Перекрёстки детства

Путь первый пролегал через наш огород, вдоль гряд с картошкой, оканчивавшихся невысоким забором, преодолев который можно было оказаться в полностью заросшем крапивой и сиренью саду, находившимся за Домом Быта. В нём на первом этаже работала швейная мастерская, а в подвале-парикмахерская. Узкая тропка, пересекавшая заросший сад, выводила к разваливавшемуся забору с выломанными во многих местах досками. Шмыгнув в дыру, дорожка бежала на берег заболоченной речки, и вилась между кустами хлёстких ив и несколькими неохватными высоченными старыми липами, в чьих кронах виднелись, тёмными клочьями, вороньи гнёзда. С десяток ворон, заметивших чужого, начинали орать и кружиться над деревьями, придавая этому мрачному месту ещё больший колорит. Двигаясь дальше по едва заметной тропинке, требовалось свернуть направо и, придерживаясь за остатки забора, под вороний гвалт осторожно ступать по скользкому берегу, стараясь не скатиться в речку. Метров через 50—60 уже можно было вздохнуть с облегчением, т.к. самое опасное место, а именно-огород Зяминой бабки, выходивший к болоту, оставалось позади. Ещё пара минут и, минуя, выложенный камнями родник с прозрачнейшей ледяной водой, от которой ломило зубы, еле видная тропка, всё более расширяясь, выводила на улицу Коммунарскую, где стоял дом деда Николая. Добираясь до него, я уже шагал без опаски. Зяма с компанией оставался позади.

Ещё одна дорога в обход вела по улице Калининской, пересекавшейся с Коммунарской, перпендикулярной ей. Но этот путь, будучи более длинным, не гарантировал полной безопасности, т. к. Зяма запросто мог шариться в районе пересечения Коммунарской и Калининской с какими-то своими делишкам. Выбирая его, я спускался вниз до узкого деревянного мостика, с торчащими из перил ржавыми шляпками гвоздей, переправлялся по нему через заболоченную речку Камешку и у книжного магазина сворачивал направо, топая до Коммунарской.

Третий запасной вариант пролегал через школьный сад. Миновав его аллеи, и свернув на улицу Леонова, параллельную Почтовской, я, двигаясь по ней, добирался до изгороди бабушкиного огорода. Оказавшись возле жавшегося к дороге забора, я перепрыгивал через него с груды тёса, попадая сандалиями прямо на гряду с картошкой, зарываясь ступнями в мягкую землю. Но это уже не имело значения. Главное, что теперь я чувствовал себя в безопасности.

Все обходные дорожки занимали больше времени, чем если бы я добирался прямым путём и никак не гарантировали на сто процентов, что мне удастся избежать нежелательной встречи с Зямой. В силу этого, использовал я их не слишком часто и лишь тогда, когда был точно уверен, что Зяма снова вышел на охоту. В этом случае я, сквозь, жгущуюся даже через брюки, крапиву, проскальзывал тайной тропкой у речки, обходя задами опасную избушку.

30. Prelude and Fugue No.6 in d minor, BWV.875

«Никогда не позволяйте своим друзьям садиться на неподкованную лошадь»

Бен Джойс-Айртон. «Коневодство в Австралии»

Как раз, именно тем летом, деду пришло письмо из города Лозового, от его сестры Марии, где она сообщала, что наконец-то, отложив все дела, собралась навестить его. Мария уехала в тот южный городишко сразу после учёбы, вышла там замуж и родила дочь. Все эти десятилетия они с дедом поддерживали вяло текущую переписку, и вот теперь, когда старший брат пригласил её в гости на пару недель, Мария, понимая, что они более могут уже и не увидеться, это приглашение приняла. Проведать нас она решила не одна, вместе с ней с должна была приехать и её внучка, тринадцатилетняя Лена. Дочь Марии, Галина, у себя в Лозовом вышла замуж за какого-то азиата, поэтому Лена носила странно звучавшую для наших ушей фамилию-Хтоидзе, и отчество Томазовна. (Я потом, как-то в шутку назвал её Камазовной, и с того дня она, свирепо обидевшись, меня просто игнорировала, считая за пустое место).

Первоначально, мы с братом не обратили на это известие никакого внимания-ну приедет какая-то бабушка Маша с внучкой, ну поживут у деда пару недель, что тут такого-то? Мне и вовсе было не до этого, т.к. главной моей проблемой к тому времени был Зяма. А ещё с началом каникул мы неожиданно открыли для себя таинственный чердак бабушкиного дома. Конечно, я и раньше знал о его наличии и даже пытался несколько раз пробраться туда через чулан, по ведущей вверх пыльной деревянной лестнице. Но, попытки мои ни единожды не увенчались успехом, т.к. люк наверх был отлично заколочен, и сколько бы я, находясь дома один, в него не стучал молотком, он не приподнимался ни на сантиметр.

И вдруг, на чердак удалось попасть совершенно неожиданным путём. Дело в том, что к дому примыкали хозяйственные постройки-загон для коровы со стайками для скота. Дед и бабушка достаточно долго держали разную скотину. Помимо крупного рогатого скота водились у них когда-то и куры с петухом, от которых, почему-то, избавились раньше всего, хотя я и успел застать чёрную курицу и рыжего голосистого кочета, редкостного задиру и драчуна, гонявшего меня по всей ограде. Вслед за птицами отделались от быка и коровы, а вот свиньи продержались в хозяйстве дольше всех. Одно время в загоне стояла даже лошадь, но её продали ещё до моего рождения, о ней я знал лишь из рассказов деда.

Летом коров на день отправляли в общее стадо, под надзор пастуха Лёхи Мельника, пятидесятилетнего хромого мужичка, гонявшего по деревне на коне и размахивавшего при этом плетью. Утром Мельник уводил стадо за деревню, в поля, поближе к лесу, а вечером препровождал его обратно. Мы с дедом несколько раз ходили за околицу встречать нашу корову Марту, но, в большинстве случаев, стадо просто входило на улицы деревни, и коровы сами разбредались по домам, останавливаясь и мыча у своих ворот. Для меня до сих пор остаётся загадкой, как они запоминали, куда им надо идти.

Коров держали многие, в стаде ходило до пятидесяти голов, ведь бурёнка в деревне, это не только молоко, масло и сметана, но и удобрения для огорода. Наша Марта давала вкуснейшее парное молоко, немного сладковатое на вкус, как мне казалось. Бабушка доила Марту вечером, протерев её набухшее вымя, и струи со звоном били в дно блестящего ведра, обдавая белыми брызгами мои шорты, коленки и нашего толстомордого чёрно-белого кота Федю, теревшегося о бабушкины галоши, и вместе со мной наблюдавшего за процессом дойки. Никогда потом я не пил более вкусного молока, чем свойское, свежее и даже ещё тёплое.

Израсходовать всё, что давала Марта мы, конечно, не могли, поэтому бабушка делала из излишков сметану и масло, для чего на веранде стоял жужжащий при работе тугой ручной сепаратор. Немного желтоватая сметана выходила такая густая, что ложка стояла в ней, как оловянный солдатик, и придавала супам, борщам и щам тот неповторимый вкус, что помнится потом всю жизнь. Да, а ещё её можно было намазывать ножом на хлеб и посыпать сверху сахаром.

В загоне, над стайками хранили запасы сена, но это был не тот сеновал, который я несколькими годами ранее планировал подпалить, а другой, настоящий. Я-то тогда имел в виду поджечь немного сена, лежащего на погребе. А здесь оно, сложенное на стайках, упиралось почти в крышу пристроя, и не всегда удавалось забраться на самый верх тюков. Но так случалось только в начале зимы и осенью, когда сухую траву, утрамбовывая, набивали под завязку, до самых стропил. К весне оставалась примерно половина, продолжавшая и дальше убывать, и вот в эти-то моменты появлялась возможность не только взобраться на сеновал, покувыркаться в колючем, пахнущем летом, сене, но и проползти в глубину построек. Когда я, однажды, смог вскарабкаться на самый верх и продвинуться дальше, то для меня стало открытием, что с сеновала прямо на чердак переброшены несколько досок. Я, незамедлительно, осторожно ступая, скользнул по ним и оказался над чуланом, возле, забитого досками крест-накрест, люка.

В общем-то, место это было ничем не примечательно. Чердак, как чердак. Пыльно, темновато, окошечко на улицу невелико, в него едва можно голову просунуть, по центру-уходящая ввысь, наружу, квадратная печная труба, вместо пола-толстый слой шлака. Но чердак этот оказался тем неведомым миром, что мне посчастливилось открыть самому. И я поспешил сообщить об этом открытии не только брату, но и друзьям.

В тот раз я вернулся на землю тем же путём, что и пробрался наверх, т.е. через сеновал. Но уже на следующий день выяснил, что на чердак можно попасть с веранды, забравшись, подобно альпинисту, по брёвнам стены дома, цепляясь за предусмотрительно вбитые в них кем-то толстые гвозди. И слезать тут тоже оказалось проще, – держишься руками за верхнее бревно и спускаешь постепенно ноги вниз, а затем разжимаешь пальцы и прыгаешь на пол.

