Побежденный. Барселона, 1714

Завоевание Америки стало звездным часом для Кастилии, но после этого страна замерла и впала в спячку, точно силы оставили ее. Ей это было на роду написано. Истинный кастилец – это идальго, средневековое существо, которое дожило до наших дней. Он горделив до безрассудства, честь для него превыше всего, а потому он готов биться насмерть, если кто-нибудь посмеет наступить ему на мозоль, но абсолютно не способен ни на что конструктивное. Его героические поступки в глазах каталонцев – лишь неспособность признать самую нелепую из ошибок. Кастилец не может ничего предвидеть, в своих устремлениях он подобен стрекозе, которая изо всех сил машет своими блестящими крылышками, но лишь порхает то туда, то сюда, не умея направить свой полет ввысь. Его руки способны лишь сжимать оружие – о том, чтобы запачкать их работой, и речи быть не может. Он не понимает и тем паче не принимает других способов человеческого существования: созидательный труд ему противен. Если уроженец Кастилии желает преуспеть, то, как это ни парадоксально, именно гипертрофированное представление о чести толкает его грабить беззащитные континенты или же пресмыкаться при королевском дворе. Испанские идальго… испанское благородство… Насрать я бы хотел на их благородство! Что у нас могло быть общего с этой братией? Для настоящего кастильца труд – это бесчестие, тогда как для каталонца бесчестие в праздности. У меня в ушах до сих пор звучат слова моего отца, который приговаривал, показывая мне свои ручищи с растопыренными пальцами: «Не доверяй людям, на чьих руках нет мозолей». (Не будем сейчас говорить о том, что сам я всегда старался от работы отлынить, не о том речь.)

Их мерзкая империя катилась под откос истории, в яму низости и грязи. Миллионы рабов гнули спины в шахтах Америки, подгоняемые ударами кнутов, но Кастилия не сумела создать собственное независимое хозяйство или хотя бы не залезть в долги. Любое начинание, зарожденное в ее чреве, оказывалось загублено монархией, подобной восточным тираниям, беспомощной и инертной.

И вот в 1700 году, после смерти Придурка, наконец стало совершенно очевидным огромное расхождение во взглядах между Каталонией и Кастилией. Политика французского короля казалась каталонцам извращением, они видели в ней потерю всех прав и даже самого своего существования в качестве нации. Его автократический режим, который рано или поздно он перенес бы и в Испанию, свел бы на нет любые формы местной власти. Когда Кастилия приняла сторону Бурбончика, конфликт стал неизбежен. Каталония, естественно, встала на сторону Австрияка, другого претендента на испанский трон. (И если бы какой-нибудь магараджа из Кашмира предъявил свои претензии на корону Испании, они бы поддержали и его – пусть будет кто угодно, только бы не французские Бурбоны.)

Ну и хватит, пожалуй. Но сейчас, надеюсь, будет проще понять картину, сложившуюся на полуострове к 1700 году. Для каталонцев слово «Испания» означало лишь свободную конфедерацию наций; кастильцы же видели в нем продолжение имперских претензий Кастилии. Поясним это другим примером: для кастильцев Испания была курятником, а Кастилия – его петухом; каталонцы считали Испанию лишь общим насестом. В этом корень всех бед. Таким образом, когда каталонец и кастилец употребляли слово «Испания», они имели в виду прямо противоположные понятия, поэтому-то иностранцы никак не могли разобраться, что к чему. Поняли теперь, о чем я говорю? На самом деле Испании как таковой просто не существует, это не страна, а чистое недоразумение.

Но прежде чем завершить мой рассказ, разрешите мне добавить несколько слов о моей родине, о Каталонии. Иначе из моих слов может показаться, что я, подобно Вобану, питаю страсть к одному уголку земли, только не к северу от Пиренейских гор, а к югу, но это не так.

Даже в детстве я понимал, что Каталония подобна кораблю, который без руля и без ветрил качается на волнах истории, хотя уже несколько веков назад должен был затонуть. Загвоздка была в том, что никто не желал признать присущей стране слабости и еще менее того – постараться исправить положение. Появление на публике наших советников, министров каталонского правительства, Женералитата, было жалким зрелищем. Они казались марионетками в каракуле, которые возомнили о себе неизвестно что, потому что имели право не снимать шляпу перед королем и носили головные уборы и одежды из алого бархата. В народе их называли «красными подстилками». Уж очень нам нравятся театральные представления.

