Побежденный. Барселона, 1714

Я, по-прежнему не сводя с него взгляда, произнес:

– Не давай ему ничего. Он хочет получить все.

В свое оправдание скажу, что моя манера выражать свои мысли сложилась под влиянием Дюкруа. Если не считать моих бесед с Жанной и коротких разговоров с прислугой, я целыми днями испытывал их влияние, и к этому времени братья уже заразили меня своей привычкой размышлять вслух. Дюкруа неустанно повторяли: «Дети говорят не потому, что умеют думать, а умеют думать, потому что говорят». Когда человек постоянно постигает искусство подчинения реальности своей воле, он без страха говорит прямо и откровенно. Однако я забывал о том, что жизнь высших классов общества основана на умолчаниях и лжи.

Лицо Вербома раздулось. И в данном случае я говорю о физическом феномене, столь же очевидном, сколь примечательном, потому что у некоторых людей гнев вызывает увеличение объема лицевых мышц до невероятных размеров. Толстые щеки Вербома надулись, точно красные пузыри. Наверное, мне следовало испугаться, но вместо этого я едва сдерживал смех. Жанна поняла, что над нами нависла опасность.

– Марти!

Я нес кирку и лопату на правом плече, придерживая их рукой, грязный рукав сполз до локтя, и мое предплечье оголилось. Вербом насчитал на нем четыре Знака и не мог поверить своим глазам, отчего его гнев удвоился. Он взял меня за запястье своей ручищей, поднес мою руку к глазам и произнес:

– Это, наверное, ошибка.

Кирка и лопата упали на плиты двора, деревянные рукояти стукнулись о камень, железо зазвенело. Я в свою очередь извернулся, точно хвост ящерицы, и левой рукой поднял его правый манжет. У Вербома было только три Знака. Я прищелкнул языком и сказал язвительно:

– В вашем случае это, без сомнения, ошибка.

– Как ты смеешь дотрагиваться до меня, вонючий садовник! – заорал он. – Оставь меня в покое!

– С превеликим удовольствием. Но только когда вы отпустите меня.

Гордость мешала ему пойти на попятную, и он, не отпуская моей руки, попытался пригнуть меня к земле. Я чувствовал, как на меня наваливается огромный валун: так обычно в драке действуют мужчины, которых природа наградила крепким и грузным телом. Но мои хорошо натренированные мышцы, в которых не накопилось еще ни капли жира, были по-кошачьи упругими. Мы, сами того не ожидая, вдруг, как два идиота, схватились врукопашную, словно соперники во время турецкой борьбы. Впрочем, может быть, ситуация и не была такой уж нелепой: на самом деле мужчины гораздо чаще сражаются из-за женщин, чем из-за денег, славы или иных причин.

Наверное, то был тот единственный случай, когда мы с колбасником из Антверпена оказались так близко друг к другу, буквально нос к носу. На таком расстоянии грубые черты лица выдавали его ненасытную алчность. Глубокие, расширившиеся поры, густой пот, похожий на слизь улитки.

Борьба с таким человеком напоминает восхождение к вершине горы, когда тебе кажется, что ты никогда не достигнешь вершины, что склону нет конца. Ты уже готов сдаться, но все же идешь вперед, пока наконец неожиданно для себя не оказываешься на самом верху.

Вербом издал короткий глухой звук и рухнул. Его колено коснулось земли, и он с ужасом посмотрел на меня. Я уже собирался пнуть его хорошенько в голову своими грубыми саперскими башмачищами, когда меня оттащил целый батальон слуг. Униженный Вербом беззвучно открывал рот, точно рыба, выброшенная на берег. Жанна пыталась исправить положение как могла, приносила извинения и клялась, что я просто слишком ревностно охраняю замок. Ей пришлось добавить, что у меня немного поехала крыша, ибо, даже сдерживаемый четырьмя парами мужских рук, я не переставал орать и вырываться.

– Марти! Принеси свои извинения господину Йорису ван Вербому. И немедленно!

Приказ Жанны привел к тому, что державшие меня слуги слегка ослабили хватку, чем я и воспользовался, чтобы вновь наброситься на Вербома. На сей раз он не стал хорохориться, а собрался пуститься наутек, но поскользнулся и шлепнулся животом на каменные плиты. Я успел схватить его за щиколотку и тоже оказался на земле, потому что слуги вцепились в мои ноги. Прежде чем они смогли совладать со мной, мне удалось вонзить все зубы в левую половину его задницы. Жаль, что вы не слышали, как он завопил.

* * *

Молодые и горячие люди обычно не предвидят последствий собственных деяний. Однако, если владелец Базоша оказал тебе милость и принял к себе на обучение, курирует тебя самолично и оплачивает твое содержание, а ты набрасываешься на его гостей и рвешь им брюки зубами в клочья, не удивляйся, приятель, если хозяин дома рассердится.

Ко всему прочему я выбрал наихудший момент для драки с Вербомом. После заседаний с министрами Людовика Четырнадцатого, Монстра Европы, Вобан ясно увидел, что его участь решена и никто больше не будет с ним считаться. Его вызвали в Париж просто для соблюдения формальностей, но отвергли его советы о том, как следует вести войну или заключать мир, – все советы в целом и каждый в отдельности. Он вернулся в Базош в отвратительном настроении, а там его встретили еще одной неприятной новостью: его слава радушного и гостеприимного хозяина рухнула.

Дюкруа предупредили меня мрачным тоном:

– Марти, маркиз хочет с тобой поговорить.

До нашего разговора выслушать упреки пришлось Жанне. В отсутствие маркиза именно она вела все дела в замке, и отец возлагал не нее ответственность за случившееся. Когда я вошел в зал, они еще не прекратили перепалку. Я успел уловить слова Жанны:

– …Ты сам мне не раз говорил, какого мнения придерживаешься о Вербоме.

– Мы сейчас говорим не о нем! – закричал маркиз. – Когда гость переступает порог моего дома, его следует встречать хлебом и солью! А вместо этого на него набрасываются и кусают! – Увидев меня, он воскликнул: – А вот и наш дикий зверь!

Маркиз двинулся в мою сторону, и на мгновение мне показалось, что он собирается дать мне пощечину.

– Ваше больное воображение способно измыслить какое-нибудь оправдание? – Он был в ярости. – Отвечайте! Как вы посмели напасть на моего гостя под крышей этого дома?

– Он негодяй, – ответил я.

Правда обладает такой силой, что способна вызвать сомнения даже у самого могущественного из людей. Маркиз понизил голос, хотя и совсем немного:

– Разве вас не учили, что на границе между добром и злом есть некая смягчающая прокладка, имя которой – правила хорошего тона? Вы разорвали брюки королевского инженера, разорвали зубами!

Я хотел еще что-то добавить, но он не дал мне даже рта раскрыть – им снова овладел гнев.

– Молчите! Я не хочу вас больше никогда видеть! Jamais!!![25 - Никогда!!! (фр.)] – зарычал маркиз. – Отправляйтесь в свою комнату и не показывайтесь оттуда до завтра, когда за вами приедет экипаж и увезет вас домой или куда вам будет угодно, но только как можно дальше от Базоша. Прочь с моих глаз!

Оказавшись один в комнате, я стал биться головой о стену. Ехать домой без звания, без рекомендательного письма! Отец меня убьет. Но хуже было другое: к этому моменту я уже понял, какая удача выпала на мою долю. Жизнь сделала мне подарок, который нельзя было купить ни за какие деньги: волею судьбы я превратился в единственного ученика несравненного гения полиоркетики[26 - Полиоркетика – наука о защите и взятии крепостей.]. Одновременно я понимал, что мои штудии далеки от завершения, – в действительности от меня еще оставалась скрытой добрая половина знаний, которые мог дать мне Базош. Но непереносимее всего казалась мне разлука с Жанной.

Я повел себя как дурак, как законченный идиот. По сути дела, допущенная мной ошибка была ошибкой плохого ученика. Если бы я не перестал наблюдать внимательно, как пытались научить меня Дюкруа, если бы страсть не ослепила мои глаза, я бы понял, что Вербом никогда не сможет завоевать сердце Жанны. Так нет же, дурной характер, присущий всем Сувириям, все мне испортил.

Как бы то ни было, с этого дня я возненавидел Вербома на всю оставшуюся жизнь. Позже по вине колбасника из Антверпена меня заковывали в цепи, пытали, отправляли в изгнание и наказывали еще страшнее. Но никогда он не причинял мне такого вреда, как в тот первый раз. Я питал к нему ненависть безграничную и безупречную, как самое чистое стекло. Надо сказать, что это чувство было взаимным и не умерло, пока эта свинья не получила по заслугам. Жаль, что этот эпизод не относится к нашей истории, потому что меня распирает желание рассказать, как мне удалось отправить его на тот свет. Я причинил ему такие страдания, что даже ад, когда он наконец очутился там, показался ему, наверное, турецкой баней.

Ладно, ладно, если ты будешь себя хорошо вести, моя дорогая и ужасная Вальтрауд, я потом об этом расскажу, вставив эту историю где-нибудь между главами. Но если тебя вырвет от ужаса, постарайся отвернуться! Я знаю, что у вас в Вене есть пословица, которая гласит: «Лучшее в жизни – иметь доброго друга, но неплохо иметь и доброго недруга» – или что-то в этом роде. Мерзкая ложь! Если враги у тебя настоящие, добрыми они быть не могут никак; есть только враги живые и мертвые; и пока они остаются в живых, покою тебе не будет.

Ну-ка принеси мне парочку бисквитов.

* * *

Ангелы тем и хороши, что они никогда не дремлют. Пока я пребывал в своем заключении, близнецы Дюкруа представили Вобану проект фортификаций Арраса[27 - Аррас – город на севере Франции.]. Они раскладывали перед ним чертежи и поясняли планы, пока маркиз внимательно рассматривал их, низко склонившись над столом, потому что зрение его уже подводило. Он пользовался специальной лупой без рукоятки, которая представляла собой огромное выпуклое стекло в круглой железной рамке на трех колесиках. Эта линза скользила по бумаге, позволяя маркизу заметить любую ошибку. В такие минуты он напоминал простого часовщика.

Аррас был излюбленным проектом маршала. По той или иной причине ему всегда приходилось откладывать эту работу, но, несмотря на это, маркиз приказал братьям Дюкруа разработать основы самой совершенной и мощной крепости, которая была бы оснащена так хорошо, как только это можно было себе представить. Вобан всегда рассматривал чертежи в полном молчании, даже если вокруг него собирались десять, пятнадцать или все двадцать специалистов, осыпавших похвалами его блестящие проекты. Он же, как я сказал, был весьма скуп в выражениях. Было слышно только его дыхание, потому что многие люди, когда мыслят, начинают глубже дышать. Маркиз же часто простужался, и его сопение перекрывало шум разговоров в зале.

Как бы то ни было, люди, хорошо его знавшие, могли догадаться, какого мнения он придерживался, по издаваемым им звукам. Полное молчание служило дурным знаком, очень дурным. Напротив, если какая-то идея вызывала его восторг, он издавал странные горловые звуки типа «кхем!», «кхам!» или даже протяжное «экхе-е-е-е-е-м!», которые людям, далеким от его круга, могли показаться выражением недовольства, хотя на самом деле означали совершенно противоположную оценку.

По мере того как Дюкруа выкладывали перед ним чертеж за чертежом, «кхем!» и «кхам!» маркиза повторялись все чаще. В какой-то момент лупа маркиза задержалась на одном из бастионов.

– Et ?a?[28 - А это что? (фр.)] – произнес он, не поднимая головы от лупы. – Что означают эти горбики на каждом углу?

– Это купола, monseigneur, – ответили они. – Укрепленные купола.

– Не понимаю.

– Так как мортиры – самые страшные враги бастионов, – сказал Зенон, – идея заключается в том, чтобы сражаться с вражеской артиллерией тем же оружием. Речь идет о том, чтобы уничтожать мортиры наступающих собственными мортирами, но располагая одним преимуществом: наши орудия будут находиться под прочным каменным прикрытием. Неприятель будет вынужден устанавливать мортиры на открытом месте, и в это время они будут уязвимы для нашей артиллерии. А наши орудия будут в безопасности под своей броней.

– Экхе-е-е-е-е-м…

– Как вы можете видеть, в куполе есть только маленькое отверстие в форме полумесяца, но станок у орудия может поворачиваться, и такая основа позволяет покрывать угол в сто восемьдесят градусов, и таким образом три мортиры могут сосредоточить огонь на любой внешней цели.

– Экхе-е-е-е-е-е-м-м-м-м-м!

Маркиз никогда не был щедр на похвалы, но на этот раз ему пришлось признать, что братья Дюкруа отличились. И тут-то Арман уткнулся носом в последний чертеж, на минуту замер и закричал на брата: