Трагедия СССР. Кто ответит за развал?

Трагедия СССР. Кто ответит за развал?
Альберт Михайлович Макашов

Национальный бестселлер
Альберт Макашов, быть может, самый яркий политик современной России. При упоминании одного его имени память переносится к событиям двадцатипятилетней давности. Тогда могучий Советский Союз зашатался под натиском перестройщиков. О грозящей Отечеству опасности одним из первых забил тревогу генерал Макашов. Потом был 91-й, развал страны. А как итог – кровавый 93-й, расстрел безоружных людей. И это он, Макашов, не сбежал, не отказался от Присяги, остался с обреченными на гибель защитниками Дома Советов до конца.

Книга Альберта Михайловича о драматических событиях страны, о том времени, которое выпало на его долю.

Альберт Михайлович Макашов

Трагедия СССР. Кто ответит за развал?

Дневников не вел. Да и так ли важны точные даты… Суть жизни важнее цифр. Пишу только о том, что видел сам и в чем лично участвовал.

РОДИЛСЯ, КРЕСТИЛСЯ

Родился я в селе Левая Россошь Воронежской области – это земли воронежского казачества, приписанного к Войску Донскому. Дед с отцом между собой друг друга только казаками и называли. Дед мой – Макашев Иван Васильевич. Я его хорошо помню, потому что хоронил, уже будучи суворовцем. За столом дед любил рассказывать, что пришли они, Макашевы, с Хопра (а бабку по-уличному невесть за что все Черкесихой звали). Сам он служил, воевал в Первую мировую с турками на Кавказе, дослужился до урядника, выучился во время службы грамоте. Поэтому его стали приглашать читать псалтырь над покойниками, а что давали за этот труд – пропивал. Отец мой, Михаил Иванович, – как в Красную Армию в 35-м ушел, так до 49-го без перерыва, с редкими отпусками только, и служил. Финскую прошел и Отечественную, вернулся старшим лейтенантом. В детстве я его почти не видел. Воспитывала же меня матушка моя, Борисова Анна Федоровна. Она родом из села Красный Лог, из старообрядцев. Так что и здесь я самого настоящего княжеского рода. У матери родители от оспы умерли, когда ей было 14 лет, и приютила ее бывший земский врач Наталья Васильевна, старая дева. Матушка моя была у нее и за дочь, и за кухарку, да еще и оспопрививальщицей работала. До конца жизни она за Наталью Васильевну молилась, в списке за упокой первой поминала. И, видать, было за что. Мать под ее крылом смогла окончить шесть классов, вышла замуж за отца, когда он пришел в отпуск из армии, родила меня. Наталья Васильевна и приказала назвать меня Альбертом, потому что как раз прочитала роман «Консуэло» Жорж Санд. Хорошо, что Адольфом не назвали, а могли – 38-й год, дружба с Германией. Получился – Альберт Макашев (именно так писалось тогда, помню табличку на доме, а в селах говорили – «Макашов»).

Помню, как боялся каждый раз, когда мать меня к нашей благодетельнице вела – уж очень она воспитывать и меня, и мать любила. Матушка перед тем, как идти, мне говорит: «Помой сапоги (а у меня в пять лет уже, какие-никакие, а были сапожки – тротуаров-то не было, всюду грязь), покажи платок. А как придем, смотри – не проси ничего, а дадут – сразу не бери». Много интересного у Натальи Васильевны было. Помню, как позволяла мне играть со старой деревянной кофемолкой, у которой ручка трещала. Еще была у нее огромная, редкая по тем временам, семилинейная лампа под зеленым абажуром.

В один из приходов наших Наталья Васильевна говорит ласково: «Бери яблоко – вон, на комоде». А я же помню, как мать говорила – «ничего не проси» – и головой кручу: «Не хочу». Она: «Ну, не хочешь, и не надо». До сих пор жалко – такое яблоко румяное было и, наверное, вкусное. С тех пор, если предлагали что хорошее, я сразу брал.

В 41-м году мать партийной стала, в сталинский набор записали с началом войны. А она ведь из старообрядческой семьи и сама верующая: перед сном всегда молилась и меня двумя перстами крестила. При рождении меня не окрестила, а теперь, уже партийная, жена младшего командира, и подавно не могла. Только в 42-м получилось, когда немцы к Верхнему Дону подошли, и она решила меня к родственникам в Красный Лог увезти.

У нее после смерти родителей только и осталось там родственников, что какие-то двоюродные бабки… строгие! Шли тогда войска через село это, Красный Лог, и ребятня вся солдат водой поила. Я для этого самую красивую из наших кружек выбрал и вместе со всеми бегал. А когда вернулся, бабка заставила нас во дворе костер разжечь, и мы весь вечер всю посуду пережаривали. За кружку эту она меня особо ругала: «Ах, ты джеман!» Думал потом – что за слово такое? А как историей религий стал заниматься, то решил – видимо, от «демона» – дьявола. Когда меня староверы первый раз увидели, то заохали: «Нехристь! Имя лютеранское!» – а матушка оправдывалась: «Муж – красный командир, сама – медсестра, служащая…» Ну вот, решили крестить. Мне было уже около пяти, я все хорошо запомнил – как всю ребятню в избе на печку загнали, а ради меня огромный самовар нагрели, даже два – наш и соседский. Бочка, в которую окунали, плохо, видать, выпарена была и потому крепко рассолом пахла. Пришел дед чужой в чем-то вроде рясы, облачение у него отдельно в тряпье было завернуто. Посмотрели в святцы и нарекли меня Дмитрием (так что священники обращаются ко мне: «Дмитрий Михайлович»). Потом, когда узнали об этом в райкоме, мать получила по партийной линии «строгача» – как же так, мол, ты жена красного командира… Но это потом, а тогда фронт рядом был, к ней из райкома с другим обратились.

Наталья Васильевна и Павел Петрович Лесных – тоже бывший, из земских врачей – люди были дореволюционного образования, дружили между собой. А поскольку сами по службе продвигаться не могли, всюду мою матушку выдвигали, надеясь, что она им будет защитницей. Когда немцы к самому Дону подошли, все заведующие и директора картавой национальности дружно деру дали – за Волгу, за Урал. Так что матушку мою, с ее образованием в шесть классов и курсами медсестер, назначили заведующей райздравотделом. Откуда у нее с ее скудным образованием такие организаторские способности взялись, только Богу известно. Моталась на работе, занималась организацией госпиталя, вопросами эвакуации, отправки и приемки эшелонов. Училась вместе с тем еще и на каких-то курсах партийных. Помню, как не могла понять чего-то по истории ВКП(б), до слез доходило.

Все способности, что имею по вопросам руководства, организации дела, взаимоотношений с людьми, – все от матери унаследовал, Борисовой Анны Федоровны.

Заведующей она пробыла ровно до тех пор, пока наши от Воронежа немцев не отогнали. Разом врачи и чиновники вернулись. Я это хорошо запомнил, потому что дети их, мои сверстники, надо мной подсмеивались: что, мол, не так я воспитан. Матушка с болью потом говорила: «Где вы были, когда я аэродромный госпиталь организовывала? Эшелоны с ранеными принимала?» А я все споры разрешал хорошей дракой.

К нам как раз тогда, в 44-м, отец приезжал. Ехал получать танки на Урал через станцию Колодезная в семи километрах от нас и отпросился переночевать. Утром пошли его провожать – мать с отцом об руку, а я по лужам подмерзшим катаюсь и промочил в конце концов сапоги. Пришлось матери с полдороги домой возвращаться, чтобы я не заболел. Долго она потом меня ругала, что я такую встречу ей расстроил.

Отец службу в кавалерии начинал, а когда механизация началась, пересел на танк. Под Москвой получил орден Красной Звезды – орден боевой. Ранен был, легкое прострелили, так что до самой смерти туберкулезом болел. Брат его, Григорий, вскоре после войны от ран умер, а третьего сына дедова – Петра – еще в 1941 году под Вязьмой убили. После войны отец остался служить в оккупационной группе войск в Германии. Потом, после демобилизации, устроился электромонтером. У нас появлялся редко, разве раз в год. Гулял казак. Мать с ним в конце концов развелась и в 46-м, после того, как я первый класс окончил, купила на окраине Воронежа домишко, туда и переехали.

До того я день-деньской на Дону пропадал да на речке Ворона, в лугах и болотах Воронежской области. Собирал в лесу орехи и ягоды, ходил за дровами, выкапывал картошку, чистил за коровой, яблоки воровал в колхозном саду. Когда переехали, я на голову выше всех сверстников по улице был.

В конце войны – полная разруха, беспредел, бандитизм. Оружия было много. Банды ростовские, одесские, «Черная кошка» и т. п. С наступлением сумерек нас старшие загоняли в дом. При свете «катюши», сплющенной гильзы, заправленной бензином с солью, соседская бабушка нам читала сказки. Иногда с улицы выстрел раздастся, крики: «Караул, грабят!» Тогда бабуля коптилку тушила, загоняла нас под кровать и шептала: «Будут меня убивать, вы – молчите!» Со временем появилась на улицах власть: милиционер с револьвером – законодательная, два солдата с ППШ и карабином – исполнительная. Бандитов на месте расстреливали. Через год-полтора мы уже и затемно по улицам бегали. Братва в наколках, вокруг которой мы, мальцы, вечно крутились, завязывала: «Советская власть не шутит».

В 1945 году на нашей улице жил директор хлебного магазина Орлов. Каждое утро за ним приезжал трофейный «опель-кадет». Когда Орлов садился в машину, то она заметно накренялась под его весом. Еще послевоенный голод, неурожай, а он такой огромный жирный кабан. Такие же толстые были два его сына, наши ровесники. Мы, худые и латаные, нещадно лупили этих поросят. То были уже классовые драки.

В один день приехал рано утром «воронок» и увез «борова» куда нужно. На улице тетки, наши соседки, неделю говорили: «Вот видишь, советская власть и до него добралась. Так ему и надо». Никто из моих родственников и близких в тюрьму не попал, так как не воровали, не убивали, не мошенничали. Вот и все репрессии…

К 47-му году всех бандитов перестреляли, пересажали. Молодую шпану определили в ФЗУ или ремесленное училище.

Очень много было беспризорников. Но я хорошо помню, как то один, то другой исчезали вдруг и появлялись уже в форме. Одних в ремесленную школу устроят, других, которые постарше, в фабрично-заводское училище. Ну а мы по возрасту не подходили, нас воткнуть некуда было. Район наш, по названию Гусиновка и Чижовка, был на весь город печально знаменит. Чуть что дрались – по поводу и без повода. Старшие, мужики взрослые, от нечего делать стравливали нас, определяя победителей. Было свое рыцарство: «до первой кровянки», «лежачего не бить». Городских на речку из принципа не пускали. Зимой «чижи» и «гуси» делали поход в город на Щипной рынок. Изредка ходили в школу и учились. Мать-то работала, куда ей было за мной углядеть. Что вышло бы из меня, не знаю, но на счастье попался я на глаза уличкому – председателю уличного комитета. Уличком вообще фигура для той поры – огромная. Хлебные карточки выдавал, справки, печать у него хранилась. А этот и подавно – умный и властный был старик. Ходил с милиционером, разбирался со старшими и среди нас, мелкой шпаны, профилактику проводил. Однажды привел меня к себе домой. Первый этаж у дома каменный, второй – деревянный, причем старый и настолько покосившийся, что ходить можно было, только наклонившись вперед. Старик подвел меня к своей дочери и сказал: «Вот тебе щенок – воспитывай!» Воспитательнице было, как я сейчас понимаю, лет 30. Но она почему-то была не замужем, всю невостребованную свою материнскую любовь обратила на меня.

Весь второй этаж дома был заставлен полками с книгами. И чего здесь только не было! Подшивка журнала «Всемирный следопыт» за 1924 год, журнал «Америка» (46–47-й годы), приключения, исторические романы… До сих пор вижу перед собой отпечатанные на глянцевой бумаге иллюстрации типа «Нападение бизонов на поезд». И я зарылся в книги о море, о географических открытиях, пиратах. К четвертому классу уже твердо знал, что буду моряком, и написал письмо в Ленинградское нахимовское училище. Получил вскоре ответ за подписью контр-адмирала. Начальник училища по-доброму, по-отечески писал мне, что в Воронеже есть суворовское, а как его окончу – могу поступать в любое военно-морское учебное заведение.

К моменту поступления в СВУ я успел прочитать «Труженики моря» и «Отверженные» Гюго. Прочитал все, что было о Магеллане, Куке, Ушакове, Нахимове, матросе Кошке, Александре Македонском и Ганнибале. Первый после родных добрый человек, встретившийся на моем пути, – этот уличком. Царство ему небесное! Жалко, имени его не помню. А вспоминая книжные полки на втором этаже его дома, вслед за Горьким могу повторить: «Всему хорошему в себе я обязан книгам».

Вот так вот тех, чьи семьи были опалены войной и послевоенной разрухой, Советское государство собирало изо всех подворотен и коммуналок, отмывало, переодевало, кормило, учило.

В 12 лет детство мое окончилось. Военком нашего района капитан дядя Дима Мальцев (именно так я его запомнил) отвел меня в суворовское училище. Уж что он говорил в приемной комиссии, не знаю. Но экзамены я сдал хорошо, кроме математики – тройка. Мать не возражала, так как к тому времени уже повторно вышла замуж. Я стал воспитанником СВУ.

УЧИЛСЯ

Мой первый учебный взвод: «Бердников, Власов, Глазков, Гончаров, Грачев, Елистратов, Жуков, Зябрев, Коняхин, Лохматов, Логвинов, Маслов, Макашов, Марков, Мусинов, Никулин, Олейник, СаломатинДощаев, Черепков, Шиколин».

Разбуди ночью – прочитаю так же.

Не знаю, за какие заслуги, но меня офицер-воспитатель майор Кузнецов Иван Петрович выбрал и назначил своим помощником – помкомзвода. То же самое было и во всех других училищах (Тамбовское, Полтавское, Ташкентское). Старшим группы я был и в Академии Фрунзе, и в Академии Генерального штаба.

Первый год в СВУ учился так себе. Спорт мешал, культ которого тогда был во всех воинских коллективах. Лыжи, стрельба, фехтование на штыках. Стал юношеским чемпионом Воронежа по кроссу на приз газеты «Коммуна», несколько лет подряд был чемпионом училища по боксу в своей возрастной группе (проиграл только один бой старшекурснику Мастюкевичу… нет-нет, он был белорус). Чемпион Воронежской области по ручному мячу (11?11) среди взрослых. В 17 лет, поняв, что олимпийского чемпиона из меня не будет, стал готовить себя целенаправленно к службе в войсках. Выносливость, сила, ловкость, стрельба. С благодарностью вспоминаю тренера, капитана Плещеева Дмитрия Андреевича. Долгие годы поддерживал с ним связь.

Да, преподаватели в училище были прекрасные. Все ходили в форме, некоторые – фронтовики. Историк, подполковник Кортунов, – я всегда засиживался у него на уроках и, сколько времени после спортзала свободного оставалось, бежал в кабинет истории. Майор Любовь Залмановна Лейцина вела немецкий, на фронте она была переводчицей. Душу выдирала за знание языка. По средам весь день разговаривали только на немецком. Образование в суворовском давали такое, что даже тех, которых выгоняли за неуспеваемость, с удовольствием брали гражданские школы и училища.

С гуманитарными науками я ладил, а с математикой не дружил. Меня дразнили: «Вот какой длинный (не верили даже, что одногодок) – а не соображаешь». Меня это взяло за живое, пошел к математику, капитану Предыбайло. Он сказал: «Вижу, хочешь знать. Так вот это надо вызубрить, а тут – зубрежки мало, надо понимать» – и стал со мной заниматься. Где-то к середине учебы в СВУ я подтянулся: математика, физика стали «хорошо». Училище окончил со средним баллом «4,5».

Года через три после поступления окончилась моя карьера помкомвзвода. За очередную драку сняли с должности, чуть было вовсе не исключили из училища. Спасли преподаватели. Педсовет решил устроить мне внезапный экзамен по всем предметам. Шесть уроков, шесть проверок – на пяти я получил «отлично». Наверное, пожалели. Слава богу, не было в этот день математики. Низкий поклон дорогим моим учителям: по истории – подполковнику Кортунову, по словесности – майору Ермакову, по химии – майору Мацуку, по немецкому – майору Лейциной, по географии – майору Введенской.

Но больше всего я благодарен начальнику политотдела полковнику Карбасникову. Большой, грузный, в теле, как Кутузов, он непрестанно курил. Во время войны был начальником политотдела корпуса. После каждой моей драки вызывал к себе в кабинет и печально спрашивал:

– Опять? За что? Кого?

И когда я, исподлобья глядя, отвечал: «За дело, за справедливость», – он вздыхал:

– Вон ты какой вымахал, а дурак. Если бы ты был умный, то слова нашел. Убедил бы, что ты прав.

Но… это же мужской коллектив был, ведь даже в пажеских корпусах, где учились великие князья и их потомки, были драки. Я не считаю, что человек по природе своей драчлив, – так можно любую войну оправдать. Но тогда голова была горяча, а рассудочности не хватало. Я признаю это. Но учителя со мной очень много работали и не впустую, учили убеждать, прежде чем бить.

Был в наших преподавателях патриотизм, была идеология. Рассказывает, положим, химик о первом проекте танка, который создал сын Менделеева, и мы гордились этим. Гордились, и когда нам говорили, что первый в мире самолет – Можайского, а паровоз – Ползунова. Потом уже, спустя некоторое время, узнаем, что первым, оказывается, взлетел Райт, танк русский не родился, а Ползунов был вторым. А ведь преподаватели рассказывали нам и о том, почему то или иное изобретение было не внедрено и кто был виноват. Но это на фоне факта первенства как-то отступало… Теперь-то я понимаю, какими молодцами были наши преподаватели: они не искажали историю, но учили нас гордиться своим государством, его прошлым. И ведь это свойственно русскому человеку, свойственно нациям вообще – хвалить свою историю и ею гордиться. Ругают-то обычно чужие.

Много читал. В суворовском нас воспитывали на классике, приучали читать и мыслить. Ежедневное чтение стало привычкой – как зубы чистить и зарядку делать. Начиная с наскальной клинописи, папируса и бересты печатное слово – это материал для мозгов. Книга заставляет думать. Телевизор, радио мозг от работы отучают, превращают человека в стадное животное. Оно способно лишь пережевывать ту информационную жвачку, что подсовывает режим. Такими легко управлять, легче программировать и зомбировать.

Из-за драк, а вернее из-за характера, в комсомол меня приняли только в 15 лет, в день смерти Сталина. Шел урок, мы изучали Конституцию 1936 года, когда вдруг включились во всех классах приемники и передают, что умер товарищ Сталин. Повели меня с двумя такими же «безнадежными» в политотдел, и там полковник Карбасников, сам со слезами в глазах, сказал: «Сколько же мне биться пришлось с тобой и еще придется… но сегодня мы тебя записываем в комсомол – потому что день такой».

Через год я стал членом бюро роты. Руководил, конечно, спортсектором.

В суворовском в увольнение почти не ходил. Проводил время в спортзале или в библиотеке. Ее, кстати, библиотеку, эвакуировали перед войной из Прибалтики (кажется, из Тарту). Отдали в Воронежский университет. Как только наши освободили правый берег Вороны от немцев, Сталин подписал приказ о создании на левом берегу суворовского училища. Из разрушенного города командование забрало только эти самые книги. Долго город потом с нами рядился, но мы книг не отдали.

Присягу я принимал в лагере училища в июле 1956 года.

Как бы этого ни хотелось современным либералам, но в СВУ из нас не воспитывали мамелюков, не растили янычар. Кажется, русские люди такого и придумать не могут – с детства психику ломать, натравливать кого-то на кого-то. Все было естественно: росли и росли. И космополитов, слава богу, тоже не получилось.

Суворовское, я многим тебе обязан!

Весь суворовский выпуск 1956 года пошел в общевойсковые училища. Приказ такой отдал Г.К. Жуков. Нужны были командиры, нужна была образованная армия, потому что даже не все комбаты Великой войны закончили ее, имея аттестат зрелости, десять классов. Когда я в 61-м направлялся в Группу советских войск в Германии, мой ротный учился в восьмом классе, и я решал за него задачки, писал работы по немецкому языку.