В этом-то и заключался самый главный наш порок. Мы сами не знали, чего хотим, и развлекались тем, что обсуждали разные мелочи. То одно нам было не по нраву, то другое. Франция нас не устраивала, Испания – тоже, но сами мы были не способны выстроить собственную политическую систему. Мы не склоняли голову под ударами судьбы, однако не отваживались ее изменить. Зажатые между медленно вращающимися жерновами Франции и Испании, мы довольствовались своим выживанием. А потому держались на плаву, точно обломок мачты, но отдавались на волю волн. Особыми любителями этой тактики были наши правители; неспособность принимать решения стала их хронической болезнью, они всегда занимали некую среднюю позицию на полпути между лакейством и сопротивлением. Еще Сенека говорил: «Кто не знает, в какую гавань плыть, для того нет попутного ветра»[45 - Цитата из «Нравственных писем к Луцилию» Луция Аннея Сенеки, здесь и далее перев. С. Ошерова.]. И когда я размышляю о нашей истории, меня всегда терзает самое тревожное из сомнений: что безысходнее – «мы могли бы этого достичь» или «лучше бы нам и не пытаться»? Мы вынуждены были пить из обеих этих чаш горечи. Проблема каталонцев в том, что они никогда не понимали, чего хотят, но при этом горели желанием достичь цели.

В 1705 году кучка знатных каталонцев вошли в сговор и решили добиться помощи от Альянса[46 - Имеется в виду Великий альянс – коалиция во главе с Австрией, Англией и Голландией, в которую входили также Дания, Португалия, Пруссия и другие государства Священной Римской империи.], предвидя восстание против Бурбонов. Был заключен так называемый Генуэзский пакт между Каталонией и Англией. Цель его состояла в том, чтобы союзные войска высадились в Барселоне. Англия брала на себя обязательства по оплате всей операции. Со своей стороны, каталонцы должны были создать войско из добровольцев для поддержки регулярной армии. Таким образом, для военных сил Альянса открывался путь на Мадрид, где они могли посадить на трон эту габсбургскую обезьяну под именем Карла Третьего, короля Испании.

В вопросах права они разбирались, а потому потребовали всяческих гарантий. В контракт записали даже фураж для вьючных животных, который должен был обеспечивать Альянс. Все очень по-каталонски. А к тому же в тексте документа буквально указывалось, что, если по прихоти судьбы «в ратных делах произошли бы события неблагоприятные и непредвиденные (да не допустит того Бог)», английская монархия гарантирует Каталонскому княжеству «защиту и поддержку английской короны, с тем чтобы оно не потерпело никаких потерь, а его Жителям, Имуществу, Законам и Привилегиям не было бы нанесено никакого ущерба».

А теперь я дам волю своему негодованию.

Позвольте спросить: кто были эти господа, которые решили говорить от имени целой страны, не спросив на то разрешения хотя бы у Женералитата? Согласен, в то время Барселону захватили войска Бурбонов. Но даже если и так, какое право имели они втягивать нас в мировую войну, словно речь шла о предложении прогуляться по зеленому лужку? Никому не пришло в голову, что мы продавали не мешок бобов или килограмм соли, а кровь и будущее целой страны за жалкий клочок бумаги? И случилось так, что дела пошли не просто плохо, а самым для нас наихудшим образом, какой только можно себе представить. Мы проиграли войну. В 1713 году последние остатки наших войск собрались за стенами Барселоны. Все иностранные армии к тому времени уже благополучно поднялись на борт своих кораблей и отбыли, оставив нас на милость судьбы. Догадайтесь, как поступили англичане. Они даже не удосужились солгать во спасение, придумать какой-нибудь благовидный предлог. Когда кто-то попытался предъявить им знаменитый клочок бумаги, лорды провозгласили во всеуслышание: «It is not for the interest of England to preserve the Catalan Liberties»[47 - «Защищать свободы Каталонии не в интересах Англии» (англ.).].

Превосходно! И как бы невероятно это ни было, но, когда каталонский посол простерся у ног ее королевского величества, моля помочь Барселоне, которая уже превратилась в тому времени в груду развалин, но по-прежнему противостояла Бурбонам, – знаете, что она ответила? Что мы должны быть благодарны Великобритании за ее постоянную о нас заботу – ни больше ни меньше!

В 1713 году в Утрехте, как раз в те дни, когда начиналась осада Барселоны, все державы, участвовавшие в конфликте, заключили мирный договор. Английские дипломаты не стали настаивать на каталонской теме, и за это испанцы и французы подарили им Ньюфаундленд. Такова, по мнению Англии, была цена свободы, которую наш народ умудрялся сохранять целое тысячелетие, именно столько стоил дрянной клочок бумаги – двадцать тонн трески в год.

