Побежденный. Барселона, 1714

Кегорн обвинял Вобана в трусости, а тот величал голландца драчуном. В узком кругу маркиз называл своего противника «зубодером», в память о его словах о вырванном зубе. И когда я говорю, что они были соперниками, я имею в виду нечто большее, чем теоретический диспут двух великих умов. Вобану пришлось осаждать крепость, которую защищал Кегорн собственной персоной! Это случилось в 1692 году при Намюре.

Этот поединок стал известен всем, потому что проходил перед очами самого Монстра: Людовик Четырнадцатый был на позициях и, будучи королем, являлся главнокомандующим своих войск. Он присутствовал на спектакле, устроив свои державные ягодицы на переносном диване, – сидел под тенью шатра и попивал прохладительные напитки, потому что передал командование Вобану. Таким образом, если бы дела пошли плохо, вина в том легла бы на его подчиненного. (Все короли – бездушные эгоисты и порядочные свинтусы, с давних пор и до скончания времен!)

Ну так вот, несмотря на то что в распоряжении Кегорна был многочисленный и воинственно настроенный гарнизон, город продержался ровно двадцать два дня. И ни днем больше! В довершение этой победы в войсках Вобана оказалось в двадцать раз меньше потерь, чем среди солдат Кегорна. А в другой раз маркизу удалось взять город, потеряв всего-навсего двадцать семь человек ранеными и убитыми! Войска его обожали. Во время сдачи Намюра Монстру ничего другого не оставалось, как вбирать голову в плечи, точно сычу, когда пушечное мясо, которому Вобан сохранил жизнь, с гораздо большим энтузиазмом приветствовало инженера, чем самого короля. (Солдаты необразованны, но они же не дураки.)

Namurcum captum[34 - Намюр взят (лат.).]. Можно ли представить себе столь полную победу и столь уничижительное поражение? Так вот, можно оскорбить неприятеля еще сильнее. Вобан досадил Кегорну единственным способом, достойным благородных натур: он безоговорочно пощадил врага, что возвеличило щедрого победителя и унизило того, кто получил прощение. Ключи от города были переданы маркизу Кегорном собственноручно, при этом его длинное восковое лицо так позеленело, что еще больше, чем обычно, стало напоминать огурец. Вобан воздержался от ненужных унижений, и гарнизон покинул Намюр с почестями. Маркиз был столь любезен, что переименовал редюит крепости, где его противник предпринял последнюю попытку обороны, в форт Кегорна. Настоящий памятник рыцарского отношения к врагу. (Конечно, если найдутся охотники искать во всем подвох, они могут подумать, что таким образом маркиз превращал это укрепление в постоянное напоминание об ударе, который он нанес своему вечному сопернику, не правда ли?)

Однако, если не вдаваться в подробности, не показалось ли вам это решение довольно удивительным и неожиданным? Обратите внимание на то, что Вобан не назвал это внутреннее укрепление фортом Людовика Четырнадцатого, несмотря на присутствие самого монарха, который с вершины холма наблюдал за осадой.

Они были большими друзьями. Я имею в виду Вобана и Кегорна. Они разделяли одни и те же духовные ценности, хотя и подходили к ним с противоположных сторон. Их борьба стала неким соревнованием умов, и в ней было нечто болезненное, если вспомнить о пролитой из-за нее крови. Но поскольку оба, отстаивая противоположные методы, откровенно верили, что их принципы способствуют спасению жизней, мне очень трудно вынести им приговор с точки зрения этики и морали.

Их преклонение перед Myst?re, которое было превыше знамен, королей и отечеств, объединяло их в тайное братство, и ради него оба забывали о спорах и иерархиях. Это стало ясно, когда гарнизон покидал крепость. На этот раз им воздавались совершенно особые почести по сравнению с обычной процедурой сдачи города. Две шеренги французских солдат выстроились у ворот Намюра, приветствуя противника.

Первым шагал голландец с лицом-огурцом, а за ним – все его солдаты с развевающимися знаменами. Когда Кегорн поравнялся с Вобаном, они обменялись приветствиями, держа сабли клинком вверх, так что кончики почти касались их носов, а лезвия делили лица недавних врагов на две равные половины. Двумя днями раньше каждый из них с радостью бы употребил это оружие, чтобы выпустить другому кишки.

– A la prochaine! (До скорого!) – дерзко заявил Кегорн.

