Перекрёстки детства

Перекрёстки детства, или Жук в лабиринте
Альберт Светлов

Главные герои произведения – это 42-летний Сергей Максимов и его некогда закадычные школьные и студенческие товарищи. Основное действие книги происходит на протяжении почти 30 лет: с 80-х годов прошлого века по настоящее время. «Перекрёстки» – это сплав реальности, вымысла и мистики, сплетение прошлого, настоящего и будущего. Прошлое возвращается к Максимову, когда в дверь его квартиры неожиданно звонит любимая женщина, утраченная много лет назад. И это прошлое всерьёз намерено стать будущим.

Перекрёстки детства, или Жук в лабиринте

Альберт Светлов

Посвящается той единственной, что достойна этого посвящения

© Альберт Светлов, 2018

ISBN 978-5-4490-6595-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предуведомление

«Писатели никогда не вкладывают в свои произведения того смысла, что впоследствии умудряются там выискать читатели, и, особенно критики»

Стивен Дедал. «Методика преподавания истории в средней школе»

Данный текст является художественным произведением. И, хотя он создан автором на основе того, что ему довелось видеть, слышать и испытать, расценивать содержание, как имеющее под собой реальность, можно лишь с очень большими допущениями, невозможными в нашей зачуханной бытом жизни, помноженной на короткую память и квартирный вопрос. Поэтому все совпадения имён, мест действий, снов, слов и детских прозвищ прошу считать случайным стечением обстоятельств. Даже, если вам показалось, что в каких-то из этих событий вы принимали участие.

Может показаться, что разделы книги озаглавлены совершенно непонятной абракадаброй. Конечно же, нет. Все главы названы именно так, как, по мнению автора они звучат в музыке. Вообще же, будет лучше, если перед прочтением определённой главы читатель прослушает звучание той мелодии, что вынесена в её заглавие. Это создаст определённый настрой перед прочтением. Но, возможен и обратный вариант. Когда мелодия проигрывается уже после изучения текста и помогает осмыслить прочитанное.

01. Prelude and Fugue No.1 in C major, BWV.846

«Начиная какое-либо дело, никогда не представляешь себе его реальных масштабов»

Сизиф. «К вершине»

Давно уже я обратил внимание на то, что целые периоды жизни почти стёрлись из моей памяти; не то, чтобы они были потеряны для меня, но представлялись неким размытым, расплывчатым пятном, из тех, что напоминают очертания за окном, когда по стеклу стекают струи сильного дождя. Вроде бы, смутные очертания предметов, находящихся на улице, и можно различить, вот, к примеру, дом напротив не перестаёт быть домом, хотя, и напоминает теперь, больше, серую расплывчатую скалу с глазницами пещер, вместо окон; или детская площадка, она, тоже, ни на йоту не стала менее приспособленной для детских проказ, но видится, как жёлто—красный пещерный городок, живут в котором трудолюбивые горные гномы со сморщенными лицами, чьи головы покрыты серыми остроконечными колпаками, а тела облачены в зелёные кафтанчики с ремешками на поясе, блистающими медными пряжками, с карманами на груди и на боках, закрывающимися на сверкающие, в свете ручных фонарей со свечами внутри, серебряные пуговички, а ноги, покрытые чёрными сафьяновыми штанишками, носят на себе кожаные сапожки с металлическими цокающими при ходьбе в подземных тоннелях подковками на каблуках, извлекающие из горных пород ближайшей серо—унылой скалы неведомые нам сокровища. И в то же время, одни эти очертания не дают точного понятия о скрытом за потоком ливня, третий день поливающего город, так пока и не сумевший насладиться солнечным светом, не успевший окунуться в голубой бархат неба, столь редко не тревожимого шуршащим ситцем облаков, настолько привычных для наших широт. Нет во всём этом резкости, той предельной микроскопической резкости, что создаёт максимальное представление о предмете, рассматриваемом нами со всех сторон, в надежде постичь его форму и содержание. Вот и прошедшее стало с какого—то не уловленного мною периода жизни видеться этаким серым полупрозрачным шаром, со звучащей в нём иногда, полузабытой, или вовсе, теперь незнакомой музыкой, внутри которого подчас мелькали загадочные лица, улицы, ныне не существующие, ибо давно они неузнаваемо трансформированы равнодушным, холодным и безразличным, к ним и ко мне, временем. Это приводило к тому, что иногда я ощущал, как единственную реальность, что и прошлого—то у меня никакого нет, что потеряно оно безвозвратно, что никаких ныне и зацепок за него не осталось, а есть только одно бесконечное сегодня, которое и завтра тоже будет – сегодня, а само завтра, превратившись во вчера, станет лёгким туманом, лишь добавляющим непрозрачности сему серому пятну, стирающему, как ластиком, остатки чётких контуров – моему прошлому, моему утраченному без возврата прошлому.

Утраченному без возврата.

Так мне казалось, и я почти уверился в этом.

02. Prelude and Fugue No.2 in c minor, BWV.847

«Машина времени в нашем деле не только бесполезна, но и вредна»

И. В. Бунша «Домоуправление»

Нет, конечно, не все периоды моего существования виделись чёрным пятном, одно помнилось ярче, другое находилось в тени и никак не хотело её покидать, выползая на свет, не смотря на титанические усилия, которые я к этому прилагал. К примеру, годы учёбы, а было их пять, я почти не помню. И не могу с уверенностью сказать: «В тот год, когда я учился на первом курсе, происходило то—то и то—то, а вот в следующий семестр случилось это» Путешествуя на ощупь сквозь пространство времени, я растерял эти подробности, и они превратились в безликие «годы обучения». Подробности, почти не восстановимые ныне, хотя некоторые из них пока доступны, стоит лишь им под влиянием какого—то события, слова, звука, предстать перед мысленным взором со всей чёткостью, на которую они способны. Так ловят дети синим сачком порхающих на весенней поляне, усыпанной желтоволосыми головками одуванчиков, разноцветных однодневок—бабочек, дабы пришпилить их затем на иголки в свои коллекции, хвастаться перед друзьями и обмениваться самыми яркими, самыми оригинальными.

Хотя, нет. Годы обучения не являлись безнадёжно безликими, т.к. некий образ у них, всё же, имелся. А если быть наиболее точным, то это образ тех людей, моих немногих товарищей, с которыми я в выделяемый период оказался духовно близок, с которыми вместе посещал нудные лекции по методике преподавания, с которыми пил, иногда, даже, почти без закуски, на берегу пруда, на старой некрашеной лавке, мёрзнущей под скудными лучами октябрьского мокрого солнца, под осенними липами, дешёвое приторное вино, сладким густым запахом резко контрастировавшее с ароматом прелых осенних листьев, неприглядно покрывающих увядшую траву; друзей, вместе с которыми слушал модную тогда музыку, смотрел, волновавшие нас в ту эпоху, фильмы, обсуждаемые под шум набегающих на песчаный берег волн, сидя на той же скамейке с пристающими к брюкам остатками зелёной краски, с разложенными на институтской газетке жестяными баночками водки из ближайшего ларька и холодными вчерашними пирожками с капустой.

Пугала ли меня упомянутая утрата? Не то, чтобы пугала, скорее, чуточку расстраивала и вызывала горчащее чувство смутной досады, обусловленное непреложным убеждением, что в тех утраченных днях скрыт непонятый и непринятый мною тогда смысл всего происходящего, столь необходимый мне теперь; и та самая истина, что должна была помочь понять и обмозговать всё происходившее, порою неспешно разворачивавшееся во времени, а иногда и нёсшееся галопом; то есть то, что привело в пункт, в коем я нахожусь сейчас, оставшись в, практически, полном одиночестве. Но где, в каком именно временном промежутке следует её искать? В каком из многочисленных периодов утраченного навсегда прошлого? В детстве, или позже, едва я стал вести, более—менее, самостоятельную жизнь? И не продолжается ли у некоторых людей детство до самой их кончины, а они при этом просто притворяются взрослыми для того, чтобы соответствовать меркам общества, в котором обитают, вписаться в него?

Вероятно…

03. Prelude and Fugue No.3 in C-sharp major, BWV.848

«Дорогой друг, я теперь очень мало сплю. Во сне приходиться отвечать на вопросы, которых я стараюсь избегать, бодрствуя»

Маркиз де Норпуа «Письма»

Детство, да и вся моя последующая жизнь неразрывно связана с местностью, где я прожил первые семнадцать лет. И, хотя, потом я уехал в город и возвращался в родную деревню редко и неохотно, но смог, как казалось, заново открыть её уже тогда, когда жизнь утекала сквозь пальцы, а дни с каждым прожитым годом неслись быстрее и быстрее, напоминая реку, неспешно катящую свои воды меж заливных сочных лугов, неторопливо и важно нёсшую вперёд, в неведомое, отражающиеся в ней облака, а на перекатах приобретающую невероятную скорость, дробящуюся и рассыпающуюся иногда на отдельные струи, хлёстко бьющие по ногам путника. Открытие это, в некоторой степени, помогло мне обрести то, чего я был лишён многие годы, чего не хватало и к чему я бессознательно тянулся. Тянулся, искал, но не находил, ибо слишком поздно открыл для себя, что в юности человек так же одинок, как и в старости, несмотря на наличие рядом людей, называющих себя твоими друзьями. «Я один. Всё тонет в фарисействе» Попытка преодолеть неизбывное одиночество в юности приобретает форму поисков любимой женщины, которой не страшно открыть то, чем не поделишься с другими, рискуя при этом увидеть в её широко раскрытых глазах лишь недоумение и непонимание всего ей доверенного; а в старости в стремление найти хоть кого—то готового выслушать тебя, и пусть, даже, просто сделать вид, будто понял твои откровения. Однако, по недоумённому пожатию плечами, по чуть дрогнувшим в сардонической улыбке уголкам плохо пробритых губ невольного собеседника, становится ясно, что с годами ты не только не обрёл искомое,, но и растерял найденное. И умирать, поэтому, остаётся молча. Не потому, что нечего сказать, хотя, многим как раз и нечего сказать, а просто оттого, что сказать некому. Некому из тех, кто в состоянии понять.

Порой я сомневаюсь, существуют ли подобные люди вообще.

04. Prelude and Fugue No.4 in c-sharp minor, BWV.849

«Полковник, если ваша галера будет и далее мотаться между виселицей и гильотиной, то вы, рано или поздно, либо примеряете петлю, либо останетесь без головы. Смените курс»

Маркиз де Норпуа. «Письма»

Деревня наша, Питерка, располагается на берегу широкого пруда, который во времена моего детства ещё не настолько зарос тиной, как сейчас, и вода в нём была заметно прозрачнее и добрее к тем, кто в ней купался. Траурный серый цвет глади реки при пасмурной погоде контрастировал с сочной зеленью молодой травы. Но при отличном солнечном дне рябь пруда поблёскивала яркими, резавшими глаза и поднимавшими настроение бликами, одной своей игрой в солнечные зайчики на воде, навевавшими мысли, что жизнь прекрасна и замечательна, и всё будет отлично, раз природа так радуется, а иначе в подобный день и быть не может. В самом широком месте, от одного края пруда до другого, расстояние составляло примерно 3—4 км. На противоположном его берегу различались заросли, подходящие, местами, почти вплотную к воде. Лес этот начинался непосредственно за жильём и являлся излюбленным местом грибников и ягодников. Места там, относительно сухие и даже после дождей земля редко пропитывалась водой до состояния бездорожья и распутицы, изрядно затруднявших поездки в лес, находившийся по левую сторону от Светловки, в низине, на севере.

Дорога, ведущая в Питерку, пролегала вдоль речки Светловки, и рассекала селение на две части. Одна часть, бо?льшая, не имеющая отличительного названия, оставалась по левую руку от неё, а вторая, справа, прижимавшаяся к реке, именовалась Горкой, ибо сразу за мостом, построенным в 50-е годы прошлого века, а затем неоднократно модернизированным, дорога поднималась в гору и уносилась в неведомые для того ребёнка, коим я был, дали.

Асфальтированное шоссе, по которому туда—сюда сновали с шелестом стремительные, словно весенний ветер, легковушки, похожие на муравьёв, трескучие и юркие мотоциклы, запылённые и пахнущие мазутом, тарахтящие и плюющиеся дымом, трудяги—трактора, неспешно спускалось в Питерку и опять же неспешно, чуть надсаживаясь на подъёмах, покидало её в южном направлении. Другое дело – восточная трасса, она в противовес пути на юг, не только не вела вверх, но напротив, стремилась под уклон вплоть до следующей крохотной деревушки – Беляевки, также раскинувшейся на обеих берегах Светловки, разрезавшей названную деревеньку на несколько неровных кусков и неспешно двигавшейся далее, между заросших лесом горных берегов, в сторону родного села моих бабушки и дедушки, в котором сам я побывал первый раз уже будучи взрослым. По пути на северо—восток Светловке встречалась деревня Черёмушки, за околицей которой имелся брод через речку на другой берег. Пересечь пешим брод являлось делом, хотя и реальным, но рискованным, т.к. течение в том месте довольно сильное, глубина достигала 50—70 сантиметров, а вот пересечь речушку на машине не составляло никаких проблем. Если двигаться от Черёмушек, преодолевая брод, по наезженной старой дороге, то можно было сразу попасть в разбитые тяжёлыми машинами колеи, ведшие в глубину чащи. Путь сквозь тайгу активно использовался в 50-е—60-е годы, а позднее оказался заброшен. К тому времени, когда я упорно стал исследовать лесные дороги данного района, он почти полностью зарос, где—то больше, где—то меньше, оставив напоминанием о золотом своём веке единственно глубокие колеи от транспорта на берегу, да поскотины вдоль прибрежья, и мне ни разу до конца и не удалось выяснить, куда же он вёл. Бродя здесь, я неизменно утыкался в этом лабиринте в лесной тупик. Дорога внезапно обрывалась, не ведя более никуда дальше. Старые карты показывали, что путь не должен теряться посреди чащи, а пролегает далее, вплоть до села Мокрого, однако, попытки пробиться к селению сквозь заросли крапивы, малины и шиповника, рвущих одежду, обдирающих шипами, колючками лицо и руки, и, иногда, достигавших высоты моего роста, а то и превышавших его, навряд ли доставили бы путнику много удовольствия. Впрочем, заблудиться в здесь не слишком опасно, с юга в 6-ти километрах проходило шоссе, с севера и запада бежала Светловка, и лишь на восток далеко простирался сплошной лес. Однако, зная эти нюансы, не представляло особой сложности выбраться, либо к трассе, либо к реке. Хотя, конечно, не так уж это и просто, тут я, явно, преувеличил. Пройти по лесу, даже 6 км., постоянно спотыкаясь на поваленных полугнилых стволах сосен, старательно поднимая ноги в высокой траве, обливаясь потом, пытаясь обойти заросли кустарников, прыгая с кочки на кочку на старых вырубках, где вообще теряешь всякую ориентацию из—за высоченной молодой поросли, отмахиваясь от настырно пикирующих комаров и лезущей в глаза, за шиворот, в уши, нос, мошки, неподготовленному человеку не очень—то и просто.

05. Prelude and Fugue No.5 in D major, BWV.850

«Нам, почтальонам, голова не нужна. Нам крепкие ноги нужны. А ещё лучше-велосипед!»

И. И. Печкин. «В седле»

Все мы, – брат, я, мои и его приятели, проводили иногда на берегу целые дни, жарясь на палящем до одури и тошноты солнце, ловя мелькающих перед глазами мушек и окунаясь в чуть прохладную негу серо-зеленоватой воды. Конечно же, мы были тогда не единственными на этом пляже, пристроившемся почти за деревней и вытянувшим жёлтый язык мелкого песка с вкраплениями гальки в сторону соснячка. Пляж, у крайних её домишек, с их брехливыми собачонками, которых ещё требовалось суметь обойти, дабы благополучно достичь берега; с их бродящей на ближней лужайке домашней живностью в виде уток, коз и гусей, то и дело норовящих прищемить вам мягкое место своим крепким красным клювом, несмотря на неухоженность, оставался самым излюбленным местом летнего отдыха. Ближе к жилью, у воды лежали вверх днищем тяжёлые лодки с осыпающейся с бортов краской. Некоторые покачивались на воде, прикованные цепями к металлическим ржавым трубам, вбитым в берег. Обычно, дно таких посудин было подтоплено сочившейся в невидимые щели речной водой с едва заметным песочком. Кое-кто из рыбаков, вычерпав небольшим ведёрком воду и отцепив своё утлое судёнышко, отгребал на нем подальше от берега, и виднелся с откоса лишь в виде чёрной далёкой картонной фигурки, вырезанной и воткнутой в застывшую поверхность воды. Временами в реке было тесно от купающихся, а берег был почти полностью усеян разноцветными одеялами, красными и синими, жёлтыми и розовыми, брошенными прямо на облетевшие одуванчики, прохладную на ощупь мать-и-мачеху, жилистые подорожники, на которых, загорая, лежали и сидели взрослые и дети. Не все купались, но виноградное солнце было щедро ко всем. Как и виноградное вино, которое некоторые, невзирая на пекло, потягивали, блаженно нежась под лучами первого и наслаждаясь вкусом второго.

Чуть далее от импровизированного пляжа, где глинистый берег, поднимаясь вверх на несколько метров, высок и отвесен склоняясь к воде, касаясь её резными листочками на корявых ветвях, росли четыре берёзы. В совершенно безветренные вечерние часы они, как в зеркале, отражались в поверхности пруда, и в отражении том можно было до тонкостей различить мелкие серо-коричневый веточки и узорчатые листочки, нависшие над застывшей в безмолвии жизнью и остановившемся, на мгновение, временем. Стаи мошек, образуя серые облачка, застывали в воздухе, едва заметно перемещаясь на фоне угасающей зари. От воды начинал подниматься едва видимый туман. Становилось немного прохладнее. Хотелось пить.

06. Prelude and Fugue No.6 in d minor, BWV.851

«Детские игры на природе позволяют ребёнку получше узнать самого себя и своих друзей»

Незнайка.

Вечерняя прохлада, наползая, создавала впечатление того, что вода, по мановению волшебных янтарных лучей светила, превратилась за день в парное молоко, привлекавшее не только людей, но и комаров, и прочих летающих кровососущих насекомых, сводящих на нет всё удовольствие от погружения в этот источник радости. Впрочем, мы очень редко подолгу задерживались на берегу, я имею в виду, конечно же, до позднего времени, и едва только спадала жара и приближалось наступление сумерек, как наша компания, выползая из воды и, стараясь не попадать обнажёнными ступнями на разбитые бутылочные стёкла, иногда попадающиеся, как в воде, так и на берегу, вытрясала, смешно подскакивая на одной ноге со склонённой на бок головой, воду из ушей, подбирала сандалии, одевалась и переходила к другим делам и заботам, которых полным-полно у 12-летних подростков. Нас ждали просторы пыльных медленно темнеющих улиц, сумрачные и таинственные аллеи школьного сада, где можно было с гиканьем и уханьем носиться, изображая казаков-разбойников или организовывать засады, и внезапно, с криком выскакивать, пугая попавшихся в наши сети приятелей и редких вечерних прохожих, возвращавшихся в свои дома с вечернего киносеанса. Ни один из нас, из тех, кто так беззаботно упивался детством, не размышлял в то время, что вечера эти, наполненные слоистой прохладой, пропитанной ароматами уставшего остывающего дня, словно бы созданной после жаркого дня только для них одних, никогда в их жизни не повторятся в том виде, в каком они неосознанно проживались в те мгновения. Я только подметил однажды, что как бы мы ни старались с тем же восторгом, что и накануне, повторить ту же самую игру, в том же самом месте, с теми же самыми людьми, но ни разу, не единого разу, мы не в силах были этого осуществить. Могло получиться лучше, а чаще выходило хуже, ибо стремились мы к совершенству, которое оказалось случайно достигнуто нами вчера, и являлось оно неповторимым. Как любой день, час, минута. Мы пока ещё не знали этого. Мы наполнялись летом, стараясь полностью растворить его в себе, наполниться им до самой макушки, чтобы хватило этих дней на осень и зиму, когда можно будет пить воспоминания о прошедшем лете по солнечному стаканчику в день, словно прохладный освежающий фруктовый сок в жару, дабы перетерпеть, и слякоть с низкими серыми тучами, и неуютный колючий холодный снег. Мы были счастливы.

Помимо школьного сада, любимым местом наших забав был ещё и лог, конечно же, лог, в котором мы проводили большую часть этих безумно-радостных и немного странных игрищ. Лог-это своеобразный, двухсотметровый по ширине, глубокий овраг с холмами и зарослями можжевельника, где было удобно скрываться в траве, за кочками или просто валяться, созерцая бездонное доброе синее небо, перетирая в руке сорванную на ходу тимофеевку, иногда покусывать сочную неведомую нам травинку, при этом совершенно не боясь ею отравиться, становившийся на девяносто дней центром притяжения нашей маленькой детской вселенной. Здесь мы в ветреные дни пускали воздушных змеев, наматывая, туго натянутую, рвущуюся ввысь и режущую руки леску, на скрытое рукавом тонкой рубашки предплечье, а затем, оглядываясь по сторонам, неуклюже перелезали через высокие шатающиеся заборы, сколоченные из потемневших от дождя и солнца досок, чтобы вытащить их, упавших из поднебесья на кусты цветущего картофеля, из огородной темницы, сжимающей с двух сторон наше царство детского лета и каникул.

На самом дне этого широченного оврага, разрезая его вдоль пополам, пролегал ещё один овражек, гораздо меньший по размерам, с задорно бурлящей по нему весной и осенью дождевой и снеговой водой, спешащей попасть в пруд. Впрочем, весной и осенью эта мутная вода несла в пруд не только всякий хлам в виде пучков прошлогодней травы и щепок, подобранных ею по дороге, сломанных, пропитанных влагой веток, гнилых бурых листьев, но и наши кораблики с воткнутыми в них спичками-мачтами, весьма неумело выстроганные из кусков сосновой коры, затупившимся от старости ножом с круглой деревянной ручкой, расколовшейся у самого кольца. Нашими крейсерами и броненосцами становились пустые консервные банки, подобранные на ближайшей свалке, коих в логу было несколько. По этим целям, едва держащимся на воде посреди стремительно несущего их потока, мы открывали беспорядочную стрельбу грязными, обжигающими холодом руки, шершавыми неуклюжими камнями. Не ограничиваясь мелочёвкой, мы иногда топили залпами с берега и пустые тазы с отбитой на днище эмалью, и дырявые кастрюли, притащенные из дома, либо раскопанные на упомянутых выше свалках, окружённых сухостоем старой крапивы.

Всеми забытыми свалках.

07. Prelude and Fugue No.7 in E-flat major, BWV.852