На протяжении последнего года войны, треклятого 1714 года, защитники Барселоны сражались только за свои жизни, за свои дома, за свой город. Они отстаивали каталонские свободы, которые не были для них пустым звуком – это был порядок, прямо противоположный тому ужасу, который им тогда угрожал. Жители города боролись под началом Вильяроэля, дона Антонио Вильяроэля. Потерпите еще парочку глав, и вы узнаете, как этот человек появился в моей жизни и каким образом он вытащил меня из той ямы, в которую я скатился, подобно тому как вытаскивают из дорожной грязи завязший в ней сапог. И если мне зададут самый жестокий из вопросов: какому из учителей я более обязан, Вобану или Вильяроэлю, я скажу, что скорее умру, чем отвечу.

Из пятисот с лишним человек, которые вместе со мной пошли в последнюю атаку 11 сентября 1714 года, нас выжило не более двадцати или тридцати. Лошадь под Вильяроэлем была ранена и упала, брыкаясь от боли. Животное всей своей тяжестью навалилось на генерала, и под градом картечи освободить его от этого груза нам долго не удавалось. Нога его была раздавлена, и из штанины на уровне колена виднелась кость. Но, несмотря на раны, он оттолкнул всех, кто пытался ему помочь, и закричал как безумный: «Вперед! На врага! Я не желаю видеть отступления!»

Мы двинулись вперед, и тут снаряд, наполненный картечью, снес мне часть лица. Я упал на мостовую среди груд убитых и раненых и дрожащими пальцами попытался дотронуться до своей левой щеки. Но это мне не удалось: на ее месте зияла дыра, доходившая до правого угла рта, а в ней – кровавое месиво с осколками раздробленных костей. Левая челюсть была сломана, половины лица как не бывало. Моя собственная кровь застилала мне глаза, а потому меня нельзя считать лучшим свидетелем последних часов свободы Каталонии.

За последующие семьдесят лет я сменил около двадцати масок. Первая, сделанная на скорую руку, была похожа на шлем телесного цвета с узкими прорезями для глаз. Она закрывала мне все лицо. В Америке один ремесленник сделал мне другую, гораздо лучше первой. Я заплатил за нее кучу денег, но ничуть об этой трате не жалею. Маска прятала от взглядов только левую щеку, глаз и половину рта. Правая сторона лица была открыта солнцу и посторонним взглядам: зачем скрывать то, что сохранилось нетронутым. Держалось это хитроумное сооружение при помощи незаметных глазу резинок и креплений. Мой тонкий нос мог свободно выставляться напоказ – мне повезло, что снаряд его пощадил. Женщины снова начали поглядывать на меня с интересом, и я почти почувствовал себя человеком.

Эту маску сменили другие, много разных масок, порой настоящие произведения искусства. Я их продавал, терял в тропических джунглях, проигрывал в карты. Иногда личины у меня конфисковывали, а иногда крали. Некоторые разбились от удара дубины или приклада, сломались при падении с лошади. Шестая маска разлетелась вдребезги, приняв на себя удар случайной пули на излете, и ее крепкому фарфору я обязан жизнью.

И с какой стати я завел разговор о моих масках? Какое это имеет значение? Ты меня останавливаешь, только когда тебе заблагорассудится, а не когда этого требует мое повествование.

11

Я только что вкратце изложил вам взгляды каталонцев на последнюю войну, которая положила конец их существованию как нации. Но в том далеком апреле 1707 года Суви-Длинноног был еще совсем зеленым юнцом, которому было наплевать и на политику, и на историю. Так вот, он двигался в самое пекло этой войны вместе с бурбонскими войсками только для того, чтобы найти свое Слово.

Когда наш полк присоединился к основным силам франко-испанской армии, которые располагались у Альмансы, нам стало ясно, что дела идут из рук вон плохо. На протяжении последних двух недель армии Альянса и Двух Корон преследовали друг друга, то и дело меняясь ролями: силы тратились на наступления и контрнаступления, незначительные разборки и осады небольших крепостей.

Войсками Альянса командовал граф Голуэй, который, несмотря на свой английский дворянский титул, был французского происхождения: звали его Анри де Массю, маркиз де Рювиньи. Он был ветераном и годом раньше потерял руку во время португальской кампании. Историки любят повторять, что в битве при Альмансе английское войско под командованием француза сражалось против французского, которым командовал англичанин, генерал Бервик. На самом деле все было гораздо сложнее.

Во всей тогдашней Европе, наверное, не нашлось бы второго столь высокопоставленного бастарда. Бервик был незаконнорожденным сыном свергнутого с престола Якова Второго, последнего католического короля Англии, вырос во французском изгнании и всю свою жизнь служил Монстру. (Помните, какое оскорбительное послание написал он Вобану в 1705 году о взятии Ниццы?) Армия Двух Корон, как гласило ее помпезное название, действительно состояла из французских и испанских войск, но в нее входили также ирландцы (личная гвардия Бервика), наемники-валлонцы, неаполитанцы (они в каждой бочке затычка!) и даже батальон швейцарцев. Что же касается Альянса, то, кроме англичан, португальцев и голландцев, на его стороне еще сражалось одно малочисленное подразделение каталонских фанатиков и другое – французских гугенотов; до сих пор не могу понять, как их занесло в эти печальные края, в этот затерянный уголок земли восточнее Альбасете.

Нельзя сказать, что в лагере Двух Корон боевой дух был на высоте, потому что в последние дни армия только и делала, что отступала. До нас даже дошли сведения, что Голуэй язвительно называл Бервика «своим интендантом», поскольку каждый день занимал комнаты, в которых предыдущей ночью останавливался его противник. И если Бервик остановился у Альмансы, то лишь потому, что у него кончились все запасы продовольствия.

Откладывая решительное сражение, Бервик смог по крайней мере объединить части подкрепления, которые спешили к нему со всех сторон. Некоторые из них, как полк «Couronne»[48 - «Корона» (фр.).] Бардоненша, с которым прибыл и я, были отборнейшими частями. Однако подавляющее большинство солдат были рекрутированными против их воли испанцами, а такие вояки гроша ломаного не стоят.

Смотреть на них было больно. В день нашего приезда их как раз поспешно муштровали, хотя известно, что полк солдат подобен дубу – ему требуется двадцать лет, чтобы окрепнуть. Во время маневров шеренги французов вышагивали ровно, а испанские гнулись, точно прутья. Страшно было представить их под огнем противника. Одели этих новоиспеченных солдат в серо-белую форму бурбонской Франции. Монстр и на этом сумел урвать для себя хороший куш: согласно договору, испанскую армию снабжали французские подрядчики. Получалось, что испанцы дарили свой трон принцу соседнего государства, да к тому же вся страна обязывалась выплачивать ему пособие. Выгодная сделка, ничего не скажешь. (Каталонцы по крайней мере заставили англичан выложить все до последнего фунта.) Большинство рекрутов были совсем зелеными юнцами. Бедные ребята. Они отправлялись прямехонько на бойню, потому что хозяева лионских текстильных фабрик сначала должны были обрядить будущие трупы, чтобы потом выставить счет за ткани. Лагерь казался необъятным морем палаток. Материал для них наверняка тоже доставили из Франции и по цене, назначенной самим Монстром.

Вновь прибывшие офицеры собирались представиться Бервику, и Бардоненш захотел, чтобы я пошел с ними. Маршал устроился в доме алькальда, куда мы и отправились вместе с прочими командирами подразделений.

Бервик стоял, опершись локтями на стол, где лежала большая карта. Вокруг него сгрудилась дюжина ведущих офицеров, участвовавших в военном совете. Мне показалось странным, что во время простого совещания командующий войсками одет в доспехи. Тяжелый нагрудник, металлические наплечники и налокотники вряд ли могут считаться подходящей одеждой для споров и анализа положения на фронте. Вероятно, это была попытка подчеркнуть его роль в качестве главнокомандующего или же продемонстрировать всем присутствующим сложность ситуации. Когда мы вошли, маршал поднял голову.

Во внешности Бервика первым делом бросалось в глаза его детское лицо, столь не похожее на грубые физиономии других вояк. Увидев маршала впервые, я подумал: «Боже мой, как этот мальчишка может заставить целую армию уважать себя?» В это время Бервику уже исполнилось тридцать семь лет, но его кожа была нежной и гладкой, как у младенца. Овал лица казался совершенным, а тонкий и прямой нос делил его на две равные половины. Губы его были довольно узкими, но источали чувственность, возможно, благодаря тому, что уголки рта обычно растягивались в любезной полуулыбке. Узкие брови, аккуратно выщипанные, дугами поднимались над удивительно черными глазами; правый был как будто немного прикрыт. Наверное, сказывалось напряжение, которому подвергался этот человек.

