). Корелкин поступил в университет после окончания Вологодской гимназии. Происходил из купеческой семьи. В студенческой среде сразу выдвинулся как способный и трудолюбивый юноша, претендующий на заметное место в науке. На втором курсе получил почётный отзыв профессора А. В. Никитенко за сочинение под названием: «Рассмотреть сочинения И. Крылова и А. Пушкина, причём определить, какие стороны русской народности изобразил каждый из них, в чём состоит особенность поэзии того и другого, способствовали ли они успехам поэзии вообще как искусства, внесли ли новые истины в умственную жизнь современников и чем каждый из них действовал на совершенствование русского языка». На четвёртом курсе получил золотую медаль за «Рассуждение о языке летописи Нестора», написанное под руководством профессора И. И. Срезневского. В 1850 г. Чернышевский писал отцу, что Корелкин непременно «будет держать на магистра» (XIV, 188), и только преждевременная смерть от чахотки прервала работу, начатую в Пскове, где он служил старшим учителем русской словесности, и продолженную в Петербурге в Ларинской гимназии. В последние годы жизни Корелкин одновременно с Чернышевским сотрудничал в «Отечественных записках» в качестве рецензента филологической литературы.[375 - Биографические данные о Корелкине см. в работе: Тихменев А. Николай Павлович Корелкин // Сборник, издаваемый студентами Петербургского университета. Вып. 1. СПб., 1857. С. 350–363.]

В отношении к Корелкину в студенческие годы Чернышевский был сдержан, зачастую ироничен: о нём «постоянно говорю в критическом духе» (I, 112), «я всегда господствую над ним своими мнениями» (I, 160). Этому, несомненно, способствовали расхождения в оценке политических событий на Западе. Существовавшее в биографической литературе мнение Е. А. Ляцкого, будто разговоры между ними велись в революционном духе, убедительно опровергнуто Б. П. Козьминым.[376 - Современный мир. 1912. № 2. С. 180–181. Козьмин Б. П. Н. Г. Чернышевский и Н. П. Корелкин // Чернышевский. Вып. 1. С. 366–372.] В то же время Чернышевский не мог не сочувствовать студенту-бедняку, пробивающему себе путь ценою лишений. По свидетельству мемуариста, Чернышевский, «заметив тайное, но сильное желание одного доброго труженика, товарища своего, украситься медалью, охотно, без хвастовства, просто – предложил ему эту честь, отложив в сторону своё исследование».[377 - Колокол. С. 1558. См. также: Корель И. И. Н. Г. Чернышевский и Петербургский университет // Н. Г. Чернышевский (1889–1939). Труды научной сессии к пятидесятилетию со дня смерти. Л., 1941. С. 12.] В студенческом дневнике Чернышевский писал по этому поводу, что ни «существенного сожаления», ни «зависти» «решительно не было», хотя понимал: исполнил бы дело «ещё лучше» (I, 234).

Более тесными отношения установились с Яковом Степановичем Славинским, сыном петербургского протоиерея. По всей вероятности, тот прошёл хорошо знакомый Чернышевскому путь отказа от карьеры священнослужителя, и это послужило, нужно думать, главным основанием для возникновения между ними первых товарищеских контактов. Славинский оказался более восприимчивым к политическим разговорам (I, 89, 128), и в письме к отцу от 21 марта 1850 г. Чернышевский именно о нём писал как о человеке, с которым он намерен «продолжать знакомство», «и, вероятно, с Корелкиным – впрочем, это ещё как случится» (XIV, 189).

В письмах и дневнике Чернышевского встречаются имена и других его университетских товарищей: А. Воронина, В. Залемана, Н. Лыткина, К. Нейлисова, А. Соколова, Н. Тушева, П. Пршелянского (Пшеленского), С. Козловского, И. Главинского. Однако упоминания эти незначительны, порою откровенно ироничны.

Особая дружба, продолжавшаяся все годы университетской жизни, установилась у него с В. П. Лободовским.

11. Василий Лободовский

Отзывы Чернышевского о Василии Петровиче Лободовском (1823–1900) охватывают период с 1847 по 1853 г. Вот некоторые из них. Июль 1848 г.: «С каждым новым свиданием я вижу в нём всё более и более. Это странный человек, какого ещё нельзя найти, человек великий, благороднейший, истинно человек в полном смысле слова» (1,42). Сентябрь 1848 г.: «В. П. истинно великий человек. Велик по сердцу, может быть, ещё более, чем по уму» (I, 115). Март 1850 г.: «Самый хороший мой знакомый» (XIV, 189). Ноябрь 1850 г.: «Единственный человек, на которого я смотрю с уважением» (XIV, 210). Январь 1851 г.: «Это человек, которого я люблю от души и уважаю, как никого почти», «удивительно умный человек» (XIV, 216).

Понятно внимание биографов Чернышевского к человеку, занимавшему столь приметное место в ответственейшую пору формирования взглядов будущего руководителя шестидесятников. Выводы относительно Лободовского противоречивы. Одни утверждали, что именно Лободовскому Чернышевский обязан передовыми воззрениями в студенческие годы. По мнению других, Чернышевский явно романтизировал своего друга из-за симпатий к его жене.[378 - Ляцкий Евг. Юношеская любовь Н. Г. Чернышевского // Познание России. 1909. № 1. С. 93–135.] В работе, специально посвящённой выяснению их взаимоотношений, читаем, что если Лободовский и сыграл значительную роль в жизни Чернышевского, то «роль скорее отрицательную, чем положительную. Он не содействовал формированию революционных взглядов Чернышевского, а тормозил их развитие».[379 - Медведев А. П. Н. Г. Чернышевский и В. П. Лободовский // Чернышевский. Вып. 2. С. 4.]

Чтобы разобраться в столь разнородных суждениях и уточнить принадлежащее Лободовскому место в биографии Чернышевского-студента, необходимо заново обратиться к источникам и провести взаимопроверку всего наличного биографического материала: дневниковых записей и писем Чернышевского, эпизодического упоминания в мемуарах А. Ф. Раева и воспоминаний самого Лободовского, опубликованных в 1904–1905 гг. в виде бытовых очерков «с ручательством за достоверность всего рассказанного».[380 - Лободовский В. П. Бытовые очерки // Русская старина. 1904. Январь, февраль, март, июль, ноябрь, декабрь; 1905. Январь, февраль, август, сентябрь, октябрь.]

В 1846 г. Лободовский был зачислен вольнослушателем 1-го отделения философского факультета по разряду общей словесности и оказался, как и М. И. Михайлов, однокурсником Чернышевского. Будучи намного старше остальных студентов, Лободовский первое время держался обособленно и не вступал в дружеские отношения с товарищами по курсу, напоминавшими ему, по его словам, молоденьких гимназистов. О времени сближения его с Чернышевским можно судить по сведениям, сообщённым последним в письме к родителям от 21 марта 1850 г.: «Самый хороший мой знакомый уже давно, года три, Вас. Петр. Лободовский, годами четырьмя или пятью постарше меня. Я с ним часто виделся, когда мы жили на прежней квартире, раза четыре в неделю иногда. Теперь, когда живём мы очень далеко друг от друга, в разных концах города, видимся, конечно, реже. Мне потому понравилось его знакомство, что он мне кажется умнее, да и по характеру лучше всех других молодых людей, с которыми я встречался: другие кажутся перед ним как-то слабоватыми по уму. Живёт он очень небогато, похуже, нежели живем мы. Живёт тем, что даёт уроки. Он человек женатый» (XIV, 189). Итак, дружеские связи с Лободовским установились приблизительно в начале 1847 г. В письме в Саратов (от 10 января 1847 г.) есть строки: «Хотел идти вечером к Михайлову, но не пошёл: мне нужно было дождаться одного вольнослушателя, переговорить с ним и потом уже идти. Но не приходил» (XIV, 101). Кроме Михайлова и Лободовского, других вольнослушателей на 1-м курсе, где учился Чернышевский, не было, и речь в письме могла идти только о Лободовском.

Факты биографии Лободовского, частично изложенные в его воспоминаниях, во многом объясняют причины особого расположения к нему со стороны Чернышевского. Василий Петрович происходил из многодетной семьи бедного украинского священника – «из голышников», по выражению одного из действующих лиц его «Бытовых очерков», где автор вывел себя под именем Саввы Саввича Перепёлкина. Учась в духовной семинарии, он быстро выделился незаурядными способностями и был любим товарищами «за веселый нрав, находчивость, услужливость всем немощным в науке». В пятнадцатилетнем возрасте он случайно получил доступ в барскую библиотеку и приобщился к чтению «запрещённых» для семинаристов писателей: «В сороковых годах в Б-скую бурсу не проникли еще ни Лермонтов, ни Гоголь. Даже Пушкин многим был известен только понаслышке». О Белинском ученик семинарии «и не слыхивал, а „Отечественных записок” и в руках не держал». С той поры Перепёлкин «сильно полюбил» Гоголя.[381 - Русская старина. 1904. Январь. С. 161.]

Один из преподавателей семинарии, профессор философии Нобилев, «умный, начитанный и вместе с тем очень гуманный человек», практиковал на своих занятиях так называемые «возражения», которые ученик вправе был сделать учителю, отстаивая свою точку зрения. Далеко не каждый преподаватель мог выдержать подобные «возражения», и однажды отец Варсонофий был уличён Перепёлкиным в грубых ошибках. Тот обозвал ученика дураком, а ученик «с великою предерзостью ему в ответ: „Если дураком, говорит, называть того, кто правильно понимает вещи, то как же величать тех, кто их не понимает?” После классов, – докладывал ректор семинарии архиерею, – я велел отцу эконому отвести его в карцер, но и здесь говорил дерзости».[382 - Там же. С. 147.] Непослушного ученика епископ распорядился исключить из семинарии. Вскоре, по наущению ректора, выгнали и профессора Нобилева.

Вся эта «семинарская» часть биографии Лободовского была близка и понятна недавнему семинаристу Чернышевскому и не могла не вызвать его сочувствия.

После увольнения из бурсы[383 - В «Формулярном списке» Лободовского значится: «В службу вступил писцом 2 разряд, а в Харьковское губернское правление 1842 октября 26, от таковой должности по желанию его уволен 1844 октября 29, по прошению определён в Курское губернское правление 1845 марта 16, из оной по желанию уволен 1845 сентября 29» (РГВИА. Ф. 315. Оп. 1. Д. 7909. Л. 7–9).] для Перепёлкина-Лободовского началась самостоятельная эпоха, полная поучительных эпизодов и, как он выразился, «горестных разочарований во многих идеальных понятиях о людях». Некоторое время он служит репетитором в семье помещицы-генеральши. Здесь он нашёл богатую библиотеку, свежие номера «Отечественных записок» со статьями Белинского. «Удивительный переворот совершался в его понятиях и мыслях после каждой статьи. Он часто вскакивал с дивана, на котором читал лежа, ходил большими шагами по комнате и всё твердил: „Вот голова! вот душа! А мы-то, мы-то? Вот дураки! вот простофили! Всё афтонианскими хриями пробавлялись да громогласно декламировали:

Ступит на горы – горы трещат;
Ляжет на воды – воды кипят;
Граду коснётся – град упадет;
Башни рукою за облак кидает.

И в первый раз ему приходит на мысль, что такими криками можно изображать только какого-нибудь Илью Муромца, а не историческую личность”».[384 - Русская старина. 1904. Февраль. С. 388.]

Разбуженная мысль уже острее и осознаннее воспринимала бросающиеся в глаза контрасты окружающей жизни. Помещица, например, считала за оскорбление дворянской чести садиться за один стол со своим немцем-управляющим, между тем как тот, кандидат Дерптского университета, был, по наблюдениям Перепёлкина, намного выше и нравственнее окружающих – «в первый раз в жизни пришлось Перепёлкину задумываться над значением общественного положения человека». В сознании юноши рушились привычные церковные догмы, схоластически затверженные в духовной семинарии. «Нет, – размышлял он теперь, – чувство справедливости не развито в людях. Вот о чём должны позаботиться пастыри церкви и педагоги».[385 - Там же. С. 390.]

Тогда же он прочитал стихотворение Некрасова «В дороге». Помещица нашла эту поэзию «мужицкой по содержанию и грубости стиха». Перепёлкин-Лободовский возражал; «Стих, по-моему, не только не аляповат, но отличается особенной силой и вполне соответствует делу, т. е. содержанию, во-вторых, стихи составляют только внешнюю форму, следовательно, дело второстепенное, и как бы они ни были хороши сами по себе, но без содержания, затрагивающего ум или чувство, всегда будут для всякого мыслящего человека пустым набором слов, как это иногда бывает и у знаменитых писателей», и в качестве примера он привел «Бога» Державина.[386 - Там же. С. 402.] Не отказ от религии, а приближение её нравственных норм к жизни, желание преобразовать христианское слово в дело – вот позиция Лободовского. Он поставил себе целью самоусовершенствование, стремление ко всему истинному, доброму, разумному и высоконравственному. «В таких стремлениях, – думал он, – только и можно найти поддержку у людей, подобных Белинскому, который честною прямотою своих горячих убеждений, необыкновенною талантливостью и теплотою задушевного своего слова дает толчок мысли и чувству именно в том направлении, чтобы содействовать возвышению, а не развращению человеческой природы».[387 - Там же. С. 403.] Лободовский находит возможным приспособить карающее по отношению к «гнусной расейской действительности» (Белинский) слово критика к религиозной идее нравственного самоусовершенствования. Он поставил перед собой задачу получить образование и с его помощью «осуществить этические начала на поприще практической деятельности» и тем самым выполнить гуманные обязанности «по отношению к закрепощённым людям».[388 - Там же. С. 404.]

Перепёлкин изучает французский, немецкий и английский языки, поступает в духовную академию, где вскоре прослыл «гегельянцем, натурфилософом, рационалистом и проч.», и бросает её, не удовлетворённый постановкой научного дела. После этого он отправляется пешком в Петербург, чтобы поступить в университет.[389 - Там же. Ноябрь. С. 349.] Ночевать он старался в курных избах, «с целию ознакомиться с убогою жизнью беднейших людей». Он видел, как страдает народ под тяжестью беспросветной материальной нужды и полного бесправия. Крепостной Фаддей, у которого брата засекли до смерти, говорит о господах: «Все они норовят притеснить мужика, содрать с него, а не то – побить ни за что ни про что». Под впечатлением горя молодой солдатки-вдовы Перепёлкин сочиняет стихотворение, напоминающее строки Кольцова:

Подымусь я с зарей,
Погляжу на себя:
Где краса ты моя,
Где пригожество? <…>

Всё ждала я его
Из чужой стороны,
Сердце ныло по нём,
Краса вяла моя.

И дождалась я
Горькой весточки,
Что полонен он
Смертью лютою,

Не румянься ж заря,
Не стыди ты меня:
Нажила я тоску,
Потеряла красу.[390 - Там же. С. 364.]

Беда в том, рассуждает Перепёлкин, что царь и митрополит не знают о беззакониях, лихоимстве, жестокостях, несправедливостях. В «кротких правилах Христова учения», распространённого на весь нравственный строй жизни угнетателей и угнетённых, видит Перепёлкин единственный способ избавления от социальных бед. Он мечтает о времени, когда образованные молодые люди, «истинные и смелые патриоты», раскроют всю правду царю. И, чтобы приблизить это время, Перепёлкин решает посвятить жизнь педагогической деятельности, которая даст возможность «направлять будущих защитников отечества и престола».[391 - Там же. С. 367–368; Декабрь. С. 541, 547, 548, 550.]

Нравственные искания Лободовского близки юному Чернышевскому. Одинаковость происхождения, сочувствие к обездоленным и бесправным социальным низам, осуждение погрузившегося в самодовольное чванство и роскошь аристократического класса, уверенность в могучей силе просвещения и христианской веры, способных преобразить человека, сделать его благородным и справедливым, – всё это сблизило обоих, сообщив их приятельству духовный элемент, постоянно искомый Чернышевским в дружеских привязанностях.

Существенное значение для дружбы между ними имела общность литературных симпатий, особенно к Гоголю. Впервые разговор о Гоголе мог возникнуть в связи с напечатанным в петербургском журнале «Иллюстрация» отзывом Лободовского на книгу «Выбранные места из переписки с друзьями». Вот что писал отцу Чернышевский 24 января 1847 г. после слов о Никитенко, Некрасове и Белинском, выступивших с критикой новой книги Гоголя: «Тем приятнее было прочитать благородную и умную статейку в 3 № „Иллюстрации”, в которой прямо и без страха высказывается истинный взгляд» на Гоголя. «Утешила меня эта статья, – продолжал Чернышевский. – И вдруг вчера я узнаю, что она писана моим товарищем по факультету и близким знакомцем, который ничего ещё не печатал, не хотел и этого печатать, но не смог не написать и не послать в „Иллюстрацию” в порыве чувства. Очень, очень мне было приятно это» (XIV, 106). Принадлежность рецензии Лободовскому весьма вероятна по близости её содержания взглядам «близкого знакомца» Чернышевского. «На днях я прочитал, любезный друг, – писал автор рецензии в „Иллюстрации”, – новое сочинение Гоголя „Выбранные места из переписки с друзьями”. Что сказать тебе об этой книге? С первых строк она поразила меня: здесь уже не тот Гоголь, который рисовал верную картину жизни русского для русских; здесь Гоголь является учителем русского народа, объясняет ему, что такое он сам и его сочинения. Он учит нас как русский, который всею душою любит своё отечество, как христианин, который видит в церкви опору всей жизни».[392 - Иллюстрация. № 3. Суббота. 18 января 1847.] Подобное толкование Гоголя импонировало в ту пору Чернышевскому, а Лободовскому мысль об особой роли христианского учения в духовной жизни человека была свойственна на протяжении всей жизни.

Читая «Мертвые души», Чернышевский делится своими восторгами с Лободовским, и в дневнике от 5 августа 1848 г. появляется следующая запись: «После Вас. Петр. встал, я пошёл проводил его до Гороховой. Дорогой говорил о Гоголе только. Придя ко мне, он сказал: „Счастливы вы, что не уважали <никого>, кроме Гоголя и Лермонтова, – "Мертвые души" далеко выше всего, что написано по-русски”. После дорогою тоже говорил, что предисловие не кажется ему странным, напротив – вытекает из книги и что он ничего не видит смешного в этом, – это меня обрадовало. – „А эти господа, которые осуждают, – говорит он, – ничего подобного не чувствовали, поэтому не понимают (так в самом деле) и (новая мысль для меня, с которой я совершенно согласен), напиши он это же самое короче, другими словами, все бы говорили, что это так; хоть просто бы сказал: "присылайте замечания"”. – Так, в самом деле высказался из сердца и поэтому смешно. – „Да, – говорит он, – следовательно, гордости, самоунижения, вообще тщеславия здесь никакого нет”» (I, 70). Разговор, разумеется, шёл о предисловии Гоголя ко 2-му изданию «Мертвых душ», осуждённом Белинским и, как отмечалось в предыдущей части главы, воспринятом Чернышевским-студентом в качестве «благородного самопризнания» (XIV, 106). Критическое отношение обоих к Белинскому вовсе не было, однако, отрицанием идей великого критика вообще. Лободовский всегда чрезвычайно высоко оценивал деятельность ведущего литературного критика «Отечественных записок». «Из этого источника раньше я воспитывался», – писал об этом журнале Чернышевский в дневнике (I, 84). Однако оба – Чернышевский и Лободовский – не принимали ни трактовки Белинским «Выбранных мест из переписки с друзьями», ни его порицания заявлений Гоголя о втором томе «Мёртвых душ». Они относили позднейшие высказывания Белинского за счёт не одобрявшихся ими перемен во взглядах последнего. Так, Чернышевский писал в дневнике 1 ноября 1848 г.: «Прочитал 10-ю статью о Пушкине Белинского („Борис Годунов”) <…>: в самом деле, снова хорошо писано, и мне кажется, что взгляд во многом весьма отличается верностью и большими сведениями в истории человека вообще – во всём, может быть, верно, разве только замечание „Борис не гений, а талант, а на его месте мог удержаться только гений” несколько преувеличено или, как это, переходит в декламацию мысли; в самом деле, Белинский был тогда не то, что в последних своих статьях, где пошлым образом говорил о романтизме и проч.» (I, 161). Под «прочим», конечно, имелся в виду прежде всего Гоголь.

Приведённая запись составлена в тоне диалога с воображаемым собеседником, с мнением которого автор дневника вынужден согласиться. Этим собеседником по литературным вопросам в ту пору был один Лободовский. В дневнике Чернышевского находится множество других высказываний о важности для него литературных суждений его друга. «Говорили больше о литературе», – сообщается кратко 9 августа 1848 г. (I, 77). По поводу Диккенса неделю спустя: «Читал последнюю часть „Домби” – хуже много первой, и особенно я это увидел, когда Вас. Петр. сказал, что хуже, – у него действительно вкус тонче и разборчивее моего, он создан быть критиком», «у него вкус более гораздо развитый, чем у меня – от природы, или упражнения, или от лет» (I, 87, 88). 22 сентября после разговора о Гоголе: «Я чувствую, что я перед судьею, который может судить и который по праву судья надо мной» (I, 135). Читая в январе 1849 г. по рекомендации Лободовского «Белые ночи» Достоевского, Чернышевский «боялся влияния Вас. Петровича похвал», но «кажется, сам увидел, что в самом деле весьма хорошо» (I, 219). 17 января 1850 г.: «Я по голосу Вас. Петр. ставлю Лермонтова выше Пушкина, а Гоголя выше всего на свете, со включением в это всё и Шекспира и кого угодно» (I, 353). Таким образом, на протяжении всего университетского периода Лободовский в вопросах литературы был для Чернышевского непререкаемым авторитетом.