– On verra (Посмотрим), – ответил ему хладнокровно маркиз.

Великолепная сцена. И их спор на этом не закончился. Ибо, если уж я решил быть беспристрастным, не могу утаить, что предупреждение огурцелицего голландца оказалось пророческим. Как в любой вечной битве, весы качнулись еще раз.

Через несколько лет армия под командованием Кегорна штурмовала ту же самую крепость! И он использовал свой метод, то есть повел бешеную атаку – и победил. К несчастью для голландца, на сей раз во главе защитников Намюра стоял не Вобан, а потому окончательное завершение этой дуэли гигантов было отложено до скончания времен.

Однако нельзя отрицать тот факт, что, к сожалению, далеко не все военные, командовавшие войсками во время осад крепостей, были убежденными последователями Вобана. Очень часто среди них встречались генералы-кегорнианцы, жестокие и циничные. Один из них, молодой и тщеславный выскочка, дерзнул отправить маркизу невероятно нахальное письмо.

Звали его Джеймс Фитцджеймс Стюарт, герцог де Бервик. (Я прошу вас запомнить это имя, которое, к несчастью, не раз появится в нашем повествовании! Если бы не он, ни трагедии Барселоны, ни моих несчастий никогда бы не случилось.)

В 1705 году я еще не слыхал о Бервике, который в это время стоял во главе французских войск, готовившихся к штурму Ниццы. Как я узнал потом, Вобан считал эту операцию пустой тратой времени и денег; кроме того, он не хотел рисковать отборными частями солдат. Бервик же придерживался противоположного мнения и, будучи самым тщеславным из кегорнианцев, продолжал осаду города, несмотря на то что маркиз неустанно писал ему письма, советуя отказаться от этой затеи.

Герцогу это, должно быть, изрядно надоело, потому что в один прекрасный день в Базош пришло от него письмо, написанное с поля сражения. Тон его был ехидным и высокомерным.

Как Вы можете убедиться, сеньор, Ницца пала. Город был взят очень быстро, хотя мы предприняли штурм на участке, который, по Вашему мнению, для этого не годился. Надеюсь, что впредь Вы не будете спорить с тем, что в первую очередь следует прислушиваться к мнению людей, которые непосредственно ведут операции на поле сражений, а не к тем, кто позволяет себе оценивать ситуацию, находясь в двухстах милях от наших позиций.

Это был упрек, в котором звучало пренебрежение победителя. Мне помнится, что маркиз в те дни в Базоше рвал и метал:

– Что он о себе воображает? Как посмел этот незаконнорожденный нахал обращаться ко мне таким тоном! Единственная заслуга этого выскочки состоит в том, что по его вине пролились реки крови.

Целых два дня к маркизу никто не осмеливался подойти; он был так мрачен, что даже не появлялся в столовой.

Вобан воплощал в себе невероятный парадокс. Если я недавно говорил с пренебрежением о тех, кто отрицает воинское искусство, мои слова следует понимать: исходя из теории Вобана. Ибо что есть война? Вывалившиеся из распоротого живота кишки, мародерство и разрушение. Парадокс состоял в том, что, по теории Базоша, военное искусство, развитое до полного своего совершенства, делало войну ненужной. Таким образом, это была наука, конечной целью которой являлось самоуничтожение!

В отличие от Монстра, которому служил Вобан, сам маркиз не испытывал жажду экспансии. Причиной тому были, если хотите, мелочность и чрезвычайно высокое мнение о клочке земли, на котором ему довелось родиться. Вобан считал Францию не просто хорошей страной, а страной превосходной. А коли так, зачем стремиться к расширению владений? Все свои силы маркиз посвятил защите географических рубежей, доставшихся нации в наследство от предков. Он укреплял границы, создавая крепости столь совершенные, что любое нападение было обречено на провал, еще не начавшись. Ему принадлежала идея prе carrе, «квадратного луга»[35 - Под этим термином (который ввел Вобан в своем письме к военному министру Людовика Четырнадцатого) понималась единая система обороны французских государственных рубежей, которая начала разрабатываться в 1672–1674 годах.] – так эти лягушатники прозвали свою вонючую деревню; Франция должна была превратиться в единый вечный монолит с четко очерченными границами и твердо стоять веками. Мирную жизнь ничто не должно было нарушать. Под оболочкой гения инженерного искусства скрывалась буржуазная ментальность приспособленца или даже, если позволите, простая близорукость. Вобан усовершенствовал Вегеция: Si vis pacem para castrum (Хочешь мира – воздвигай крепости)[36 - Публий Флавий Вегеций Ренат (кон. IV – нач. V в.) – римский военный историк и теоретик; ему приписывается фраза Si vis pacem para bellum (лат. Хочешь мира – готовься к войне).]. Если можно заставить врага отказаться от своих намерений, зачем воевать? Конец всех конфликтов.

Вобан плохо кончил. Он во многом был ярым консерватором в стране, охваченной модной лихорадкой борьбы за власть над миром, но в некоторых вопросах являлся сторонником слишком смелых преобразований. В своих трудах он выступал за свободу веры и мысли, когда в стране воцарилась тирания, стремившаяся свести личность к нулю и требовавшая от людей беспрекословного подчинения власти. Маркиз предлагал заменить потомственную аристократию новоявленной, которая получала бы титулы за личные заслуги. И призывал к этому в условиях абсолютной монархии, подобной которой мир не видывал со времен Дария в Персии! Министры Монстра не видели в нем опасности, потому что Вобан критиковал не монарха, а его двор. Им двигал не революционный дух, а разум: по его подсчетам, из двадцати четырех французов только один обрабатывал землю, следовательно, двадцать три других кормились плодами его труда.

Маркиза оттеснили со сцены, как выжившего из ума старика. Если бы не его почтенный возраст и былые заслуги, вероятно, он бы не избежал преследований. Старомодные представления о верности не позволяли ему поднять руку на своего короля. Напротив, маркиз готов был тысячу раз умереть за него, хотя не принимал королевских амбиций, решений и ошибок. Вобан был столь наивен, что воображал, будто политика такова, какой представляется обществу. Логика его рассуждений отличалась математической точностью, а потому не признавала никаких отклонений. Бедняга так никогда до конца и не понял, что людьми движет огромное количество взаимозависимых, непредсказуемых и тайных побуждений, в большинстве своем злокозненных.

Конец войн! Какая издевка! Еще Платон сказал: «Только павшие на поле сражения видят конец войны»[37 - Эта цитата приписывается Платону ложно – вероятно, из-за того, что ее таким образом атрибутировал американский генерал Дуглас Макартур в прощальной речи перед кадетами Вест-Пойнта, и версия широко разошлась. Самый ранний источник, где фигурирует эта фраза, – книга «Монологи в Англии» (Soliloquies in England, 1924) испано-американского философа, писателя и поэта Джорджа (Хорхе) Сантаяны (1863–1952), который таким образом комментирует ложное чувство безопасности солдат Первой мировой, дождавшихся перемирия и надеющихся, что на этом война закончится.].

9

Если верить утверждению, что наша жизнь делится на этапы, то в это время подошел к концу самый плодотворный и самый счастливый отрезок моего существования. Все изменилось неожиданно и бесповоротно, хотя было бы неверно сказать, что крушение произошло за двадцать четыре часа. Мои несчастья начались в тот самый день, когда супруг Жанны чудесным способом исцелился от своего сумасшествия.

Когда человек страдает безумием, близкие встречают эту болезнь со смесью недоверия и негодования, воспринимая это несчастье как некое личное оскорбление. В некотором смысле мы склонны считать душевнобольных дезертирами. Как солдаты одного батальона, мы встречаем жестокие удары жизни, стоя плечом к плечу, и не выносим тех, кто добровольно покидает наши ряды. Но самое странное другое: наше недоумение бывает ничуть не меньшим, когда к недавнему сумасшедшему возвращается разум. Ибо излечившийся безумец вызывает такое же недоверие, как дезертир, вернувшийся в свою часть.

До меня уже дошли новости об этом исцелении, но Париж был слишком далеко от Базоша, а я слишком погружен в мои штудии. Когда наконец муж Жанны появился в Базоше, я не мог поверить своим глазам. Его шаг стал твердым, он выглядел опрятным и смотрел собеседнику в глаза – не то что раньше, когда его взгляд часами следил за полетом невидимых другим пчел. Ко мне он относился по-прежнему сердечно.

– Мой дорогой друг Сувирия! – воскликнул наш гость, обнимая меня за плечи. – Как давно мы не виделись, и как же вы изменились: выросли еще на целую пядь, хотя раньше казалось, что и расти вам больше уже некуда. А о какой силе характера говорят ваши черты! – добавил он, потрепав меня по щеке. – Вы повзрослели даже больше, чем выросли.

– Разрешите и мне порадоваться, – сказал я в свою очередь, – ибо не только в моей особе заметны важные перемены.

Его взгляд слегка затуманился, будто он раскаивался в той жизни, которую вел еще недавно.

– Вы совершенно правы, мой друг.

Я не смог удержаться и спросил его о том, какое чудодейственное лекарство или новый метод лечения привели к столь удивительному выздоровлению.

– О каком методе лечения вы говорите? Никакого лечения не было. Просто однажды, когда я, обжигая пальцы, изображал из себя Парацельса, мне впервые пришло в голову задать себе вопрос, о котором раньше я не задумывался. – Он придвинулся ко мне еще ближе, словно боялся, что кто-нибудь нас подслушивает, и произнес, выпучив глаза: – Если я сам миллионер и у моей жены миллионное состояние, какого черта я теряю время, пытаясь превратить соль в золото?

Я заметил, что Жанна стала избегать меня, но сначала не придал этому большого значения. Через неделю в воскресенье мы, как всегда, встретились на сеновале. По нашему уговору, она всегда приходила туда первой, поднималась по лестнице и ждала меня, растянувшись, нагая, на соломе. Я, по обыкновению, пришел чуть позже. На сей раз она стояла там, полностью одетая.

Даже моя Вальтрауд, глупая как пробка, уже догадалась, что хотела сказать мне Жанна, а потому я избавлю себя от необходимости повторять ее слова, которые до сих пор причиняют мне боль.

– Если у твоего мужа теперь все дома, это вовсе не значит, что наши чувства изменились, – сказал я.

– Мои чувства к тебе остались прежними, но изменились мои обязательства по отношению к нему.

Я убежден, что истинные любовники, которыми движет настоящая страсть, никогда не закатывают друг другу сцен, подобных тем, какими нас потчуют в театрах. И знаете почему? Причина тому, что бы там ни говорили драматурги, очень проста: в этом мире нет ничего рациональнее любви.

Я бы мог бесконечно приводить разные доводы, но заранее знал ответ. Жанна была богатой женщиной, ныне счастливой в замужестве (или менее несчастной, чем раньше), и к тому же дочерью маркиза. Разве могла она бросить все это ради мальчишки-недоучки, простого ученика из провинции. Она сменила тему нашего разговора:

– Дюкруа говорят, что осталось только нанести последний блеск – и ты превратишься в прекрасного инженера. Иными словами, они от тебя в восторге.

Я молча смотрел на нее. Жанна почувствовала мое отчаяние и боль, которую невозможно было выразить словами, услышала мой немой упрек и спросила:

– Скажи мне, пожалуйста, Марти: если бы тебе пришлось выбирать – стать королевским инженером или остаться на всю жизнь рядом со мной, – что бы ты сделал?

Я два или три раза попытался открыть рот, но так ничего и не сказал. Я оказался в Базоше, пожелав любви женщины, но уйду из него, влюбленный в инженерную науку.

Этот разговор стал началом конца. Он предварил мой крах, мое полное фиаско марта 1707 года. «Брак – крепость, в которую осаждающие мечтают попасть, но из которой те, кто внутри, мечтают вырваться», – сказал мне Вобан. Меня постарались поддержать даже строгие братья Дюкруа, – как вы понимаете, мне не пришлось ничего им объяснять. Однажды они мне вдруг сказали:

– Никакое инженерное дело этой беде не поможет. Дышите глубже, и все тут.

Мне кажется, они вытатуировали мне пятый Знак, просто чтобы подбодрить. А еще потому, что в это самое время вершилось другое событие, о котором я пока еще не ведал. И было оно гораздо важнее для меня самого, для Базоша и для доброй половины мира: Себастьен ле Претр де Вобан умирал.

Его легкие отказали, когда он был в Париже, и ему пришлось провести свои последние дни там. Дюкруа скрывали от меня истинное положение вещей до самой последней минуты. Когда наконец братья решили сказать мне правду, Арман сообщил мне о несчастье непередаваемым тоном стоика:

– Кандидат, маркиз де Вобан при смерти.