Джеймс Фитцджеймс Бервик, а для приятелей просто Джимми, любил позировать (тщеславие родилось раньше его). Немногих деятелей той эпохи художники увековечили столько раз, а потому вместо одного портрета я осчастливлю вас сразу двумя. Судите сами. (Ха! Он тебе пришелся по вкусу, моя жуткая Вальтрауд? Не питай иллюзий. Он никогда даже не посмотрел бы в твою сторону, потому что, во-первых, ты страшна как смертный грех, а во-вторых, тому есть другие причины.)

В лагере поговаривали о том, что Бервик отступал, потому что английское происхождение толкало его на предательство. Какая чушь! Однако в Мадриде к подобным пересудам отнеслись вполне серьезно, и этот идиот Филипп Пятый уже направил в армию герцога Орлеанского, чтобы сменить маршала! Противником Бервика в армии Альянса был Голуэй, закаленный в боях командир пятидесяти девяти лет, а правой его рукой – португалец Дас Минас, шестидесятитрехлетний старикан. Оба они были уверены, что съедят несчастного бастарда с потрохами. А самое неприятное заключалось в том, что и солдаты армии Бервика придерживались схожего мнения. Я уже говорил вам, какие замечательные рекруты пополнили наши войска. Немногим генералам доводилось оказаться накануне важного сражения в таком незавидном положении.

В Базоше меня научили постоянному наблюдению, и я не смог отказать себе в удовольствии изучить этого человека. Он делал нечеловеческие усилия, чтобы совладать с судьбой. Перед ним стояла простая дилемма: если он даст сражение, его армия, скорее всего, будет уничтожена, а если предпочтет избежать битвы, герцог Орлеанский, который уже был в пути, сместит его с поста главнокомандующего. С точки зрения его личных интересов оба варианта были одинаково проигрышными.

Бервик подошел к офицерам, которые в это время переступили порог комнаты, и поприветствовал их по очереди. С Бардоненшем он был лично знаком, а потому, поравнявшись с моим покровителем, вступил с ним в дружескую беседу. Через несколько минут он заметил меня, стоявшего во втором ряду, указал на меня пальцем и спросил с живейшим интересом в голосе:

– А что это за красивый и печальный юноша?

– Ах да, конечно, – поспешил ответить ему Бардоненш. – Это Марти Сувирия, начинающий инженер, с которым никто не может сравниться во всей Франции, ваша светлость.

Бервик спросил меня, не учился ли я в Дижонской академии.

– Нет, сеньор, – был мой ответ. – Я получил образование в результате частных занятий с одним инженером.

Он захотел узнать имя моего учителя, но мне не хотелось вспоминать о Базоше, и я ответил с язвительной вежливостью:

– Этому человеку вы однажды послали письмо, в котором сообщали об удачном взятии Ниццы.

Его взгляд стал колючим, и он произнес:

– К сожалению, мне не удалось с ним попрощаться. Как видите, в последнее время я был немного занят.

Его свита разразилась хохотом.

– Разве я сказал что-нибудь забавное?! – рявкнул он по-английски.

Настроение этого человека чрезвычайно резко менялось, и, как я позднее понял, эти перемены были предсказуемы. Благодаря подобной тактике он заставал своих подчиненных врасплох и напоминал им, кто в доме хозяин. Бервик сделал обиженную гримасу и жестом велел всем покинуть комнату.

– А вы останьтесь, – приказал он мне. – Я хочу, чтобы вы рассказали мне о последних минутах жизни великого Вобана.

Ха! Побеседовать с ним наедине – только этого мне и не хватало. Я сразу заподозрил неладное, когда он назвал меня «красивым и печальным юношей». Беседовать со мной о Вобане – глупая отговорка! Если бы Бервику и вправду пришло в голову говорить о маркизе, он бы должен был пригласить к себе Бардоненша, старого друга и аристократа, который лично присутствовал при агонии великого инженера. Бервик потребовал, чтобы я последовал за ним в его покои. Как я мог отказаться? Иногда мы знаем, что нас ждет, но не можем этого избежать.

Он увел меня вверх по лестнице и, когда мы оказались в его комнате, попросил:

– Помоги мне снять доспехи.

Слова были любезными, но тон не допускал возражений. Потом Бервик повернулся ко мне спиной и раскинул руки в стороны. Я расстегнул застежки его кирасы, но не смог удержать доспехи. Они со звоном упали на пол. Следующая просьба прозвучала как приказ: