Второй брак Наполеона. Упадок союза

Он считает необходимым, чтобы к тому времени Россия установила свои взгляды на Польшу и выработала план своего поведения; чтобы она держала в запасе вполне готовое решение, дабы своевременно противопоставить его решению, которое постарается выдвинуть Наполеону. Вот цель, которой нужно достичь. Что же касается путей, которые привели бы к ней, их надо поискать. Александр обещает подумать и обсудить это дело. Он просит Чарторижского сделать то же самое, поискать “нить, которая привела бы к цели”. Наконец, они расстались, не придя во время разговора ни к какому решению, но пообещав друг другу поискать его.[447 - В то же самое время Александр говорил одному из соотечественников Чарторижского, графу Огинскому; “Наполеон нуждается в привязанности поляков и будет обольщать их блестящими надеждами; я же всегда уважал вашу нацию и надеюсь когда-нибудь доказать вам это, притом не руководствуясь в том, что я сделаю, личной выгодой”. Memoures de Michel OginsM sir Pologne et les Polonais, II, 370.] Хотя оба разговора с князем Адамом не повлекли за собой сразу же осязаемых последствий, тем не менее, они отмечают начало заговора, составленного царем без участия и без ведома Румянцева, с целью, пользуясь посредничеством Чарторижского и других агентов, вступить в переговоры с варшавянами, сделать покушение на их верность Наполеону, обманом отвлечь их от Франции, подготовить их к самым неожиданным переменам в русской политике, принять меры к тому, чтобы завладеть великим герцогством и уничтожить его в сообществе с его же обитателями; помешать планам, приписываемые Наполеону, и, с целью предупредить его, организовать, против него войну в самой же Польше.

Можно было думать, что Наполеон имел в виду воспользоваться не одной Польшей для нанесения России сокрушительного удара. В приписываемом императору французов плане польская армия служила только авангардом, правое же крыло должна была составить Австрия. Никто в Петербурге не допускал, чтобы он не сделал Австрии соблазнительных предложений, и чтобы она далеко была от соблазна. Но трудно было допустить, чтобы, менее чем через шесть недель после сблизившего оба двора события, т. е. брачного обязательства, состоялось уже между ними полное и бесповоротное соглашение. Было вполне вероятно, что Австрия не связала себе рук так поспешно и так легкомысленно. Можно было думать, что в Вене была только склонность действовать во вред России, а не было желания брать на себя определенного обязательства и скреплять его своей подписью. Поэтому, следовало ли терять надежду на возможность, как здесь, так и там, предупредить Наполеона и расстроить его планы, особенно, если взяться тотчас же за дело и сделать в значительной степени более выгодные предложения?

На беду, новый руководитель австрийской политики, граф Меттерних, видимо, всецело был предан принципу общности интересов с Францией. Его поездка в Париж позволяла провидеть злостные намерения. Тем не менее, как бы ни было велико влияние Меттерниха, он не был полновластным хозяином. В сфере, окружавшей императора Франца, человека непостоянного и нерешительного, действовали и другие влияния, которые уравновешивали влияние Меттерниха. Высокопоставленные лица, затем, лица к советам которых относились внимательно, и некоторые из принцев императорской фамилии были против всякой серьезной сделки с узурпатором. Многим из аристократии имя Бонапарта внушало ужас, другие начинали уже сознавать свое заблуждение. В Австрии, как и в России после Тильзита, составилась в большом свете оппозиционная партия. Пользуясь влиянием в Вене, она была всесильна в Праге, где была главная квартира недовольных и где вырабатывался план действий. На этих-то данных в Петербурге основали свои надежды. Там думали, что пока Меттерних будет вести переговоры в Париже, русской дипломатии, может быть, удастся сплотить разнородные элементы и воспользоваться ими, чтобы за спиной Меттерниха вести интригу, которая свела бы к нулю его планы и отвлекла его государя от серьезного обязательства с Францией. В Петербурге вовсе не имелось в виду доводить австрийского монарха до враждебного или даже холодного по отношению к нам тона. Александр отлично понимал потребности положения; он вполне допускал, что Австрия пожелает извлечь пользу из брака и обеспечить себе, благодаря лучшим отношениям с Наполеоном, несколько спокойных лет. Но, думал он, неужели для достижения этого результата необходимо связывать себя с политикой человека, который доказал, что цель его – всеобщее порабощение? Разве не может император Франц, оставаясь с виду в самых сердечных и искренних отношениях со своим зятем, втайне оказать предпочтение и отнестись доверчиво к своим старым друзьям, в особенности к России? Не нарушая официальных и иного рода связей, соединявших императоров России и Австрии с императором французов, они могли бы условиться все сообщать друг другу, не иметь никаких тайн друг от друга, ничего не предпринимать во вред тому или другому из них и, в случае нужды, взаимно оказывать помощь всеми своими силами. Таким путем Россия и Австрия, каждая в отдельности, имела бы законную связь с Францией, но между ними самими создалась бы тесная связь, которая хранилась бы в тайне до той поры, когда обстоятельства позволят упорядочить положение и порвать с Наполеоном, превратив тогда тайное соглашение двух дворов в открытый союз.

Чтобы предложить в Вене эту хитроумную и двусмысленную комбинацию, нужно было действовать крайне осторожно, так как трудно было с достоверностью определить, как далеко зашла дружба между Францией и Австрией. Если Австрия уже не располагала собой, то всякое исходящее из Петербурга, ясно высказанное предложение подвергалось опасности; оно могло быть передано в Париж, и, без всякой пользы для дела, скомпрометировало бы Россию. Следовательно, необходимо было объясняться только полусловами и намеками.

Из особой предосторожности Александр не захотел пользоваться в этом деле услугами своего естественного посредника с Австрией, т. е., аккредитованного при ней посла, а нашел нужным назначить, рядом с графом Шуваловым, особого тайного посланника. Такие параллельные посланники всегда были в обычае и в духе русской дипломатии. В ее распоряжении был один из самых искусных ее деятелей – Давид Алопеус, недавно занимавший место посланника в Стокгольме. “Нельзя отрицать, – писал о нем один французский дипломат, – что это умный и талантливый человек, но далеко не сторонник Франции, если только он не изменился в течение последних шести лет”.[448 - Депеша Бургуэна, посланника в Дрездене 20 мая 1810 г. Archives des affaires еtrang?res, Saxe, 79.] Официально Александр назначил его посланником в Неаполь к королю Мюрату, шурину Наполеона. На пути из Петербурга в Италию Алопеус должен был проехать через Вену. Там он должен был остановиться, устроиться на жительство, избегать, под предлогами частного характера, отправляться на свой пост и на полпути найти конечный пункт своего путешествия. В Вене он должен познакомиться с обществом, посещать салоны, присматриваться к настроению умов, выведывать мнения правительственных лиц, и, если его заигрывания не будут дурно приняты, серьезно приступить к возложенным на него переговорам. Для руководства, что и как говорить, ему была вручена пространная инструкция. Составление ее Александр мог доверить канцлеру Румянцеву, так как между государем и министром не было разногласия по вопросу о необходимости и немедленной попытке привлечь Австрию на свою сторону. Усердие Румянцева увенчалось созданием образца искусства. Это было кружево из тонких намеков и загадок, дававших людям, которых нужно было заманить в сети, возможность предугадывать самые заманчивые перспективы, не выдавая им при этом ни одного обещания, которым она могли бы злоупотребить.[449 - Этот документ находится в архивах С.-Петербурга, откуда мы и получили его. Мартенс упоминает о нем в своем Recueil desrait?s de la Russie aves l'Autrichl, II, 35; документ помечен 31 марта 1810 г.]

Трудно придумать более искусное вступление. Чтобы заручиться благосклонностью Австрии, русский кабинет воспользовался событием, которое, очевидно должно было перетянуть Австрию на сторону Франции. Он намекнул на брак и рассуждал так. Император всегда питал глубокую симпатию к своему австрийскому брату. В последние годы явилось обстоятельство, препятствовавшее ему следовать влечению своего сердца, ибо Австрия упорствовала в своей непримиримой враждебности к Франции, тогда как он в Тильзите вступил на диаметрально противоположный путь. Сделавшись союзником Франции, император Александр не мог оставаться другом ее врагов. В настоящее время, когда счастливое событие улучшило отношения между Парижем и Веной, препятствие к сближению Австрии с Россией отпадает само собой, и царь может отдаться своей симпатии к Австрии, что вполне совместимо с другими его связями. Вот почему он искренне радуется браку. “Человек менее справедливый, чем Его Величество, быть может, испугался бы его последствий и почувствовал бы некоторую зависть. Его Величество не впадает в подобную ошибку; напротив, он находит, что брак способствует сближению с двором, на разлуку с которым он смотрел о сожалением, и отныне его цель – сохранить наитеснейший союз с императором французов и параллельно установить наитеснейшую дружбу с австрийским императором”.

В этом искусно рассчитанном сопоставлении терминов, в этой подчеркиваемой разнице в выражениях, употребленных для характеристики отношений, которые нужно поддерживать с Францией и завязать с Австрией, ясно проглядывает истинная цель инструкции. В ней ясно видно желание резко обозначить разницу, которую следует делать между еще обязательным союзом и всегдашней симпатией. Вся суть в том, чтобы убедить Австрию, что отныне у императора Алекcандра дружба будет стоять выше союза и непременнo переживет его. Спрашивается, отчего бы и императору Францу не взять за образец подобное поведение? В данный момент он безусловно нашел бы в нем залог безопасности, а в будущем – громадные выгоды.

Само собой разумеется, что, когда Россия выражает намерение держаться системы Тильзита, она говорит о настоящем и не связывает себя на будущее время. Нельзя допустить, чтобы и Австрия считала окончательным то положение, в какое поставили ее последние договоры; чтобы она мирилась с мыслью навеки быть исключенной из Германии, выброшенной из Италии, отделенной от моря, заключенной в тесных границах, начертанных ей шпагой победителя. Вернуть, по крайней мере, некоторые из своих провинций – такова должна быть ее тайная, но неизменная цель. Но вернуть себе часть утраченного, не подвергая себя новым случайностям и риску войны она может только благодаря доброжелательству России. В случае осложнений в Европе, – конечно, при условии, что император Александр будет ею доволен, – он не забудет о ней в возможных в будущем разверстках чужих владений, и будет считаться с ее желаниями, которые предугадывает и одобряет. “Все соображения австрийских государственных людей, – говорится в инструкции, – могут быть построены только на единственной основе: дать отдохнуть монархии от недавней бедственной войны, возвратить час утраченного могущества не новой пробой силы своего оружия, а путем переговоров, которые будут следствием общего согласия. В этих устоях будущей политики венского кабинета Его Величество не находит ничего такого, что не отвечало бы его интересам”.

Мало-помалу автор инструкции расширяет свои предложения. Предусматривая вполне естественное предложение, что Австрия когда-нибудь решится на более деятельную роль, точнее выражаясь, на политику реванша, он открывает вожделениям австрийского дома целиком весь центр Европы. Вот что несомненно и во что в Вене должны хорошенько вдуматься: для России нет никакой выгоды не только помогать Франции удерживать ее завоевания, предоставлять ей царствовать над Италией и оказывать давление на Германию, но даже оберегать ее естественные границы. Австрия может вновь занять и прочно основаться в областях, которые присвоил себе ненасытный народ. Ее восточный сосед не найдет в этом ничего предосудительного.

Здесь автор инструкции с удивительным искусством разыгрывает роль искусителя. Он не сразу приглашает Австрию снова захватить владения, из которых она была вытеснена в несколько приемов. Сначала он ограничивается тем, что пробуждает, ее сожаления, раздражает ее желания, приводит ей на память все утраты. С почти жестокой настойчивостью он долго перечисляет ее потери, рисует пред ее взорами королевства, герцогства, провинции, которыми она не тал давно гордилась и которые теперь оплакивает; указывает на плодородные равнины Ломбардии, на побережья Адриатики, на гавани Истрии и Далмации, на цветущие поля Германии: показывает вдали линию Рейна и Бельгию. Развернув перед ней эти необъятные перспективы, он вдруг делает вид, что отворачивается от них. России там нечего делать. Она не интересуется этими областями; она предоставляет Австрии требовать их обратно, но с условием отплатить ей взаимностью, т. е. дать и ей свободу, предоставить и ей распоряжаться по ее усмотрению в областях, смежных с ее государством, и вот здесь-то читается между строк нигде не называемое имя Польши. Следует, говорится далее, установить принцип невмешательства и взаимного потворства по отношению к областям, в которых каждое из двух государств заставит признать свои права и захватить свою волю. В инструкции говорится: “В числе утраченных провинций, возвращения которых может желать Австрия, большая часть, почти все, может отойти обратно в ее владения, не затрагивая прямых интересов Его Величества. В самом деле, что за дело России, если Нидерланды или Милан, или Венецианская республика, Тироль, Зальцбург, часть самой Австрии, которую она только что уступила, как то: Триест, Фиуме, побережье – сделались бы предметом желаний императора Франции и даже были бы мало-помалу приобретены им или его наследниками? Единственное правило, которому должен следовать петербургский кабинет, это – оставаться верным мудрому принципу равновесия и не допускать расширения без соответственного вознаграждения России, дабы не нарушать относительной силы обоих государств. Венский двор не может не признать, что Россия – единственная страна, прямой интерес которой никогда не будет затронут его приобретениями в Германии или Италии. Но венский двор не может так же не знать, что ни в Германии ни в Италии он ничего не может предпринять, если не будет уверен в молчании или, лучше сказать, в молчаливом согласии России”.

К несчастью, был пункт, где между интересами обеих империй, которые так легко было примирить в других местах, существовал вечный антагонизм. Это был Восток. Кризис, вызванный на Дунае в 1807 г., оставался все еще открытым, он тянулся параллельно с войнами, терзавшими Европу, и, разъединяя Россию и Австрию, служил препятствием для новых коалиций. Александр I и его кабинет знали, до какой степени порицалось в Вене фактическое присоединение княжеств к России, какое неудовольствие вызвало там открыто заявленное ими намерение оставить их за собой. В Вене смотрели на Дунай, как на австрийскую реку или, по меньшей мере как на имеющую сделаться таковою. Налагая руку на нижнюю часть его течения и на его устья, Россия давала повод тревожиться и за интересы настоящей минуты, и за возможность поступательного движения Австрии в будущем. Она превращала в тупик великолепнейший путь, пользуясь которым Австрия надеялась обеспечить себе сообщение с Черным морем и в один прекрасный день проскользнуть на Восток. Чтобы вполне угодить Австрии, России нужно было бы отказаться от княжеств и подписать мир с турками, признавая чуть ли не целость их владений.

Эту жертву Александр считал пока свыше своих сил вне пределов своей уступчивости. В продолжение трех лет вся его политика была направлена на приобретение Молдавии и Валахии, это было основной идеей его царствования, давно лелеянной мечтой, которая, после долгого мучительного ожидания, осуществилась, наконец, в Эрфурте. Несмотря на свое отречение от союза с Францией, царь не мог свыкнуться с мыслью, что ему придется вернуть то, что он приобрел благодаря совместной деятельности с Наполеоном. Поэтому он решил удержать за собой княжества, не отказываясь от надежды сговориться с Веной о делах на Востоке. Верный заветам и традициям Екатерины, он хотел предложить Австрии вместо уступок компенсацию. Беря сам, он хотел предоставить ей двигаться вперед бок о бок с ним и выкраивать по близости от него свою долю. Разве, думал он, Турецкая империя – эта всем доступная развалина, этот неисчерпаемый источник для обмена, сделок и дележа – недостаточно обширна для того, чтобы честолюбие двух великих держав не могло ужиться там и утолять свои аппетиты без столкновений и борьбы?

По его мнению, нетрудно было разграничить круг обоюдных интересов. В непосредственном соседстве с австрийской границей, совсем под рукой Австрии, была Сербия, которая должна была привлекать ее взоры. Сербия возмутилась и отделилась от Турции еще в 1804 г., и с тех пор банды сербов, под предводительством Карагеоргия, мужественно боролись с турками. Несмотря на то, что сербы неоднократно просили царя взять их под свою высокую руку, несмотря на то, что они сделали в его интересах полезную для него диверсию, русский государь всячески избегал сделать их своими подданными или даже вассалами. Конечно, ни совесть, ни честь не позволяли ему отдать этих послушных союзников и в полную власть и под гнет неверных, но он был бы очень доволен, если бы христианское государство взяло на себя труд заботиться о их судьбе. Он думал, что Австрия могла бы взять их под свою защиту и добиться для них льгот и привилегий; в случае надобности она могла обратить Сербию в автономное княжество, которое стало бы от нее в зависимость в политическом и торговом отношениях.

Но, быть может, она желает большего? Может быть, она хочет расширить не только сферу своего влияния, но и свое господство, может быть, она хочет врезаться в самое сердце оттоманских владений? Для достижения этой цели существует только одно средство: заслужить доверие России и откровенно сговориться с ней. Приложив старания направить на Восток честолюбия Австрии, инструкция добавляет: “И, если бы пришлось допустить у венского двора намерение возместить свои утраты путем приобретения некоторых плодородных провинций, стонущих под гнетом Оттоманской империи, то – спрашиваю я, – будет ли она в состоянии сделать это, действуя наперекор России? А, между тем, как легко было бы ей добиться выполнения этого плана, если бы она своим поведением в политике заблаговременно сделалась достойной добра, которого желает ей Его Величество?”. Далее говорится, что император Александр всегда находил, что здравая политика предписывает обоим государствам дружно вести свои дела на Востоке и идти нога в ногу; что эта мысль не является у него результатом случайного стечения обстоятельств; напротив, это зрело обдуманное и твердо установившееся мнение, символ веры, который он всегда исповедовал, даже в то время, когда предложения, шедшие из другого места, и поведение самой Австрии побуждали его использовать эти предложения и доставили бы ему славу и выгоду. Угодно доказательство? Петербургский кабинет готов дать таковое; оно убедительно и неопровержимо. Чтобы лучше доказать свое он не прочь, полагаясь на тактичность Австрии, выдать ей государственную тайну, которая до сего времени была погребена в тайниках архивов.

Тогда многозначительным и таинственным тоном Румянцев открывает Алопеусу, позволяя ему в подходящий момент быть болтливым, что два года тому назад Восток едва спасся от крупных перемен; что зимой 1808 г. России неожиданно были сделаны Наполеоном удивительные предложения, вследствие которых начались переговоры о разделе Турции. Сообщая об этом истинном факте, Румянцев указывает только на одну из его сторон и передает его далеко не так, как это было в действительности. Мы знаем, что в феврале и марте 1808 г., во время переговоров, которые имели целью переделать карту Старого света и которых одних было бы достаточно, чтобы охарактеризовать эти небывалые в истории времена, во всех сношениях двух императоров, во всех переговорах их министров было принято, что Австрия должна быть приглашена к разделу и что ее территория, удлиненная на юго-восток, должна послужить для разъединения будущих владений Франции и России. Этот принцип был принят с общего согласия, но он был выдвинут на первое место Наполеоном, на него вполне определенно было указано в его письме от 2 февраля 1808 года, Россия же употребляла все усилия, чтобы ограничить выгоды Австрии. В инструкции Алопеусу вся честь приписывается русскому государю, который будто бы потребовал, чтобы раздел был выполнен втроем и на правах совершенного равенства.

В непрестанном стремлении к умеренности, говорится в ней, император Александр был против раздела; но; полагая, что этот переворот мог сделаться неизбежным, он не отказывался от раздела, но ставил conditio sinegua non (непременным условием) своего содействия, чтобы и Австрия была приглашена к участию и в широких размерах воспользовалась выгодами предприятия. Он настаивал, чтобы доля Австрии была как можно больше и возможно лучше составлена. Он по-дружески, с утонченной заботливостью, собственноручно наметил ее, заботясь о чужих интересах, как бы о своих собственных. Он сказал себе, что Австрии недостаточно будет расширения в континентальных частях Турции; что, чтобы делать производительные затраты на свои новые владения и поднять доходность земли, ей необходим выход к морю. Поэтому он потребовал, чтобы она получила на Эгейском море гавань, т. е. возможность привлечь к себе и захватить часть торговли на Востоке – “единственный источник богатства, которого ей недостает”. Можно ли дать более верное доказательство своей симпатии и искреннего желания добра? Притом, в какую минуту так горячо заботился император Александр об интересах своих соседей? И в инструкции говорится следующее: “Его Величество столь усердно заботился об интересах и величии Австрии в то самое время, когда венский кабинет был далеко уже не в дружбе с нами”. Это дружественное сообщение, – говорится далее, – если его сделать умело, не может не произвести впечатления. “Оно должно, вызывая чувство благодарности, подготовить чувство самой беззаветной дружбы”.

Во всяком случае, Алопеус должен решиться сделать это секретное сообщение, имеющее столь важной значение, только хорошо ознакомившись с положением и крайне обдуманно. Причем выдать тайну, которая в такой же мере принадлежит Франции, как и России, он должен удостовериться, что находится в присутствии собеседников, которые хорошо приготовлены принять ее; что, имея в виду воспользоваться данными советами, они будут свято хранить ее и будут готовы вступить на путь, на который следует их направить. “Вы сделаете это секретное сообщение, пишет Румянцев, не сразу а, по мере того, как по вашим соображениям, у венского кабинета начнет появляться значительное доверие, и когда вы найдете, что он решился предпочесть тесную общность интересов с Россией всяким другим политическим отношениям”. Тут снова обнаруживается и ярким пламенем освещается основная мысль инструкции: нужно во что бы то ни стало добиться, чтобы Австрия только на словах присоединилась к Наполеону, но чтобы в глубине души она приняла решение во всех могущих возникнуть конфликтах всегда жертвовать Францией ради России. Итак, хотя первое время после брака император Александр и старался еще поддерживать фикцию союза, его сокровенные надежды, его планы о гарантии своей безопасности основывались на поступках, противных идее союза. Первой мыслью его было – быть настороже и принять меры против французского нападения. Основывая свои опасения не на вещественных доказательствах, а на знании характера Наполеона он считал необходимым подготовиться к обороне путем дипломатической кампании. Он втихомолку старался отвлечь от нас возможных союзников и наиболее верных вассалов, пытался овладеть Австрией и подкупить Польшу. Предвидя, что французская интрига будет работать в Вене и в Варшаве, он и тут, и там заранее подводил контрмины. Эта подпольная работа, эти подкопы и усилия отвлечь от нас наших друзей будут идти непрерывно, все время усиливаясь, и даже не один раз выйдут на свет Божий и будут накрыты, несмотря на все старания царя скрыть их. Правда, Россия вступала на эти кривые и подпольные пути, не прерывая переговоров, начатых непосредственно с Францией и по-прежнему внося в них долю искренности. Александр постоянно говорил, что готов за одну статью договора, за одну фразу, оставаться нашим наилучшим и самым верным союзником. Действительно, если он вырвет окончательный смертный приговор Польше, этот главный предмет его желаний, он будет считать, что устранил или, по меньшей мере, отдалил опасность и будет менее расположен вызывать разрыв, возможные последствия которого приводили его в ужас. Вся суть в том, оставят ли переговоры, перенесенные в Париже и вступившие, благодаря вторично отправленному трактату, в новую фазу, какую-нибудь надежду на успешный исход? Удастся ли при помощи их наладить искреннее примирение между Наполеоном и Александром и спасти союз?

ГЛАВА X. ОКОЛО ОДНОЙ ФРАЗЫ

Прибытие в Париж русского контрпроекта. – Наполеон после брака. – Сознание полного счастья. – Сладкие речи по адресу Австрии. – Меттерних поселяется в Париже. – Его планы. – Он обвиняет Россию в агитации. – Просмотр контрпроекта и новый взрыв негодования против первой статьи. – Наполеон лично вмешивается в прения и диктует ряд замечаний. – Образец полемического искусства. – Опасения за великое герцогство; мысль об оборонительном союзе между Швецией, Данией и Варшавским герцогством. – Вечера в Компьене. – Бонапарты и Поццо. – Наполеон и люди старого режима. – Австрия с готовностью предлагает свои услуги. – Наполеон старается избавиться от обязательств к России и не подписывает договора. – Он откладывает свой ответ на контрпроект. – Искусство класть дела под сукно. – Как он пользуется своим положением новобрачного. – Поездка во Фландрию. – Письмо к императору Александру. – Неблагодарный труд Куракина. – Возрастающая милость к Меттерниху; его роль между императором и императрицей. – Меттерних поддерживает разлад с Россией. – Он старается, но без успеха, выдвинуть на сцену и поднять восточный вопрос. – Поведение Александра; тактика Румянцева. – Возбуждение в Варшаве. – Наполеону ставят в вину газетные статьи. – Недовольство против России возрастает. – Жестокая вспышка гнева. – Что диктовалось 1 июня 1810 г. – Первая угроза войной. – Бал в австрийском посольстве. – Несчастье, постигшее князя Куракина. – Наполеон останавливается на мысли прекратить полемику с Россией. – Он поднимает вопрос о полномочиях посла. – Прекращение переговоров; ответственность той и другой стороны.

Вечером 1 апреля герцог Кадорский, вернувшись из Сен-Клу после церемонии гражданского брака, нашел у себя два письма. В первом канцлер Румянцев сообщал ему о новом проекте договора, на принятия которого он очень настаивал и который только что был передан в министерство князем Куракиным; во втором Куракин уведомлял французского министра, что вскоре посетит его по важному делу.[450 - Письмо Шампаньи Наполеону от 1 апреля 1810 г. в полночь. Arhives nationales, AF, №, 1698.] Все это вместе взятое доказывало, с каким нетерпением русские желали добиться возможно скорого решения вопроса. Проект был отослан в Компьен, куда император возвратился с Марией-Луизой на третий день после свадьбы.

В это время Наполеону было не до России. Обстоятельства требовали, чтобы он всецело принадлежал Австрии. Понятно, что, только что женившись, он посвятил себя молодой жене. Он ухаживал за ней, окружал ее заботами, вниманием, предупредительностью; старался дать ей почувствовать свою любовь и, по-видимому, пользовался взаимностью. Он даже постарался обратить на это внимание Австрии, сообщая, что в императорской семейной жизни все идет прекрасно и что Мария-Луиза счастлива. Она оправдывает все мои надежды, – пишет он своему тестю. – В течение двух дней мы только и делали, что обменивались доказательствами нежных чувств, которые нас соединяют. Мы вполне подходим круг к другу”. И в заключение он благодарит Его Апостолическое Величество “за чудный дар”. Император Франц, тронутый до слез, не знал, как выразить свое счастье. Он всем давал читать письма, получаемые от новобрачных, и каждое бьющее в глаза выражение вызывало общее умиление. “Фраза: “Мы вполне подходим друг к другу”, – сообщал из Вены наш посланник, – имела огромный успех, равно как и два письма Ее Императорского Величества, написанных по-немецки, где она, между прочим, говорит: “Я так счастлива, как только можно быть счастливой; то, что мне так часто говорил отец, оправдалось; я нахожу, что император Наполеон замечательно мил”. “Сообщая мне все эти подробности, – пишет далее Отто, – князь Меттерних[451 - Отец министра.] плакал от радости; он бросился мне на шею и поцеловал меня. С тех пор, как пришло известие о встрече Августейших супругов и о том, что они взаимно внушили друг другу любовь и доверие, радость при австрийском дворе достигла своего апогея. Чтобы отпраздновать эту счастливую весть, завтра будет при дворе съезд и концерт, так как для иных развлечений время неудобно”.[452 - Отто Шампаньи, 8 апреля 1810 г. Несколько дней спустя посланник прибавляет: “В настоящее время между обоими дворами царит такое согласие, что вибрация струны, до которой слегка прикасаются в Париже, доходит до Вены и приводит в восторг всех хорошо настроенных людей”. Cf. Saint-Amand, Les beaux jourse de Marie-Zouise, p. 251 – 252.]

И действительно, Мария-Луиза нравилась Наполеону. Эта немка с спокойным характером, неразвитым, умом и малыми способностями, но кроткая и предупредительная, обладавшая вместе с привлекательностью молодости, чувствительным сердцем, по крайней мере, судя по ее наружности и по тому, как она держалась с окружающими, более чем достаточно отвечала тому, что он требовал от императрицы. Сверх того, благодаря единственному в своем роде ослеплению, блеск заключенного им брачного союза ввел его в заблуждение насчет личных качеств императрицы, и он сердечно привязался к женщине, к которой привели его политика и честолюбие. Притом он находил, что австрийский дом сумел во всем этом деле дать доказательства своей искренности, сердечности, своего желания породниться с ним, и отнесся с утонченным вниманием даже к мельчайшим подробностям. “Ничто не было забыто, – говорил он, – чтобы сделать мне настоящее счастливое событие сколь возможно более приятным”.[453 - Mеmoires de Metternich. II, 326.] Одним словом, он был доволен женой, ее родней и чрезвычайным послом, которого венский двор аккредитовал при нем в лице графа Меттерниха.

Меттерних приехал во Францию не с намерением, как того боялись в Петербурге, предложить Наполеону договор и тотчас же заключить союз. Предполагая в нем этот план, русский двор был только на пути к истине. Меттерних был слишком тонким дипломатом, чтобы так скоро приняться за дело. Намеченный им план можно выразить словами: побольше наблюдательности, поменьше торопливости.

Целью его поездки было руководить первыми шагами императрицы, направить ее так, чтобы она понравилась и имела успех. Затем он имел в виду воспользоваться своим пребыванием, чтобы ликвидировать некоторые дела, в которых была заинтересована его родина, добиться того, чтобы известные статьи последнего мирного договора были смягчены или истолкованы менее сурово. В этом-то пока и состояли те незначительные выгоды, которые предполагалось извлечь из брака. Наконец – и это было главной побудительной причиной его поездки – ему интересно было наблюдать Наполеона в первое время после его брака, – посмотреть до какой степени изменит этот великий акт его личное настроение и направление его политики, выведать, какие планы формируются в его “вулканическом”[454 - Депеши графа Толстого, 25 октября – 7 ноября 1807 г. Archives de Saint-Pеtersbourg.] мозгу, и что будет делать великий руководитель событий, чтобы направить их в надлежащее русло. Слишком проницательный, чтобы думать, что брак положит конец разразившемуся над Европой кризису, он надеялся: на основании своих наблюдений предугадать предстоящий ход событий, с тем, чтобы Австрия успела заручиться в них известной ролью и могла извлечь для себя пользу. Не создавая себе политического идеала из продолжительного и прочного союза между двумя империями, упорно сохраняя надежду в один прекрасный день изменить Наполеону и примкнуть к Европе в тот момент, когда она в состоянии будет потребовать реванша у Франции, он находил, что это столь желанное для многих время было еще очень далеко. В настоящие тяжелые времена у Австрии могло быть только одно желание жить, жить по возможности лучше. Сделаться полезной или, по меньшей мере, приятной ужасному человеку, который мог стереть ее с лица земли, не было ли в настоящее время единственным средством сохранить существование, избегнуть новых поражений и даже обеспечить за собой некоторые выгоды? Таким образом, Меттерних находил, что во всех предстоящих осложнениях его правительство должно принять за правило считаться со взглядами императора и даже, если это будет неизбежно, оказывать ему содействие. В какой степени, в какой форме и когда должно оказываться подобное содействие, он обещал определить позднее на основании данных, собранных во время поездки. Поставив себе целью исследовать почву, он рассчитывал также и подготовить ее. С этих пор он считал за благо, чтобы Австрия подружилась с победителем и попала к нему в милость, – одним словом, хотел создать между обоими дворами такую близость, которая могла бы при случае превратиться в союз.

Он никому не хотел доверить этой задачи, считая, что только он один способен ее выполнить. Хорошо зная человека, с которым придется иметь дело, изучив его за время своей прежней миссии, он надеялся иметь на него некоторое влияние, и твердо помнил, что перед последней войной он не был в большом накладе, выдержав самую неблагодарную роль и оставаясь до конца терпимым посланником ненавистного двора. В настоящее время, когда положение совершенно изменилось, и притом в пользу Австрии, он чувствовал себя более свободным в своих действиях и мог без особенного стеснения пустить в ход свои таланты. Вполне уверенный в себе, обладая редкими дипломатическими способностями и еще большим самомнением, умело пользуясь своим талантом и не сомневаясь в своей гениальности, он не испытывал в присутствии императора того смущения, которое часто парализовало волю других. Он обладал искусством и слушать его, и говорить с ним. Никто лучше, красноречивее его, не сумел бы придать цену австрийской дружбе.

Конечно, Наполеон будет нуждаться в Австрии только в том случае, если у него не будет точки опоры в другом государстве; его симпатии к Вене будут стоять в прямой зависимости от его отношений к Петербургу, Меттерних твердо проникся этой истиной. С момента обручения он уже не сомневался, что роковым последствием этого события будет охлаждение, ссора, между Францией и Россией, и надеялся, что эти осложнения приведут к возвышению его отечества. Нельзя сказать, чтобы он хотел теперь же вызвать острый конфликт между тильзитскими союзниками. При настоящих условиях он не мог иметь таких намерений, а тем паче признаться в них, даже перед своим собственным правительством, так как главный интерес Австрии состоял в том, чтобы насладиться несколькими годами покоя и за время мира в Европе собраться с силами. Император Франц, получивший отвращение к рискованным предприятиям, уставший от волнений и хлопот, был так счастлив сознанием своей безопасности, доставленной ему браком его дочери, что страшно боялся новых крупных потрясений в политике, которые могли бы нарушить его душевный покой и подвергнуть жестоким испытаниям его нерешительный характер. Тем не менее, для успешного выполнения плана Меттерниха необходимо было, чтобы Наполеон не был в слишком хороших отношениях с Россией, напротив, требовалось, чтобы он мало-помалу отдалялся от нее, и австрийский министр задался целью и работал в этом направлении тактично и настойчиво.

С первых же дней свидания с Наполеоном в Компьене он нашел открытое и хорошо подготовленное для своей деятельности поле. Император, обращаясь с ним, как с своим гостем, как с человеком, близким к своей семье, вступал с ним до и после обеда в откровенные беседы, длившиеся долгими часами. Нетрудно было заметить, что первые дни, проведенные Наполеоном с Марией-Луизой, произвели на него самое хорошее впечатление. Он был весел, улыбался, сиял сознанием своего счастья и всемогущества. Он был неистощим в похвалах императрице: в дружеском тоне говорил об Австрии и, не произнося еще слова “союз”, находил удовольствие изображать в ярких красках будущие отношения между дворами Вены и Парижа, говорил, что предвидит между ними новую эру, – светлую и безмятежную. Видно было, что он относился к Австрии даже с некоторым участием, сочувствовал ее финансовым и административным затруднениям, давал ей советы и, так как всякого рода проблемам свойственно было воспламенять его воображение и пробуждать его вдохновение, то он экспромтом высказывал о попытках к реформам в Вене всегда своеобразные, а иногда и глубокие мысли. В один прекрасный день после бесконечных отклонений в сторону, воспоминаний о прошлом и бесчисленных анекдотов, он завел разговор о положении дел в Европе.

Меттерних прежде всего счел долгом изложить свои политические в высокой степени миролюбивые взгляды. Такая декларация принципов ни к чему не обязывала и могла только вызвать на доверие. У Австрии, сказал он, только одно желание: чтобы повсюду царили мир и согласие. Он возводил своего повелителя “в апостола этой прекрасной идеи”.[455 - Mеmoires de Metternich, II, 331.] Hо почти тотчас же он позаботился указать на темную точку на горизонте и постарался обратить на нее внимание. Зная, что беспокойство в Петербурге усиливалось с каждым днем и выражалось глухим недовольством, он намекнул на это обстоятельство, делая вид, что сожалеет об этом. “Так как мир и спокойствие сказал он, составляют наше величайшее желание, то в наши виды не входит, чтобы Россия поступала опрометчиво”. – “Что понимаете вы под словами поступать опрометчиво”? – спросил император. – “Россия действует под влиянием страха, – отвечал Меттерних. Она боится Франции, а, тем паче, наших отношений к Франции, и, живя сама в вечной тревоге, будет источником волнений”.[456 - Mеmoires de Metternich, II, 329.] Он с редкой проницательностью предсказал поведение Александра; он, как ясновидящий, проник в двусмысленную игру, на которую в это время решался русский монарх, и, еще, не зная о ней, предугадал ее и указал на нее императору.

“Будьте покойны, отвечал Наполеон; если русские вздумают поступать предосудительно, я сделаю вид, что не замечаю этого”.[457 - Id., I. 102.] С своей стороны, он избегал высказаться откровенно и делал вид, что относится безразлично, что совсем не гармонировало с его характером. К несчастью, он недолго выдерживал характер, и скоро дал заметить Меттерниху, каким испытующим оком, с каким недоверием следил он за всеми поступками России. Он не устоял и высказался о том, что с давних пор оскорбляло его в ее поведении. Он не скрыл, что в 1809 г. понял и осудил политику русского кабинета; что в то время Румянцев проявил полное непонимание создавшегося положения. При этом горьком воспоминании лицо его омрачилось, голос дрожал, речь сделалась оживленнее, и Меттерних понял, что разрыв союза ближе, чем он смел на это надеяться. Он сообщил о своем открытая своему повелителю тоном сердечного сокрушения. “Дело дошло до той точки, – пишет он ему, – когда для отдаления ссоры потребуется вся мудрость и полное самообладание в направлении политики Вашего Величества”.[458 - Id., II. 329.] В действительности же, он несказанно обрадовался, подметив между Францией и Россией уже сформировавшийся и готовый дать пышный расцвет зародыш разлада. Он решил всячески поддерживать его и как можно более содействовать дальнейшему его развитию.

Через несколько дней после этих разговоров Наполеон нашел на своем письменном столе представленный Россией второй проект договора и стал его просматривать. С первого же взгляда фраза: “Польское королевство никогда не будет восстановлено”, вызывающе поставленная на прежнее место, опять неприятно поразила его. Такая манера возвращать ему выражение, которого он не хотел, которое он решительно отверг раз навсегда, чрезвычайно не понравилась ему. Он не знал, чему приписать эту дерзкую настойчивость. Было ли в этом упорстве, с которым представлялся ему оскорбляющий его достоинство текст, желание унизить его, испытать его терпение? Или же тут скрывался умысел подготовить себе против него оружие, иначе говоря, вырвать у него обязательство, которым легко можно было бы злоупотребить? И то, и другое предположение казались ему имеющими основание. При мысли о первом предположении возмущалось его чувство гордости: второе наводило его на тревожные мысли о политике, о необходимости быть осторожным. Кроме того, с какой бы точки зрения ни рассматривал он эту столь упорно навязываемую ему необычную формулу – с точки ли зрения права, в строгом смысле этого слова, с точки ли зрения справедливости, приличия, даже просто здравого смысла, – разве может она выдержать критику? И он начинает снова обсуждать ее, горячо и страстно. Теперь он хочет основательно разобраться в ней и обсудить ее снова, в более широком масштабе. По заведенной ради точного определения своих мыслей привычке набрасывать их на бумаге, он диктует ряд заметок по всей совокупности вопроса. По мере того, как он говорит, он яснее сознает превосходство защищаемой им точки зрения; он все более проникается этим сознанием, считает правильными свои мысли и чувствует под собой твердую почву. Убежденный в безусловной своей правоте, он укрепляется на этой непреодолимой позиции со всеми средствами своей аргументации и покидает ее только ради того, чтобы разрушить и опровергнуть доводы противника. Возражения и доводы стекаются к нему со всех сторон. Он сортирует их, распределяет по группам, выводит в линию и направляет в бой. Он отыскивает их всюду, даже в прошлом. И от событий прошлого требует он помощи; он призывает их в свидетели, пользуется их примерами. Дабы предупредить возражения противника, он сам цитирует тексты, приводит примеры. Отдаваясь всей душой этому состязанию, так как спор напоминает ему сражение, он всецело отдается ему, находит в нем своего рода удовольствие, дает полную свободу своей страсти к словесным битвам, своей склонности к тяжбам, которую унаследовал от своих латинских родичей, и в результате получается целый трактат по спорному вопросу, написанный по вдохновению, в один присест, с неподражаемым мастерством.

Он начинает с изложения фактической стороны дела и намечает цель, которой следует достигнуть. Он говорит: “Было представлено три проекта договора: первый Россией, второй Францией и третий, в виде контрпроекта – Россией. Все три проекта ведут к одной и той же цели. Все они успокаивают Россию насчет намерения Франции относительно Польши. Они отличаются только по форме, но различие это такого рода, что компрометирует честь и достоинство Франции, вследствие чего император Наполеон не может колебаться”.[459 - Corresp.. 16180.]

Россия требует от него гарантии его намерений. Он дал такую и на словах, и на деле. Он мог восстановить Польшу в 1807 г, после Фридланда и в 1809 г. после Ваграма. Он не сделал этого. Он не только воздержался от действий в пользу поляков, но даже высказался против них. И в письмах к царю – он приводит их выражения – и в отчете Законодательного Корпуса, (приводятся цитаты слово в слово), он: заявлял, что восстановление Польского королевства никоим образом не входит в его виды. Он более чем доказал это, предлагая составить договор, первая статья которого лишает его права оказывать какую бы то ни было поддержку всякой попытке к восстановлению Польши. “Если Россия желает только быть успокоенной насчет намерений императора Наполеона, допуская, что события не достаточно ярко осветили таковые, если она нуждается в документе, эта статья должна вполне успокоить ее. Если же она хочет восторжествовать над Францией, омрачить ее честь и заставить ее подписать договор, не как равную с равной, но как подчиненную к старшей, в таком случае, она, конечно, должна желать заменить эту статью другой, в силу которой Франция не получает равных прав.

“И, действительно, если сказать: “Польша никогда не будет восстановлена”, то должны равным образом сказать: “Пьемонтское королевство никогда не будет восстановлено”, да и, помимо того, такой догматический стиль не принят и не согласуется с здравым смыслом. Как бы ни были могущественны Франция и Россия, их могущества недостаточно, чтобы какое-нибудь событие не совершилось помимо их воли. Они соединились ради поддержания мира на континенте и, однако, не могли его поддержать: война вспыхнула. Они соединились ради того, чтобы восстановить мир на морях и отдать их в пользование всем нациям, и, однако, им и по сие время не удалось этого достигнуть. Такие, выдающиеся события доказывают, что, как бы сильны ни были обе империи, их могущество имеет границы. Один Бог может говорить так, как предполагает Россия; подобной реакции нельзя найти в летописях ни одного народа. Император не может дать своего согласия на такую редакцию, ибо тут ничего не говорится о взаимности; но он находит, что может, сколько будет угодно его союзнику, говорить и повторять в своих письмах, речах и договорах, что он не будет оказывать покровительства, ничего не предпримет и не будет помогать.

“Посмотрим же, чего желают. Того ли, чтобы Франция дала твердое обязательство, что она никогда ничего не предпримет для восстановления Польши? – это император может обещать; или же, чтобы Франция объявила войну государству, которому вздумалось бы восстановить Польшу? – этого обещать император не может, потому что для сохранения принципа равенства требуется, чтобы за подобную статью была равносильная компенсация, ибо без этого нельзя было бы понять, что могло заставить Францию дать обязательство, вынужденность которого столь очевидна. Конечно, Польша существует только в воображении тех, кто хочет иметь предлог создавать себе химеры; но если бы бывшим подданным Польши посчастливилось при благоприятных обстоятельствах возвратить себе независимость, и русских военных сил было бы недостаточно для покорения их; статья контрпроекта обязывает Фракцию двинуть свои войска для покорения их. Очевидно, Франция может дать подобные обязательства только при условии взаимной услуги, т. е. что и Россия обяжется в свою очередь двинуть свои войска в случае, если вновь присоединенные к Франции страны захотят освободиться из-под французского владычества, а французского оружия не будет достаточно, чтобы привести их снова к повиновению.

“Нельзя понять, какую цель преследует Россия, отказываясь от редакции, в силу которой дается ей то, чего она требует: зачем ей нужно заменить ее догматической формулой, не употребительной, противной здравому смыслу и при том изложенной в таком виде, что император не может подписать ее, не покрыв себя позором”.[460 - Corresp., 16180.]

Итак, о согласии на первую формулу не может быть и речи. Наполеон упорно отстаивает свою редакцию против той, которую хочет навязать ему Россия. При условии принятия его редакции он еще не прочь связать себя письменным обязательством и подписать договор. Он даже не отвергает всего контрпроекта Александра. По двум несущественным пунктам он допускает предлагаемые изменения. Если только вычеркнуть выражения, под которыми Франция не может подписаться, не теряя своего достоинства, ибо “слова устанавливают степень уважения между нациями, равно как и между частными лицами”,[461 - Id.] он согласен, чтобы его обязательства, в начертанных им пределах, были изложены по возможности ясно, точно и сообразно желаниям России. Вот в каком смысле должен быть составлен ответ на контрпроект. Шампаньи поручается приготовить его. Он должен взять канвою императорскую диктовку, изложить ее канцелярским слогом и представить едкое и сильное рассуждение Наполеона в форме дипломатической ноты; он “смягчит выражения, отнюдь не стараясь смягчать мыслей”.[462 - Слова, которые Шампаньи упоминает в письме Наполеону, 20 июня 1810 г.] Но прежде чем отправить ноту князю Куракину, он должен представить ее для просмотра и одобрения Его Величеству.

Несмотря на неизменное желание прийти к соглашению с Россией, Наполеон живет под гнетом все более возрастающего недоверия к ней. Ввиду того, что Россия настойчиво требует столь необычных гарантий, он спрашивает себя, не пора ли нам самим подумать о мерах предосторожности против нее? В беспощадной войне, объявленной польской идее, Наполеон чует угрозу великому герцогству, и сознает необходимость предохранить этот пост, стоящий беззащитно на самой отдаленной окраине нашей стратегической системы. Он думает: не может ли герцогство опереться на другие государства, расположенные рядом или позади него? Он предполагает, что, устроив тройственное согласие между Варшавским герцогством, Швецией и Данией, наша политика могла бы добиться, чтобы они оказывали друг другу поддержку и помощь. Исходя из этих соображений, Наполеон под большим секретом приказывает сказать в Копенгагене: “Общность интересов может вынудить Швецию, Данию и Варшавское герцогство заключить при известных условиях тайный союз, который мог бы быть гарантирован Францией. Его единственным назначением было бы охранять неприкосновенность этих трех государств…” Это было с его стороны первым шагом к антирусской политике прежней монархии, одной из черт которой было группировать второстепенные государства Севера в оборонительный союз против их грозной соседки. Само собой разумеется, что предписанный Наполеоном шаг, которому к тому же суждено было остаться безрезультатным, нужно было сделать крайне осторожно. Наполеон считает необходимым утверждать, что он в дружбе с Россией, и, хотя и хочет принять меры предосторожности против возможной с ее стороны измены, но отнюдь не желает бросать ей вызова. В инструкции, отправленной в Копенгаген, содержатся следующие знаменательные по своей справедливости, начертанные рукой одного из императоров слова, которые, к несчастью, ничто иное, как обвинительный приговор им обоим: “Ни один союз не может быть прочнее союза, связующего нас с Россией, ибо он основан на взаимных интересах. Следует только опасаться вмешательства людских страстей, которые слишком часто заставляют людей относиться небрежно к их истинным интересам”.[463 - Герцог Кадорский Диделоту, поверенному в делах в Копенгагене, 2 мая 1810 г. Arhives des affaires, etrageres, Danemark, 183. Cf, Corresp. 16313 et 16402.]

