Перекрёстки детства

К нам, соседским пацанам, он относился доброжелательно. Чувствовалось, что ему не хватало нормальной семьи, жены, детей. Пару раз мы с братом бывали в его полутёмной комнатке с грязными занавесками, пылью на шкафу и, каким-то специфическим запахом смеси дешёвого ядрёного курева, немытой посуды и водки, въевшимся в стены. Женя показывал старые фото, где он был заснят в военной форме, со сверкающими пуговицами, с лычками на погонах и с сияющей белозубой улыбкой. Давая нам смотреть эти фотографии, он кривился и старался поскорее убрать их снова в комод, словно, они напоминали ему о чём-то таком, что хотелось скорее забыть, да всё никак не получалось.

Женя учил нас делать дирижабли из четверти тетрадного листа, как-то по-особому, хитро, сворачивая его и, вырезая по краям отверстия, вследствие чего сия конструкция, запускаемая в воздух, плавно вращаясь, медленно опускалась на пол.

Бывало, он изготавливал нам с братом лук, для чего, мы вместе с ним, осенью, в октябре, когда земля уже начинала пристывать, спускались за огороды, к небольшой, протекающей там, заболоченной речушке, и выбирали в топком ивняке подходящую ветку. Женя срубал её небольшим блестящим топориком, подаренным позднее мне, и спустя какое-то время благополучно мною потерянным, делал на концах надрезы и натягивал вместо тетивы толстую шёлковую нить, при этом осторожно, стараясь не сломать, сгибая деревяшку. Стрела для лука выстрагивалась из той же ивы, но из ветки потоньше. На неё насаживался наконечник, изготовленный из крышки консервной банки, вырезанный треугольником, и свёрнутый воронкой, так, что заострялся.

Летала подобная стрела не так чтобы далеко, и вонзалась, в большинстве случаев, в землю, а при попадании в дерево, наконечник, изготовленный из мягкого материала, попросту сгибался.

Мы с братом, однако, бывали в восторге от этой робингудской вещи и могли полдня пробегать в огороде, поочерёдно стреляя из лука в сторону забора. К сожалению, эта игрушка не отличалась прочностью, и высыхая, с хрустом ломалась, когда мы старались посильнее натянуть тетиву.

Через несколько лет после отъезда Женя навестил родные места, приехав на похороны брата, скончавшегося от инфаркта. Он бросив пить и так сильно изменился, что мы поначалу даже не смогли его узнать. Бывший сосед немного пополнел, был опрятно, хотя и скромно, одет и, почти совсем перестал заикаться. Просидев у нас перед отъездом минут тридцать, он в беседе с матерью несколько раз с гордостью повторил, что женился и новой жизнью теперь вполне доволен.

А вот у нас в деревне с женщинами ему не очень везло, он их периодически менял, блуждая в поисках своего идеала. Когда речь вдруг, ни с того, ни с сего, заходила о Жене, то припоминали, прежде всего, случай, как он однажды вдрызг поссорился с очередной своей пассией, скромной, невысокой тихушницей Машей, носившей серый платочек поверх седеющих волос, работавшей контролёром ОТК на мебельной фабрике и взиравшей на окружающий мир печальными серо-зелёными глазами. Как-то поругавшись с ней в очередной раз, Женя, поставив несчастной фингал, забрался на крышу её дома, и положил сверху на печную трубу кусок стекла, запечатав дымоход. Никто не мог понять, почему отсутствует тяга и дым не идёт куда ему положено, а выползает из камина, наполняя комнату удушливым, разъедающим глаза до слёз, туманом. И лишь подобравшись к самой трубе, обнаружили, что дымоход перекрыт. Пассия написала на Женю ещё одно заявление в милицию, и он, по совокупности с другими своими неприглядными выходками, отсидел за всё пятнадцать суток, выйдя из каталажки обросшим, похудевшим и злым.

Несколько дней после отсидки он пропадал на рыбалке, таская всякую мелочь, и скармливая её, собирающимся у нас с окрестных дворов и устраивающим гладиаторские бои, кошакам. Летом подобную пикоть он солил и развешивал, прикрывая её сверху от мух, порезанными поперёк газетными листочками, у своего дровяника, на леске, продетой сквозь рыбьи глаза. Высохшей, слегка беловатой от соли рыбой, он угощал и меня, но мне это жёсткое, очень солёное и костлявое лакомство, с которого вначале требовалось снять шкурку, а затем аккуратно отделить от хребта тонкий слой мяса, постаравшись заодно избавиться и от костей, что, впрочем, было нереально, тогда совсем не понравилось.

А в тот день, что он выгнал меня из дровяника, моей матери о художествах её сына Женя не сообщил ни слова.

Ни слова.

24. Prelude and Fugue No.24 in b minor, BWV.869

«Участникам конфликта была предложена „дорожная карта“, принятая ими к исполнению, в результате продолжительного обсуждения, большинством голосов»

Дик Сэнд. «Моя Африка»

Мне сложно объяснить его поступок чем-то иным, чем просто хорошими добрососедскими отношениями, при которых, живя в деревне, соседей знаешь, как облупленных и частенько выручаешь их спичками, солью или трёшкой до получки. Здесь друг перед другом все на виду, поэтому, если кто-то женился, развёлся, напился, поколотил жену и детей, то буквально на следующий день сарафанное радио разносит это по улицам и головам с такой же скоростью, что и грипп косит поздней осенью сотрудников одной конторы. «От людей на деревне не спрячешься», пелось в старой песне, и являлось сущей правдой. Даже сейчас, когда многие понастроили двух-и трёхэтажных особняков, отгородившись от остального мира высоченными заборами, чтобы жить обособленно, а, может быть и с целью обезопасить мир от себя любимого, и старательно скрывают свои делишки от деревенских простаков с проницательным взглядом, тех самых, что могут начать задавать в глаза неудобные вопросы, типа: «Мишка, ты на каки шиши себе особняк-то отгрохал? Ведь простым милиционером работашь?», не могут сделать этого так, чтобы никто ничего не знал. Да и жизнь извне прорывается порой за высокий забор в виде брошенного камня, которым метят попасть в окно Мишке, покрывающему незаконную деятельность барыги «Маньки-пулемётчицы», той самой, что в «святые 90-е» травила мужиков и подростков нестерпимой сивухой из разведённого «Ройаля», а позже переключилась на торговлю наркотой.

А в те далёкие дни эпохи исторического материализма всё это было ещё проще и прозрачней. И вот томными летними вечерками уже посиживают на завалинках старички и старушки, да обсуждают новости, которые успела им принести на хвосте, потрёпанная местным толстомордым сиамским котом-хулиганом, сорока.

– Слышь, Никола, – легонько толкает в бок своего соседа, держащего между ног тросточку и отмахивающегося свободной рукой, с зажатой в ней веткой черёмухи, от назойливых комаров, седенький очкастый старичок с прокуренными усами, – Плещеев-то вчерась чего вытворил…

Компания сдвигается поплотнее, и очкастый дедуля продолжает свой рассказ, польщённый общим вниманием.

– Он же с мужиками по выходным-то на рыбалку ездит, налавливатся так, что привозят потом опухшего. Жене всё говорит, что, мол, комары покусали. Взял, туточки, он к субботе две бутылки красного, притащил их домой, а куда спрятать по-быстрому не знат. А в сенках уж жена топат. Так он красно-то в печь подальше и засунул. Мол лето-же, печь-то кто в таку жару топит?

Тут очкастый перевёл дух, достал папироску, раскурил её не торопясь, бросил спичку на песок, наступив на неё ногой в калоше и стал пускать дым вокруг себя, помогая соседу отпугивать мошкару.

– И чё, выпил он его, красно-то? – спрашивает Никола.

– Как же, выпил, – заходится смехом и кашлем очкастый. И прокашлявшись, сплюнув, и смачно высморкавшись на песок, продолжает:

– Вчерась жинка егоная решила картоху для скотины сварить, да печь-то и растопила. Главно, раньше-то всё на каминке варила, а тут в печке вздумала! А он-то на работе был. И тут она звонит ему в контору и в трубку орёт:. – У нас в печке бонба взорвалася, беги домой скорее. Ну, он, понятно дело, отпрашиватся, домой бежит, но уже по дороге начинат кой-чего соображать и прикидыват, как выкручиваться станет. Прибегат домой-то, а там из печи такой винный дух стоит! Хе-хе-хе!

И все, старички и старушки, начинают подхихикивать, посматривая в то же время по сторонам, мол, не дай Бог, кто увидит.

– Значица, разгребли они головёшки, золу, а тама, и вправду-бонбы, только без горлышков, оне от огня взорвалися! Держит он бутылки, а жена, то на него, то на них смотрит и соображает.

– И чё дальше-то?

– Да ничё! Не поедет он в эту субботу рыбалить!

– Чё так?

– Да поясница нежданно разболелась! Согнувшись ходит, кака тут уж рыбалка! Бают-ухватовка у него приключилась. Ухват-то, слышь, супружнице егоной под руку подвернулся…

– Да, учудили! – во весь рот улыбается Никола, а старушки, его жена и жена очкастого рассказчика, потихоньку хихикают в платочки, но в разговор не вступают, так как мужики этого им не дозволяли покуда.

– Ваньку Савчука знашь? – отулыбавшись, и угостив соседей свойскими свежими огурцами, спрашивает Никола.

– Это, который у кладби???ща живёт? – хрумая огурец, интересуется очкастый?

– Ага, он самый. Он же к Клавке Гуриной ходит, а жене говорит, мол, трактор чиню в мастерской, работать на ём скоро много. Надысь опять допоздна Клавку чинил. А у дома, где он сам-то живёт, скаватор яму глубоку выкопал, аккурат недалеко от кладби?ща. Ванька в темноте решил со стороны мастерских к дому подойти и давай у могильника заворачивать. Да и провалился в яму-то! А яма, заразина такая, глубока оказалась. Он-тык-мык, вылезти не может, земля под руками осыпатся, сидеть там холодно. Побегал он по яме, побегал, да и давай орать во всю матушку. Спасите, мол, орёт, помогите, выньте меня отседова! У кладби?ща! Во дурак, а! Ну кто пойдёт ночью к могильнику его из ямы вытаскивать? Наоборот, все ж стороной обходют. Жена его, хоть вопли-то и слыхала, но по голосу не узнала, думала, пьяны каки гуляют, так и легла спать. Решила, что он в гараже с мужиками нажрался. А под утро за ним милицейские приехали, их сторож кладбищенский сбегал вызвал, набрехал им, что в яме покойник лежит, а они и пригнали. Ванька-то и взаправду лежал уже, спал, пиджачком прикрывшись. Соскочил, как машинёшка заурчала сверху, проснулся, кричать стал. Вытащили его, а он с испугу милиции всё и рассказал, как дело было. Жинка его потом ко Клавке бегала. Об чём уж они там калякали, не знаю. Опять, наверно…

Но рассказ его оказался прерван событием не менее важным, чем спавший в яме у кладбища тракторист, а именно-по дороге, напротив завалинки, неторопливо шествовала пара, женщина и мужчина. Женщина, высокая, статная, лет, этак, тридцати двух, в лёгком белом, чуть выше колен, платье в горошек, со светлыми длинными волосами, собранными в, игриво подрагивающий при ходьбе, хвостик, перетянутый резинкой, прижималась к своему выбритому до синевы кавалеру, одетому, несмотря на жару, в модный двубортный костюм, рубашку с галстуком и шляпу, скрывающую лысину. Она время от времени поглядывала на застывших на завалинке старичков и, улыбаясь, что-то шептала, на ухо своему кавалеру, который после её слов, косясь в сторону завалинки, постарался заметно ускорить шаг.

– Это чегой-то, Ленка опять с новым штоль гулят. Кто это с ней, не разберу. Ну-ка, у тебя больше глаз-то, кто это с ней?

– Дак, это приезжий, с города, он тут учёбу бухгалтеров проводит, в Доме Приезжих квартирутся. Вот и учит Ленку разным штукам.

– Куда ж это они намылились, поздно ведь уже?

– В кино, наверно, пошли, или на танцы. Куда ишшо-то? Сёдни ж танцы.. – вытирая губы концами цветастого платка, неожиданно вступила в разговор бабуля, сидящая рядом с очкастеньким,.

– А ты откель знаш, Васька? Чё тожа на танцы собралася? – хехекнул Никола и стал постукивать тросточкой по песку, сбивая с неё муравьёв.

– Ага, собралася! Мои танцы в огороде кажный день с утра до вечера. Так натанцушся, еле с гряды уползашь. Сёдня ж день такой, вот наскачутся, нажрутся, пойдут по дороге, и орать станут, а то и драться ещё затеют. Опять до полночи не спать….

25. Prelude and Fugue No.1 in C major, BWV.870

«Мне вы можете верить или не верить. Это ваше дело. В моём лексиконе таких понятий нет»

Генрих Мюллер. «Сыскные истории»

Слушая их неспешные разговоры, происходившие в хорошую летнюю погоду почти каждый вечер, мы с друзьями или просто сидели тут же, на соседней лавке, или копались в песке, неподалёку от канавы, пройденной дедом Николаем по своему участку для того, чтобы после дождей и во время весенней распутицы, вода с дороги, проходившей несколько выше, не заливала погреб, вплотную подбираясь к дому, а, грозно журча, уносилась по канаве вниз, на другую улицу, обходя дом по огибающей.

Метрах в шести от окон росла, огороженная небольшой деревянной клетью, высоченная, выше крыши, рябина, поражавшая нас каждую осень, пока мы ещё оставались детьми и замечали это, тяжёлыми, сочными, красными гроздьями ягод, терпко-горьких на вкус, свисавшими через рейки полусгнившей ограды. Однако, подрастая, мы всё меньше и меньше обращали на неё внимания и сама рябина, и увесистые кисти её плодов, становились чем-то обыденным и само собой разумеющимися.

Вокруг дома дед Николай вырастил тополя, с каждым годом становившиеся всё выше. Со временем они разрослись настолько, что стали угрожать своими кронами электрическим проводам, подходившим к дому с дорожных столбов. И Николай, вооружившись ножовкой, невысокой лестницей и парой стульев, весной подравнивал слишком уж вытянувшиеся ветки. Пару раз я помогал ему в дни майских праздников спиливать те ветви, что находились в поле моей досягаемости. Для меня это было внове, интересно и не сложно, хотя руки быстро уставали, а на ладонях, липких от молодых, дурманяще пахнущих, клейких листочков, появлялись мозоли.

Постепенно и эти воспоминания уходили всё дальше и дальше. Я почти не помнил ни ножовку, ни эти ветки с клейкими листочками, едва ещё только начинающими распускаться под ласковым майским солнышком и тянущимися в безоблачную синь. Не помнил, как они, спиленные, падали на землю, а мы с Николаем и бабушкой Василисой, его женой, собирали их и относили сушиться в тень. Высушенные ветки сжигали потом в камине. После смерти Николая, его дом, отличный, надо сказать дом, с просторной крытой и мощённой оградой, с недавно поставленной, взамен старой, банькой, пахнувшей сосной и берёзовыми вениками, сушившимися в предбаннике, с огородом, спускавшимся с пригорка к ключу с чистой ледяной водой, с парой теплиц, новые хозяева продали. Купившие дом спилили рябину и все тополя, огородили избу забором из сетки. Невозможно, да и некому теперь стало сидеть на завалинке, отмахиваться от комаров веткой черёмухи, травить байки, ведь даже лавочку, вставая на которую ногами, мы с братом могли залазить в окно дома, летом почти не закрывавшееся, разломали.

Ничто, происходившее с нами в детстве, никакие воспоминания, не прячутся настолько глубоко, не умирают до такой степени, чтобы их нельзя было оживить. Однажды они приходят, завладевают нашими мыслями и чувствами, вселяют в нас стойкое чувство тяжёлой потери, потери чего-то такого, что ранее не осознавалось нами, как потеря; чего-то, чему мы не можем дать имя, что не в силах описать словами. Наверное, наиболее близким понятием осознания этого является ностальгия. Но и её нельзя ни потрогать, ни сфотографировать. Она существует одновременно вне и внутри нас, побуждая срываться с насиженного места и отправляться в места, где проходило детство. Но оказываясь там, мы видим, что это всё не то. Не то место, ибо деревья выросли, горы стали ниже, ручьи пересохли. Даже трава там теперь растёт другая, и она совсем не мягкая, как нам казалось в далёком прошлом. И всё же, имеется ещё там что-то такое, что заставляет наши воспоминания обостряться, что-то такое, что, иногда, позволяет ощутить себя на миг маленьким мальчиком, играющим в логу возле ручья и ожидающим услышать крик несущегося вниз по огороду друга: «Я идууууу!!!»

Для него, этого мальчика, в то время крик друга: «Я идуууу!!!» был дороже всего на свете.

А для тебя сейчас?

Не дороже ли он любого женского признания в любви, ведь ты уже знаешь, что любое признание в любви не является самой любовью?