Волчья Ягодка

Все, дальше можешь не продолжать. Знаю прекрасно, что дальше там вообще не о том речь, но зверь внутри отказывается признавать доводы разума. Искала меня. Больше ничего даже слышать не хочу.

Альфа не может жить, подчиняясь только своим желаниям. Главный волк в стае должен думать головой.

Еще б она работала! Голова эта!

13.1

Злюсь на себя, на нее, хочется прям рукой рот ей закрыть, чтоб не договорила. От мысли, что губы ее, обласканные преддождевым ветром станут биться о мои пальцы живот идет рябью судороги. Под свободной футболкой, незаправленной в штаны, конечно, не заметно. И то радость. Не хватало еще дать ей прямо в руки знание, как много власти хрупкое ее тело имеет над волком.

– … чтобы узнать на счет отъезда, – внутри все дыбом встает и противится, но я твердо для себя решил не держать. Хватит, наелся по самую горловину! Проходили уже. Все одно – мучиться, так лучше сразу рубить, чем медленно сдирать с себя шкуру, позволив нырнуть в заманчивый обман вероятности.

Нет никаких вероятностей, Серега. Она такая же. Ей нужно в город. У нее там семья, небось. Карьера. И, может статься, даже мужик. Это у тебя от одного взгляда на нее мир вокруг шатается, а она человек. Она ничего этого не чувствует. Влечение чуть сильнее привычного, интерес – не более. Уедет и будет счастлива в своем городишке….Юля же уехала. А ты чуть не сдох потом.

От мыслей, что она будет там счастлива с кем-то, звериная ярость сминает все доводы безжалостными тисками почти физической боли. Там, в своей красивой городской жизни, она будет улыбаться кому— то и этот Кто-то станет жадно сминать проклятый растрепанный пучок на затылке, жадно вбивая язык в ее ладный рот.

Я могу ее не отпустить. Имею полное право и… Нужно ее отпустить. Выставить прочь. Сегодня же.

Мария вздрагивает, едва не подпрыгивает от оглушительного грохота. Будто само небо взбунтовалась вместе с нутром. На плечи падает стена воды, как из ушата окатили. Марья испуганно взвизгивает, ежась. Дождь холодный, больно хлещет по плечам, в миг намочив всю одежду. Небо, почерневше за секунды плавится яркой вспышкой молнии. Тяжелое покрывало туч разрывает на клочья бело— желтым разрядом электричества. А кажется, что внутри меня вот так все расползается на ошметки от мысли, что сегодня она уедет. И все.

Опомнившись, хватаю намокшие, холодные пальцы и тяну за собой к недостроенному срубу.

– Бежим, ну! – И так ладно, так правильно ощущается ее узкая ладонь в моей натруженной, наверняка шершавой и мозолистой от каждодневных физических работ руке, что неожиданно для себя самого смеюсь, отплевываясь, от текущих по роже капель дождя. Дикий, гортанный звук заглушается раскатом грома.

– Скорее, Марья! – до нитки ж промокли уже. Крыльцо— то недостроено – только ноги ломать. Подхватываю ее, растерянно остановившуюся у преграды, за талию. Мокрая ткань холодит руки. Опускаю на высокий настил небольшой террасы, а разжать пальцы не могу. Как судорогой свело. Только смотрю, как ходит ходуном от бега маленькая ее грудь, облепленная тонкой тряпицей платья и хоть ты режь – не могу себя заставить отвести взгляд. По навесу гулко бьет дождь, а в ушах в такт пульсирует кровь, перекрывая другие звуки. Так и заталкиваю Марью в проем открытой двери, заставляя пятиться и держа за изгиб бедра. Пнув ногой дверь, слышу, как стучит о косяк, закрывая нас в темном срубе. Вспышка молнии через незанавешенные еще окна ярким отсветом блестит в полумраке на промокшей, вздыбленной груди.

“Не бойся, приставать не стану”, – вдруг тихо шелестит Где-то глубоко под ватой накрывшего меня дурмана. С тяжелым вздохом разжимаю руки, отступая назад, огибаю ее по дуге.

Ну что ты молчишь, Мария! Осади меня. Что ты как зачарованная?! Что воля, что неволя все одно?

Я злюсь на себя, перенося и на нее отголоски раздражения. Что не могу сдерживаться с ней рядом. Что всего себя теряю: и волю, и выдержку и мозги последние.

На сколоченном мною же стуле сиротливо висит брошенная поутру рубаха.

– Вот переоденься, мокрая ж вся до трусов, – а в голове ярко себе тут же представляю ладный зад, обтянутый тонким кружевом. Наверняка же не с единорогами трусы у нее. Пальцы сильней сжимают ткань рубахи: – Моя это. Беру с собой всегда, чтоб переодеться после работы. Не чучелом же назад идти детей пугать? – зачем ей ненужная эта информация?

– Не побрезгуешь?

Молчит. Смотрит, как заколдованная и не отомрет никак. Буквально впихиваю ей одежку в руки.

– Смотреть не буду, не бойся.

А хочется. И смотреть хочется, Маша, и трогать. Везде. Вот прямо сейчас не понимаю, зачем предложил тебе замену, когда больше всего на свете желаю содрать с тебя все вот это. И тебя потом драть голодным зверюгой. Вот хоть прям у этой стены! Слизывать капли дождя с ключиц и чтоб ты скулила подо мной, прося еще.

Отворачиваюсь, подхватив на загривке свою футболку, одной рукой стягиваю с себя и бросаю на лавку. Звонкий чавк хлестко разрывает тишину между нами. Вязкую, липкую тишину.

Да что ж ты молчишь все?! Все б в мире отдал, чтоб узнать, что в этот момент в голове у тебя творится. Никогда не любил лишний раз воздух трясти, а сейчас прям наждачкой по нервам это молчание.

Выглядываю в окно. Не видно даже крыльца – стена воды и все.

– Сегодня ты никуда не поедешь, – заключаю, не оборачиваясь. Очень слышно облегчение в голосе, да?

– Приплыли, – а зубы стучат уже.

– Околеешь, если не переоденешься, – не поворачиваясь, напоминаю ей, а сам слышу шелест одежки, давя руками выступ подоконника, всматриваюсь в серое марево дождя и спрашиваю себя, какого хера, спрашивается держусь за данное обещание?

Потому что с детства привык словами не кидаться? Не мусор на ветру. Дал слово – назад не заберешь. А тут…

Кто тебя за язык— то тянул, Волков?

– Готово, – зачем— то сообщает Марья из— за спины, явно намекая, что можно уже и обернуться. А я слышу, что хочу. Готова она, хоть бы думала, что ляпнула.

Оборачиваюсь, медленно скользя рукой по гладко полированному дереву выступа под окном. Знаю, что увижу, а все равно задыхаюсь. Рубашка моя едва прикрывает трусы. Не с единорогами. Спускаюсь взглядом от лица по борту незастегнутого до конца ворота, к самому краю, где с изнанки топорщится пришитая про запас пуговица, оглаживаю стройные ноги. Стоит, как девчонка пальцами ног друг за друга цепляется… Мотнув головой иду к неубранному еще из входной зоны рабочему своему верстаку. Там полотенце через верхнюю балку перекинуто – себе приносил, чтоб обмыться после работы. Подхватываю на ходу, подхожу к Марье. Жмется все, буравит сочной зеленью глаз и леший разбери, что у нее там на уме. С волос стекает большая, с горошину капля дождя, огибает высокие, острые скулы, минуя шею, шлепается сразу на ключичную косточку, отзываясь давящей тяжестью в штанах. Зайдя за спину, поднимаю руку, подцепив заколку в волосах. Еще вчера была просто бруском в кармане… Мокрые волосы падают на подставленное полотенце. Ловлю их в кулах, отжимая в махровую ткань воду.

– А говорил чужим нельзя волосы трогать, – голос дрожит.

Боишься что ли? Вот тебе и коллекционерша красивых мужиков. Так ты тогда сказала, а, Марья?

Сильнее сжав кулак со светлыми прядями, наклоняюсь к затылку, жадно вдыхая ее запах.

Чужим, говоришь? Нельзя, значит?

Дождь смыл следы мыла и шампуня. Теперь от нее пахнет только дикой стихией и моей женщиной. И это лучший аромат в мире. Никакие Габанны ему не конкурент.

– А если нельзя, но очень хочется? – глухо сиплю ей в висок, тонкий, светлый волосок, потяжелевший от воды, чуть колышется от дыхания, щекоча, видно ухо. Марья ежится, ведет плечами и меня ведет следом. Вдруг резко, совершенно неожиданно разворачивается. Выпущенные волосы, метнувшись хлестко бьют по левому плечу, оставляя на нем мокрый, холодный след.

Даже если и хотела она что-то ответить, шанса я ей не оставил. Шаг вперед. Пятится. Еще один. А сам смотрю в глаза и тону, задыхаясь на этой глубине. Как под водой не могу даже воздуха в грудину набрать. Вдавливаю ее спиной в стену сруба, не оставляя ни лазейки для спасения, Прикрыв глаза веду носом от виска вдоль щеки, буквально дышу ею, желая наполниться изнутри этим ароматом и ничего не ощущать больше, кроме нее. Слышу, как шумно сглатывает, приоткрыв губы. И сдаюсь.

13.2 (подписка)

Проиграл ты, Волков. Хрупкой девчонке проигла. Переломила твою выдержку и силу воли через острую коленку, даже глазом не могрнув.

С рыком впиваюсь в манящие, пухленькие губы. Мечу ее, как зверь свою территорию. Все здесь изведать, каждый сантиметр заклеймить своей территорией. Губы мягко раскрываются под напором голодного поцелуя, хватанув воздуха, Марья отзывается на ласку и все глупые вчерашние обещания теряют последнюю надо мной власть.

Худенькая какая ты, Машенька… Россыпь мурашек разбегается под моей ладонью вдоль всего бока, резонируя дрожью во всем теле. Добравшись, наконец, накрываю рукой грудь. Все утро покоя мне давало – только и думал, как буду мять сосок в пальцах, а она сладко стонать, выгибаясь навстречу. Тихий, скулящий этот стон оглушает, забивая и шум дождя, и раскаты грома. Ничего не слышу кроме ее тяжелого дыхания, своего рваного выдоха и этого робкого стона, ловлю его ртом, не желаю даже этим делиться с воздухом вокруг нас. Все, что принадлежит ей, должно быть моим. Крики, стоны, смех, дыхание – все без разбору.

Спускаюсь вдоль ребер к плоскому, дрожащему животику. Тянется за руками сама, даже, может, не догадываясь, как молчаливая просьба отзывается в напряженных мышцах. Тело ноет, живот свело судорогой. Глотнув воздуха, прихватываю губами шею, играю на своих бедных нервах, едва ощутимо оглаживая плоский живот над резинкой трусов. Чуть ощутимое прикосновение током колет пальцы, разрываясь болючей пульсацией напряженного члена. Едва сдерживаюсь, чтобы не укусить шею вот прямо сейчас, накрыв лобок ладонью. Марья трется о напряженные пальцы. От невинного почти жеста тело с головы до ног прошивает дрожью, со стоном поддеваю пальцами резинку уже влажных ее трусиков. Осознание, что она хочет почувствовать меня в себе затапливает мозг настолько, что перед глазами все плывет.

Мы стонем одновременно, стоит пальцам найти напряженный бурогок клитора. Марья требовательно толкается в пальцы, хрипло смеюсь ей в шею, размазывая смазку буквально выжимаю с дрожащих губ хриплый, грудной звук. Кусая губы, моя девочка ерзает задом по грубой стене сруба, ловит дрожащими, плохо сгибающимися пальцами запястье. Приходится, забрать руки, сцепив их над головой. Грудь ее от этого приподнимается сильнее, пробую ее на вкус прямо так, сквозь свою рубаху, проскальзывая пальцами в жаркое, влажное лоно.

Марья скулит, выгибая навстречу ласкам грудную клетку и это лучшая из песен, что мне доводилось слышать в своей жизни.

Прикрытые ресницы бросают длинные тени на порозовевшие щеки. Какая же ты красивая, девочка.

Чувствуя, что вот-вот сорвется резко останавливаюсь. От неожиданности, Марья распахивает свои огромные, сосущие душу глаза. Заплывшие масляной поволокой желания, еще более притягательные, чем раньше.

– Правильно, Марья. Хочу чтобы ты смотрела на меня, когда кончишь. Закроешь глаза и все кончится, поняла? – ну куда там поняла – видно же, что мозг вообще не способен обрабатывать информацию, кивает, жадно толкаясь бедрами, сама насаживается на мои пальцы. Голодная ты, да? Знала бы ты, какой я голодный.

Оргазм расширяет ее зрачки так сильно, что они заполняют чернотой почти всю радужку. Сильнее сминаю пульсирующий клитор. Сладко больно, да милая? Марья кричит, выбивая из моих легких последний воздух. Отхаркиваю его, как кровь в чахотке. Прижимая ее собой к стене, чтобы не осела прямо так, отпускаю сцепленные до этого руки. Выуживаю из мокрых трусов пальцы.