При таких условиях Наполеон объявляет о предстоящем отъезде на север Франции. Он хочет совершить с Марией-Луизой брачное путешествие в Брюссель, в департаменты Шельды, Мааса и Рейна, – в те страны, которые ожили и пришли в цветущее состояние под французским владычеством и где до этого в течение нескольких веков царствовали предки императрицы. Он хочет польстить старинной преданности фламандского населения к законной династия, показав им как чудное видение, дочь Австрии, сочетавшуюся браком с их новым государем и коронованную его рукой. В лице Марии-Луизы он хочет представить им ручательство из бесповоротного присоединения к империи; хочет доказать им, что раз австрийский дом отдал за него эрцгерцогиню, он тем самым, признал свершившийся факт и добровольно закрепил своей подписью это завоевание. Таким образом, даже тогда, когда он являет миру великие сцены примирения и прекращения войны, он беспрестанно и повсюду примешивает к ним воспоминание о борьбе, бряцает оружием и в мирное время демонстративно указывает на результаты войны.

“Меттерних, – сказал он графу, – вы поедете с нами?” – “В Брюссель, Ваше Величество? – не будет ли это рановато?” Император понял тонкий намек на неблагодарную роль, какая выпала бы на долю первого австрийского министра во время пребывания в присоединенных департаментах, и поправил свое предложение. “По крайней мере, – сказал он, – вы будете сопутствовать нам до Камбре”.[464 - Неизданные документы.] Меттерних поклонился в знак согласия. Он не мог не сделать этой уступки монарху, который осыпал его вниманием и милостями. И в самом деле, с каждым днем Наполеон обращался с ним все лучше и не раз выражал желание, чтобы он продлил свое пребывание во Франции и пользовался всеми удобствами. Он отдал в его распоряжение дворец в Париже, роскошный экипаж, полную обстановку, и в дни, предшествовавшие своему отъезду во Фландрию, приглашал его в Компьен чаще обыкновенного.

В этой резиденции, где этикет не был так строг, где жизнь скорее походила на помещичью, чем на придворную, случаи видеть хозяина и беседовать с ним были более часты. Вечером, когда удалялась императрица, император удерживал Меттерниха и продолжал с ним с глазу на глаз те нескончаемые, полуночные беседы, в которых любил высказывать то, что было у него на душе. Меряя быстрыми шагами большую галерею дворца; сто раз повторяя ту же самую прогулку, он отдавался той потребности говорить, которая с годами усиливалась в нем, и очень часто в окна глядел уже рассвет, а разговор их не был окончен. Теперь, в “эти вечера-ночи” – по выражению, вывезенному императором Александром из Тильзита, – Наполеон затрагивает с Меттернихом самые высокие и самые интимные вопросы, высказывал величественные, иногда несбыточные планы, затем переходил к подробностям своей частной и семейной жизни, поражал неожиданными вспышками своего блестящего ума, ослеплял своим гением, проявлял поразительное богатство идей, но в то же время давал возможность уловить и свои слабости. Его гордость, гордость великого человека, более законная, чем всякая иная, опускалась иногда до пустого бахвальства. Однажды вечером он долго убеждал Меттерниха, что Бонапарты очень хорошего происхождения, что его род считается одним из самых древних на острове, и, конечно, стоит выше рода Поццо. Держа в руке скипетр мира, он не забывал мелкого соперничества дней своей молодости и тех, кого ненавидел в бытность корсиканцем.[465 - Неизданные документы.]

Впрочем, не одна благосклонность к Австрии побуждала его откровенничать и давать волю своему воображению пред собеседником, который следил за ним с хладнокровием наблюдателя и должен был использовать против него даже самые пустые его фразы. Ему был по душе сам граф, и беседа с ним доставляла ему удовольствие. Он легко поддавался своей слабости к людям с громким именем, хорошего тона, если при высоком происхождении они обладали умом и талантами. Примером может служить Талейран, которого он осыпал жесткими упреками, но не лишил вполне своей милости и постоянно советовался с ним; которого презирал, но не мог ненавидеть. Люди старого режима, у которых привычная непринужденность обращения имела иногда вид истинного благородства, давали ему возможность отдохнуть от окружающей его пошлости и грубой лести, которую расточала ему распростертая у его ног толпа; эти по крайней мере, умели курить перед ним более тонкий фимиам. Меттерних противоречил ему ровно настолько, сколько нужно было, чтобы подчеркнуть свое восхищение. Он не соглашался сразу со всеми высказанными императором идеями, некоторые оспаривал, но затем, крайне искусно и в совершенстве выдержав свою роль, делал вид, что соглашается с его мнением, что вполне побежден им. Его лесть была облечена в самые утонченные формы, блестела умом, была изящна, скромна и деликатна. Он был из тех, которые умели “гладить льва по гриве”.[466 - Mеmoires de Talleyrand, I, 421.]

Он постарался заслужить благосклонность императора, выступив вовремя с предложением услуг, которые могли бы доказать, что, как бы слаба и в какие бы тесные границы ни была заключена Австрия, она могла быть полезной и по-своему оказать помощь своему победителю. Нужно сказать, что были минуты, когда Наполеон сознавал, какую громадную ошибку сделал он в недостойной его борьбе, которую вел против главы церкви. Чрезмерная гордость мешала ему загладить ее, т, е. вернуть Пию VII захваченные владения и похищенные права. Он все еще надеялся несколькими незначительными уступками склонить папу к примирению, устроить некоторое подобие полюбовной сделки, которая привела бы первосвященника к покорности и, покончив таким образом с конфликтом, избегнуть раскола. Австрия, католическое государство, породнившееся с новым Домом Франции, но, вместе с тем, почтительная дочь Святого престола, являлась между папой и императором как бы свыше избранной посредницей. Меттерних с большим искусством сумел заставить обратиться к себе с просьбой сделать попытку к примирению и обещал свое содействие. Попытка не привела ни к чему, но все-таки была внесена в качестве хорошей отметки в актив его правительства. Почти в то же самое время Меттерних предложил участие своего двора в переговорах с Англией и содействие в деле всеобщего умиротворения. Наполеон, пытавшийся через тайных агентов войти в сношения с лондонским кабинетом, побоялся помешать им параллельными переговорами. Он не воспользовался добрыми услугами Австрии, но был ей благодарен за предложение.[467 - Mеmoires de Metternich, II, p. 330 et 333а 335.]

Словом, он прекрасно чувствует себя в обществе Австрии и не может удержаться, чтобы не сравнить этих изысканно-дружеских отношений с недавно усвоенным образом действий России, которая, как нарочно, умудряется осложнять все вопросы и усеивать их шипами. Вместе с тем, видя желание Австрии предложить ему свои услуги, уверенный, что ему стоит только протянуть руку в ее сторону, чтобы подхватить союз, он делался менее склонным относиться снисходительно к желаниям России и выносить ее фантастические капризы и дурное настроение. Чем больше предупредительности видит он со стороны австрийцев, тем больше притязания Александра и Румянцева кажутся ему неуместными, безрассудными, оскорбительными, дурным предзнаменованием для будущего, и ввиду того, что Россия не воспользовалась благоприятным моментом и дважды пропустила удобный случай получить договор, его мало-помалу начинает соблазнять мысль уклониться от всяких обязательств по этому вопросу и не вступать ни в какие соглашения.

Конечно, думает он, ему следует действовать крайне умно и осторожно. Слишком явное разногласие на Севере необходимо отсрочить, ибо теперь Испания требует наших лучших войск, и в нынешнем году там должны быть предприняты решительные действия. Следовательно, желательно избегнуть даже намека на разрыв, а потому должно дать царю некоторые данные для его безопасности, которые могли бы внести успокоение в его неспокойный ум. Но, если бы, утомив русского государя долгими переговорами, внушив ему страх перед возникающими при заключении договора затруднениями, удалось убедить его отказаться от своего требования и удовольствоваться менее компрометирующим актом, например, декларацией, т. е. простым, но, насколько возможно, точно выраженным обещанием, это было бы крайне выгодно для наших интересов, и он с радостью согласился бы на такой исход дела. Наполеон и теперь готов подтвердить свои принципы, ибо принципы его не изменились; ему, как и раньше, и в голову не приходит думать о восстановлении Польши без всякой надобности. Но теперь он отступает пред определенным, быть может, предательским или, по меньшей мере, крайне стеснительным договором, имея в виду тот случай, если бы Россия заняла по отношению к нему враждебное положение и вынудила его переделать Польшу с целью воспользоваться ею против нее. Поэтому Наполеон останавливается на мысли затянуть, даже прекратить на время спор о договоре, не давать ему усиленного хода, как он намеревался сделать это еще в самое недавнее время. Он решает, что в продолжение нескольких недель воздержится от малейшего намека на договор, и надеется, что время и обстоятельства наведут на другое средство к соглашению или позволят совсем обойтись без него.

Когда Шампаньи представил ему написанную по его личным указаниям ноту, он оставил ее без своей санкции, не дал разрешения передать ее посланнику, а оставил до поры до времени в портфеле министра. Он откладывает ответ на контрпроект и прибегает к той уклончивой тактике, за которую несколько месяцев до этого вполне справедливо упрекал царя. По-видимому, оба императора, увлекшись прискорбным соревнованием, по-прежнему по очереди ведут ту же самую игру и оплачивают друг другу тою же монетой. Во время кампании против Австрии и в переговорах о браке Александр все время прибегал к разным ухищрениям; он применял сотни уловок, чтобы уклониться от наших усиленных просьб. Теперь, когда Россия, которую подшпоривают и придают ей смелости ее тревоги, настойчиво преследует свою цель, когда она обращается с требованиями и неотступно просит слова, которое внесло бы луч света в ее наболевшую душу, Наполеон заставляет ее ждать этого слова и прибегает к уловкам уклончивой политики.

Его богатая фантазия всегда доставляла ему сколько угодно предлогов для того, чтобы выиграть время и уклониться от требований. В настоящее время он заимствует их из своих семейных дел и пользуется своим положением новобрачного. Что удивительно, что в апогее супружеского счастья он не занимается политикой, что его министрам трудно овладеть его вниманием, найти к нему доступ и добиться от него решения? Вышколенный в этом направлении Шампаньи рассказывает Куракину, что не знает мнения Его Величества о контрпроекте, “так как после брака очень редко работает с ним”[468 - Шампаньи императору, 29 апреля 1810 г. Archives nationales? A. F., IV, 1698.]. Он пишет в Россию, что отсылка дел поневоле задержалась, “так как император со дня брака исключительно занят императрицей”.[469 - Шампаньи Коленкуру, 16 мая 1810 г.] Хотя Коленкуру приказывается не подавать надежды на то, что Его Величество когда-либо согласится на русскую редакцию и хотя для оправдания этого несогласия в его распоряжение даются особые доводы, тем не менее, он не должен настаивать на том, чтобы русская фраза была заменена французской, ибо это неизбежно привело бы к заключению договора. Намерение, существующее у императора в этот период времени, обнаруживается в следующих словах депеши, написанной Шампаньи герцогу Виченцы 30 апреля: “Было бы крайне желательно, чтобы вы придумали какую-нибудь уловку, которая могла бы удовлетворить Россию! Договор, который я вам посылал, был жертвой со стороны императора, и он был бы очень доволен, если бы его избавили от него. Если бы русский император, не придавая ценности представленному ему договору, пришел к мысли не заключать такового, это доставило бы удовольствие императору. Но Его Величеству нежелательно, чтобы результатом этих переговоров было неудовольствие России”.

Дав своему талантливому посланнику почти неразрешимую задачу. Наполеон отправляется в свадебное путешествие. Выехав с императрицей 29 апреля из Компьена, он направляется через С.-Кентен, Камбре и Валансьен в бывшую Бельгию. Он едет в сопровождении всего своего дома, имея в своей свите вестфальскую королевскую чету, королеву Неаполитанскую, вице-короля Итальянского, великого герцога Вюрцбургского, князя Шварценберга и графа Меттерниха, т. е. и посланника, и чрезвычайного посла Австрии. В Камбре оба посланника расстаются с ним, что далеко не согласуется с его желанием. Не желая быть внимательным к России в деле удовлетворения ее существенных требований, он хотел быть внимательным к ней в поддержании внешних форм добрых отношений. Поэтому он тотчас же хватается за разлуку с Шварценбергом и Меттернихом, чтобы дать знать в Петербург, что Австрия не пользуется при его дворе никакими особыми прерогативами. По его повелению, оба представителя императора Франца присутствовали только при начале его путешествия. Он не оказал той же милости князю Куракину, то только потому, что состояние здоровья князя лишило его возможности пригласить его, и, не имея возможности взять его с собой, он желал, по крайней мере, предоставить ему случай приятно провести лето в красивой местности. Шампаньи пишет Коленкуру: “Император приказал отдать в распоряжение князя Куракина замок Виллье…. Князь Шварценберг и граф Меттерних должен сопровождать императора только до Камбре. Почести, оказанные Меттерниху, ничем не умаляют того внимания, какое всегда оказывается русскому посланнику, впрочем, его продолжительная болезнь устранила вопрос о соперничестве”.[470 - Шампаньи Коленкуру. 20 апреля 1810 г.]

Покончив с этой предосторожностью, Наполеон продолжает свой путь. Прежде чем посетить Брюссель, он спускается с военной флотилией по Шельде, направляясь прямо к важному стратегическому пункту страны – Антверпену. Он въезжает в него при громе пушек со всех фортов; присутствует при спуске военного корабля “Фридланд”; затем проезжает по Зеландии, обозревает и исследует все излучины берега, дабы заложить новые прибрежные пункты обороны, осматривает пограничные крепости и показывает самого себя голландцам. Всюду он намечает крупные общественные работы и работы по обороне страны; приказывает рыть каналы, воздвигать батареи. Всюду порождает деятельность, подшпоривает власти, делает выговоры духовенству, поражает города великолепием своей свиты и шумным блеском выездов, что, впрочем, вызывало в населении Севера, уставшим от деспотизма и войны, скорее, удивление, чем восторг. Этим поразительным по своей быстроте, разнообразию и богатству впечатлений, путешествием он пользуется, чтобы не отвечать России. Он извиняет себя, говоря: разве может он отдаться заботам о столь сложных переговорах в то время, когда ему нужно быть вечно в движении, когда он должен каждый день переезжать из города в город, принимать почести, искоренять злоупотребления, предписывать реформы, обозревать отдельную часть своей империи и намечать в ней общественные работы и сооружения?

В сущности, он не забывает о России в той мере, как старается показать это. Он не перестает искать способа удовлетворить Александра, по возможности не нанося ущерба своим интересам. Одно время он надеется, что нашел такой способ. Он еще не благодарил царя за поздравления по случаю своего брака. В ответном письме, помеченном замком Лёкен, близ Брюсселя и написанном в очень нежных выражениях” он намекал на польские дела. “Мой Брат, – говорит он, – Коленкур передал мне все, что Вашему Императорскому Величеству угодно было сказать мне любезного по поводу моего брака. В этом я увидел те же чувства, с какими вы всегда изволите ко мне относиться. Прошу вас принять мою глубокую благодарность. Мои чувства к вам неизменны, равно как и принципы, руководящие политикой моей империи. Никогда у Вашего Величества не будет повода жаловаться на Францию. В декларациях, которые я сделал в прошлом декабре, заключается весь секрет моей политики. Сказанное тогда я буду повторять всякий раз, как только представится к тому случай. Прошу Ваше Beличество никогда не сомневаться в моей дружбе и глубоком уважении”. [471 - Corresp., I6481.]Напоминая таким путем о своих прежних уверениях по вопросу о Польше, предлагая возобновить их, он и теперь подтверждает их. Не было ли подобное письмо само по себе гарантией и не было ли оно равнозначаще договору?

В Петербурге об этом судили иначе. Не получая ответа на новую редакцию договора, Александр стал тревожиться еще более. Письмо, отправленное из Лёкена, было принято любезно. Доставивший его офицер был осыпан милостями; был даже представлен императрице-матери в ее резиденции в Павловском дворце, где появление французского мундира произвело сенсацию. Но Коленкур очень скоро заметил, что царь и его министр приняли императорское письмо за акт простой вежливости и не нашли в нем данных для успокоения. Единственным средством поддержать добрые отношения Россия по-прежнему считала то, что неоднократно предлагалось ею, и не допускала ничего другого. Она стояла за свой договор, требовала его в той редакции, как она его составила, и не переставала с вежливостью царедворца, но вполне ясно, высказывать это. “Это, – писал Коленкур, – все то же упорство по существу дела с тем же стремлением к соглашению по внешности”.[472 - Шампаньи Коленкуру, 1 июня 1810 г.]