Нас ругали и запрещали лазить наверх. Но ничего не действовало. Вскоре на чердаке появилось несколько стульев и кучка книг, читать которые, из-за царившего полусумрака, получалось лишь у окошечка. Частенько вместе с нами наверху тусовался и серый полосатый бесхвостый кот Шкет. Хвост ему прихлопнули в дверях как-то зимой, когда он был ещё котёнком. Перерубленная половинка вначале болталась на коже, а затем и вовсе отвалилась, вот Шкет и помахивал с тех пор небольшим серым обрубком. Здесь он символизировал подобие уюта, и любил спать, развалившись, на свободном стуле.

Чердак стал укрытием, куда не могли пробраться взрослые, где можно было побыть в одиночестве, спрятаться ото всех. Он создавал видимость надмирного существования, когда ты находишься над суетой, выше, в прямом и в переносном смысле, всего этого. Ты-один, тебя никто не ищет, никто не знают, где ты находишься.

Поначалу, когда это было ещё в новинку, под крышей набиралось сразу человек пять. И тогда от нашего топота внизу, в комнате, сквозь доски потолка начинал сыпаться, прямо на стол, мелкий шлак. Из дома выскакивал дед и начинал орать:

– Да еттивашу мать! Слазьте нахрен, оттуда, быстро, все!

И, хотя и имелись сомнения в том, что он силой может согнать нас сверху, но проверять это никто не рисковал. К тому же, вечно на чердаке не просидишь, рано или поздно пришлось бы спуститься, и вот тогда-то на наши головы и могла обрушиться кровавая мстя. Руку дед имел тяжёлую и убеждаться в этом лишний раз никому не хотелось. Так что, лучшим вариантом было-по-хорошему спуститься, а потом, выбрав удобный момент, так же, потихонечку, снова подняться наверх. Постепенно, когда острота новизны ощущений у большинства пропала, лишь я один продолжал с упорством, достойным лучшего применения, почти каждый день подниматься под крышу и сидеть там на стуле, размышляя о том, как всё плохо.

И действительно, всё шло паршиво.

31. Prelude and Fugue No.7 in E-flat major, BWV.876

«Моя мать всегда говорила мне, что умение с выгодой обманывать мужчину-дорогого стоит»

Жильберта Сван. «Мои встречи с Марселем»

Гости появились в доме бабушки как-то буднично. Никто не бегал по комнатам с дикими глазами и не кричал: «Едут, едут, они едут!» Утром того дня дед отправился в город, чтобы встретить прибывших с междугороднего автобуса, помочь им тащить сумки и доставить дорогих гостей в деревню. Баба Маша, естественно, не помнила, как добираться на свою бывшую Родину и, хотя, дед пару раз заказывал междугородние переговоры с нею, объясняя по телефону, на каком автобусе и как надо добираться, но в итоге решил, что гораздо лучше и надёжней будет, если он сам съездит на вокзал и заберёт их оттуда.

Когда они приехали, и дед провёл приезжих во двор и в дом, я находился на чердаке. К тому времени он уже перестал быть для большинства моих друзей тем притягательным местом, в котором хочется проводить уйму времени, и всё чаще я просиживал наверху в течение нескольких часов в одиночестве, пристроившись на стуле у окна с какой-нибудь книгой.

Услыхав хлопанье ворот и негромкие голоса входящих на веранду людей, я неслышно метнулся к краю и припал к щели, через которую мог наблюдать за всем, что происходит внизу. Но тут меня постигло разочарование, ибо гости, не задерживаясь, прошествовали прямо в дом, и снизу, сквозь доски потолка и слой шлака, вскоре стали слышны еле различимые слова беседы деда, бабушки, Марии Ивановны и изредка тонкие девичьи реплики Лены.

Меня так и подмывало быстренько спуститься вниз, пройти в дом и посмотреть на гостей, но в то же время я, будучи очень стеснительным подростком, никак не решался это сделать. Вот так с часто бьющимся сердцем, под аккомпанемент звучащего снизу неясного «бу-бу-бу», я и сидел какое-то время на чердаке, пока бабушка не вышла в коридор и не крикнула мне:

– Ты там прячешься? Спускайся, поздоровайся хоть с гостями-то.

– Щас, – обрадованно крикнул я в ответ, и неторопливо направился к краю своего убежища. Так же, не торопясь, цепляясь за гвозди, я спустился на веранду и, отворив тяжёлую дверь, вошёл, жутко смущаясь, в комнату, торопливо буркнув, при этом, приехавшим:

– Здравствуйте!

Сказав так, я тут же шмыгнул на кухню, где стояли бочки с водой и, прикинувшись, что очень хочу пить, стал набирать в ковшик воды. Сделав два глотка, с кухни я сразу прошёл в другую комнату, где уселся было за стол перед телевизором, нервно покусывая заусенцы, но дед окриком заставил меня присоединиться ко всей честной компании. Спорить не имело смысла, это было бы вопиющим неуважением к гостям и пещерной дикостью с моей стороны, поэтому, появившись в прихожей, я скромно уселся на деревянный, с высокой спинкой, стул у печки и стал смотреть в пол или в окно, изредка позволяя себе мазнуть взглядом по вновь прибывшим.

Мария Ивановна, будучи на два года младше своего брата, чем-то неуловимо походила на него. Седая, ниже среднего роста, она имела ровный спокойный бархатный голос и оказалась очень бодрой и деятельной старушкой, живо всем интересующейся.

Внучка Марии Ивановны не произвела на меня особого впечатления. Какое-то сходство со своей бабушкой проявлялось у Лены едва различимо, ибо кожа её была более смуглой, собранные в хвост, спускавшиеся на спину волосы, чёрными, а острые глаза карими. Немного портил это, почти симпатичненькое, личико чрезмерно острый носик, который, как я потом узнал, она любила совать не в свои дела.

Неспешный разговор, как бывает в таких случаях, касался обычных последорожных тем-как доехали, как семья, не хотят ли кушать, не устали ли, не желают ли отдохнуть. Всю эту болтовню я слушал, по-прежнему посиживая у печки и иногда отвечая на обращения ко мне бабы Маши. И эти её вопросы ко мне также являлись вполне обычными и предсказуемыми: в каком классе учишься, с какими оценками закончил год, куда тут, в деревне, можно Лену сводить, чтобы ей не скучалось. Последняя поднятая ею проблема, надо признаться, привела меня в некоторое замешательство, ибо сам я почти никуда не ходил, а теперь и подавно, учитывая появление Зямы. Все нехитрые мои развлечения сводились к езде на велосипеде, купанию, редким походам в кино и чтению книг. Но, если купание и кино ещё могло как-то заинтересовать гостью, то велосипед, как я ошибочно предполагал, и книжки, ей совсем не интересны. Очень скоро мне пришлось убедиться, что книги ей действительно абсолютно не интересны, а вот велосипед-очень даже. Учитывая, что лишь один из имеющихся трёх велосипедов, именно мой, подходил ей по размеру, уже на следующий день, дед объяснил, что я, как мужчина и хозяин, должен отдать свою технику Лене, пока она гостит у нас. Сейчас я понимаю, что мне самому полагалось предложить гостье взять мой велосипед; теперь я именно так бы и сделал, но в те дни я принял просьбу деда в штыки, боясь за сохранность двухколёсного коня. «Что девчонка может понимать в технике? Колёса проколет, „восьмёрку“ посадит, на чём я буду потом рассекать?» – такие мысли роились в моей голове.

Однако, несмотря на явное моё неудовольствие, велосипед был передан Лене на всё время её пребывания у нас, а она, между тем, приметила мою кислую мину, и то скрытое недовольство, с которым я, под нажимом деда, согласился поделиться с ней техникой. Наверное, это и положило начало тому, что наши отношения в период её пребывания здесь, никак нельзя было назвать родственными, или хотя бы просто дружескими. Гостья всегда взирала на меня свысока, с плохо скрываемым презрением, на что я в душе отвечал ей примерно тем же. Сюда, конечно, примешивался тот факт, что на неё, как на центральный объект, отныне обращали всё своё внимание дед и бабушка, а я остался далеко в тени, почти незаметный и ничем не выдающийся.

Есть мнение, что первое впечатление о человеке является самым правдивым. Не могу сказать, что считаю это утверждение на сто процентов справедливым, но в отношении моего знакомства с Леной, это оказалось попаданием в десятку. Я не понравился ей своим жлобством, бесполезностью, трусостью и патологической застенчивостью, то есть, всем тем, чего, по её мнению, не должно быть в настоящем пацане; а она вызвала моё отторжение наглостью, нахрапистостью, стремлением учить меня, как я, на её взгляд, должен себя вести, и каким никогда не стану в силу своего ничтожества.

А вот, Владлен, мой братец, обладая определённого рода харизматичностью и хулиганистостью, ни в коем случае не являвшийся пай мальчиком, пришёлся ей вполне по вкусу, и они подружились почти сразу. Особую роль сыграло то, что он, будучи младше, позволял собой командовать, выполнял её распоряжения.

Я всего один или два раза, теперь точно и не помню, ходил с ними на пруд, хотя они отправлялись купаться каждый день в то жаркое лето. На воде Лена держалась отлично, заплывая так далеко, что с берега казалась едва видимой и оттуда кричала нам, чтобы мы гребли к ней. Но ни Владлен, ни я, не умели так хорошо плавать и предпочитали бултыхаться на мелководье. Насколько выше нас она считала себя после таких заплывов! И, если, брату это прощалось, ведь он был младше, то мне, как старшему, не полагалась ни капли её снисхождения.