Возвышение Бонапарта

Редерер – То есть что именно? Его речи в законодательном и учредительном собрании?

Бонапарт – Нет, его литературные произведения.

Редерер – Чем же они могут помочь вам решить, способен ли он быть консулом?

Бонапарт – Я посмотрю его посвящения.

Редерер – На этот раз вы меня удивили; такого любопытства я не ждал. Я часто сравнивал ваши расспросы о людях и вещах с исследованием пригоршни песку, которую вы рассматриваете в лупу, песчинку за песчинкой; посвящения Лебрена – это последнее зернышко песку в горсти.

Бонапарт (смеясь) – Уже два часа; мне пора в консульство. Приходите ко мне обедать”.[846 - Roederer, III, 305–306.]

Этот разговор происходил 19-го фримера; вечером в тот же день, когда учредительный комитет собрался для работы, оказалось, что Дону уже переписал набело многие из принятых статей. Но все же конституция была еще далеко не закончена; в таком виде ее нельзя было читать на официальном заседании. Многие вопросы были еще не решены, и какие вопросы! Делать ли декларацию прав, согласно прецедентам 1793, 1798 и III года? Включить ли в конституцию статьи о преобразовании администрации, департаментов судебных учреждений, о свободе печати? Все это были спорные вопросы, но Бонапарт так спешил покончить с конституцией, точно обозначив в ней как можно меньше пунктов, что уже 21-го, в обыкновенном дневном заседании комиссии пятисот Булэ начал читать изложение мотивировки еще не выработанного окончательно основного закона. Прочитав начало, он остановился, отложив продолжение до завтра; чтение мотивировки должно было предшествовать чтению самых статей.[847 - Moniteur, отчет о заседании 21 фримера.]

Этому продолжению не суждено было увидеть свет. Вечером у Бонапарта снова собралась конференция для обработки еще не затронутых пунктов. По вопросам об окончательной организации власти и о судебных учреждениях комиссии сильно разошлись между собою; в некоторых пунктах им прямо невозможно было сговориться, установить редакцию статей; началась неурядица.[848 - Cambacеrеs, “Eclaircissements inеdits”.] Возникло опасение, что если завтра один из спорных пунктов будет прочитан на открытом заседании, он может вызвать возражения, оппозицию; чего доброго, придется все начинать сначала. Ввиду гласности заседаний, распря из газетных отчетов станет известной публике – все это Бонапарт счел необходимым пресечь в самом начале, приняв решительные меры.

На другой день заседания обеих комиссий начались в обычный час, но ни во Дворце Бурбонов, ни в Тюльери, не было сказано больше ни слова о конституции; Булэ остерегался продолжать чтение мотивировки, чтобы не вызвать прений. Поздно вечером члены комиссий в последний раз собрались запросто в Люксембурге в салоне Бонапарта, где находились также Сийэс и Дюко. Здесь им прочитали конституцию, обрывавшуюся на том самом месте, с которого она не могла сойти накануне, и предложили одобрить ее так, как она есть, без дальнейших церемоний, поставив каждый свою подпись внизу. Запертые в одной комнате, попавшие в ловушку, измученные долгими бдениями и бессонными ночами, они не посмели возмутиться против деспотической наглости такого приема. Притом же, здесь был Бонапарт, с его повелительным тоном и взглядом – как противиться этому ужасному человеку! Пятьдесят парламентариев покорились, и урезанная конституция, результат торопливых импровизаций, была принята поневоле, не подвергшись ни формальному обсуждению, ни правильному голосованию.

Это было нечто вроде комнатного coup d'etat, завершившегося характерным эпилогом. Чтоб оказать, хотя по виду, уважение комиссиям, решено было, что они для проформы выберут трех консулов, намеченных заранее. Баллотировали тут же, не сходя с места, у Бонапарта. Указная мерка, вместимостью в литр или декалитр, служила избирательной урной. Пока отбирали бюллетени, Бонапарт стоял, прислонившись спиной к камину, и грелся у огня. Хотели приступить к чтению, как вдруг он подошел к столу, сгреб в кучу все билетики и не дал их разворачивать. Затем, повернувшись к Сийэсу, любезно молвил: “Вместо того, чтобы читать эти бюллетени, дадим новое доказательство нашей признательности гражданину Сийэсу, предоставив ему право назначить трех первых чинов республики, и будем считать, что назначенные им лица будут те же самые, кого мы только что избрали”.[849 - Cambacеrеs, “Eclaircissements inеdits”, подтверждающие в этом отношении слова Дону, приводимые Taillandier, 191–192 и Larevelliere Lepeaux, “Mеmoires”, II, 420–426.]

К чему эта новая неправильность? Или Бонапарт боялся неожиданностей закрытой баллотировки? Комиссии, несомненно, не решились бы обманом отказать ему в выборе угодных ему лиц, но, по-видимому, некоторые члены, в виде косвенного протеста, намеревались подать голоса за Дону, выбирая его третьим консулом, а Бонапарт хотел чтобы его коллегии, как и сам он, были избраны единогласно. Кроме того, его властный поступок был как бы утверждением вновь заключенного с Сийэсом договора, способом признания за ним прав верховного избирателя: теперь он фиктивно назначит консулов, потом будет в действительности назначать депутатов и трибунов. Сийэс вначале отнекивался, затем назвал имена Бонапарта, Камбасерэса и Лебрена. Раздались аплодисменты, и в газетах было напечатано, что избрание состоялось “par acclamation, без баллотировки и единогласно”.[850 - Publiciste, 23 фримера.] Было одиннадцать часов вечера, неразвернутые бюллетени догорали в камине.

В присутствии членов обеих комиссий, все еще толпившихся в тесной гостиной, имена консулов были вписаны в конституцию и сюда же внесены имена сначала Сийэса, затем Дюко, как первоприсутствующих сенаторов. Было упомянуто и о том, что Сийэсу, которому для формы даны были в помощники Дюко, Камбасерэс и Лебрен, предоставляется выбрать двадцать девять сенаторов, а они, под его руководством, в свою очередь, выберут двадцать девять других, и составленный таким образом сенат будет выбирать депутатов и трибунов. От немедленного назначения и включения в конституцию списков с именами избранников решили отказаться. Кандидатов было несравненно больше, чем мест; полагали, что не следует никого обескураживать и что во время плебисцита больше стоящих людей будет поддерживать конституцию, если у них сохранится надежда при помощи ее получить свою долю.[851 - Lettres de madame Reinhard, 103.] Сговорившись относительно этих подробностей и окончательно распределив права и сферы ведения между Бонапартом и Сийэсом, пятьдесят комиссаров, вслед за тремя временными консулами, подписали конституцию.

Текст ее, помеченный 22-м фримера, был в ту же ночь сдан в типографию. Бонапарт, скорый во всем, хотел, чтобы она на другой же день к вечеру была обнародована в Париже, чтобы муниципалитеты, построенные колоннами, по-военному прошлись по городу, с барабанщиками впереди, оповещая о ней. Утром 23-го были командированы и войска для их сопровождения. Реаль, правительственный комиссар при администрации Сены, циркулярно предложил муниципалитетам своего округа, не медля ни минуты, принять все зависящие меры к напечатанию указа как только он выйдет из-под станка: “Через несколько минут вы получите корректурные оттиски законов, которые вы должны будете обнародовать. Ставлю вам на вид, что это обнародование должно состояться не позже сегодняшнего вечера.[852 - Парижская городская библиотека, отдел 21, рукописи.] Но наскоро составленный текст был так бессвязен, что пришлось просить Дону выправить его корректуру, расположив в б?льшем порядке статьи.

[853 - Париж, 23 фримера VIII лета французской Республики, единой и нераздельной.Главный Секретарь Консулов гражданину Дону, народному представителю.“Честь имею послать вам, гражданин, неисправленную корректуру конституции. Присоединяю несколько замечаний относительно распределения различных статей, вошедших в Состав VII отдела: Общие распоряжения. Прошу вас как можно скорее вернуть мне корректурные листы с поправками, которые вы признаете необходимым сделать, для того, чтобы я мог, согласно желанию консулов, ускорить печатание.Примите уверение в глубоком уважении”.Гюг-Б. Марэ“Посланный будет ждать корректуру”(Из бумаг Дону).] Это вызвало задержку; пришлось отложить церемонию обнародования до одиннадцати часов утра следующего дня; 25-го конституция была напечатана в газетах.

Кабанис в комиссии пятисот сказал похвальное слово ей от имени философов и института. Метафизики, видя, что для них обеспечено место в сенате, законодательном корпусе и трибунате, что отныне им уже не угрожают опасностью капризы народных выборов и народной немилости, нашли что, в конце концов, конституция освящает неприкосновенность их привилегий. Почему бы Бонапарту, воину-философу, гордящемуся своей принадлежностью к институту, и не позволить им облекать свои учения в форму законов, без помехи со стороны грубой толпы и демократов, которые своим шумом и беспорядочностью нарушали бы чинность их совещаний? Кабанис говорил: “Невежественный класс не будет отныне оказывать влияния ни на законодательство, ни на правительство; все делается для народа и во имя народа. Ничто не делается его собственными руками и под его неразумную диктовку”.[854 - Ami des Lois, 4 нивоза.] Иные еще не отрешились от мысли, что созданное брюмером правительство будет цветом интеллигенции, умственной аристократией, правящей в интересах революционного дела и революционного идеала.

Парижский народ видел яснее; для него правительство – это был Бонапарт. Что ему трибуны, депутаты, сенаторы, вся эта иерархия, в которой он ничего не смыслил, эти разнообразные полномочия, к перечислению которых он оставался глубоко равнодушен?[855 - “В общем, народ Парижа выслушал эту конституцию и отнесся к ней скорее равнодушно, чем с интересом. Народу все наскучило, кроме мира”. Bailleu, II, 356.] Один человек, казалось ему, взял на себя задачу исцелить Францию – пусть покажет себя; его будут судить по делам, он один и ответит за успех и неудачу. Когда конституцию провозглашали на улицах под звуки труб и грохот барабанов, ее читал один из чинов муниципалитета, и все так толкались, чтобы лучше слышать, что никому не удавалось поймать двух фраз подряд. Одна женщина сказала своей соседке: “Я ничего не расслышала. – А я так не пропустила ни одного слова. – Ну, что ж там такое, в этой конституции? – Там Буонапарте”.[856 - Gazette de France, 26 фримера.]

V

Впоследствии Бонапарт говорил Редереру: “Конституция должна быть краткой и… – ясной, – хотел докончить Редерер. – Да, продолжал Бонапарт, не дав ему сказать слова, – краткой и неясной”.[857 - Roederer, III, 428.] С этой точки зрения, конституция VIII года должна была ему нравиться; во многих своих частях она была образцом двусмысленности. За исключением вершины и некоторых резко выделенных линий, все в этом здании государственного благоустройства было окутано тенью, было смутно, неясно, бесформенно.

Первая глава предоставляла звание гражданина каждому совершеннолетнему французу, внесшему свое имя в списки граждан. Каждый гражданин мог пользоваться своими политическими правами в той же коммунe, где он имел постоянное местожительство в течение года. Это было почти восстановление всеобщей подачи голосов, фигурировавшей только в не применявшейся на практике конституции 1793 года. И в то же время это была лишь платоническая честь, ибо доля регулярного вмешательства гражданина во внутренние политические дела страны ограничивалась участием в составлении списков общинных нотаблей, которые предполагалось впервые составить в IX году, покрыв их затем департаментскими и национальным списками. По ст. 14-й граждане, назначенные для первого сформирования штатов властей (к этому сформированию предполагалось приступить немедленно), обязательно должны быть внесены и в первые списки. Но каким же образом, путем какой баллотировки будут избираемы другие нотабли для будущих списков? И что требуется для того, чтобы попасть в списки – ценз, или только правоспособность? Об этом конституция умалчивала. Она ограничивалась тем, что давала чертеж механизма; чтобы обеспечить его функционирование, нужно было еще дополнить ее рядом органических постановлений, собранных в одно стройное целое.

По составлению списков звание нотабля первого или второго разряда давало право занимать местные должности. Высшие чины государства выбирались сенатом по национальному списку. Сенату конституция создавала весьма привилегированное положение. “Охранительный сенат (Le Sеnat conservateur) состоит из восьмидесяти членов, несменяемых и пожизненных… Расходы сената покрываются доходами со специально отведенных для этого национальных имуществ. Из этих доходов выплачиваются годовые оклады жалованья его членам, равные каждый двадцатой части суммы, ассигнуемой на содержание консульства (т. е. 25 000 фр., так как консулы втроем получали 500 000 фр. ежегодно)”. Сенат, первоначально состоящий из шестидесяти членов, в течение десяти лет постепенно и самостоятельно пополняя свой состав, должен дойти до намеченной цифры в восемьдесят; также самостоятельно замещает он могущие в нем открыться вакансии. Он же выберет консулов, по истечении полномочий Бонапарта, Камбасерэса и Лебрена, уже облеченных властью; консулы всегда могут быть избраны снова, но не сказано, в какой форме должно происходить это избрание, или переизбрание. Начиная с IX года, сенат приступает к частичным обновлениям состава трибуната и законодательного корпуса; но не сказано, будут ли выбывающие члены удалены по жребию или по указанию сенаторов.

Среди всех этих недомолвок и двусмысленностей резко выделяется глава IV: О Правительстве. За исключением нескольких пунктов, умышленно невыясненных, все там определенно и ясно; эта часть конституции рельефно выдается вперед и доминирует над целым. А целое обусловливается всеми чувствуемой, назревшей потребностью возвратить государству голову и удовлетворить требованиям Бонапарта. Центральная власть, лишенная в 1791 г. самых существенных своих атрибутов, ставшая тенью самой себя и мишенью для общих нападок, власть, возрожденная конвентом в виде чудовищной автократии и принявшая при директории форму беспорядочной тирании, появляется снова, снабженная здоровыми и правильно функционирующими органами; это возрождение авторитета.

Бонапарт назначен первым консулом на десять лет. Он издает законы, назначает и увольняет государственных советников, министров, послов и других иностранных агентов, офицеров сухопутных армий и флота. Его власть над чинами судебного ведомства ограничена правом несменяемости. Он назначает, но не увольняет всех судей по уголовным и гражданским делам, за исключением членов кассационного суда, назначаемых сенатом, и мировых судей. В 1791 г., в первом порыве революционных страстей и революционной искренности избирательное начало – повсюду; тогда хотели, чтобы народ избирал и законодателей, и администраторов, вводили местные советы всех разрядов, судей всех категорий, офицеров национальной гвардии, даже епископов и священников, – в VIII за ним оставили лишь право выбирать мировых судей.

Во всех других правительственных действиях, кроме назначения чиновников, офицеров и судей, первый консул прежде чем решить, советуется со своими двумя коллегами. Правительство, т. е. Бонапарт, печемся о внутренней и внешней безопасности государства. Он руководит дипломатией, ведет переговоры, подписывает договоры с тем ограничением, что объявления войны, мирные, союзные и торговые договоры, должны быть предлагаемы, обсуждаемы и принимаемы в форме законов. “Он распределяет силы морские и сухопутные и регулирует их употребление”.

Конституция, таким образом, делала Бонапарта очень сильным, очень могущественным, гораздо более могущественным, чем английский король, более могущественным, чем президент Соединенных Штатов; и все же большой ошибкой было бы сказать, что она создавала диктатуру. Диктатор соединяет в себе все виды власти; он издает законы, он же и исполняет; он сам – живой и действующий закон. Бонапарт принял на себя все функции исполнительной власти, он также предлагал закон, но не издавал его, ибо предложенный закон надлежало еще обсудить трибунату и законодательному корпусу, по сохранившемуся старинному выражению, декретировать его.

Законодательный механизм в принципе функционирует следующим образом – детали должны быть выяснены последующими законами. По инициативе консулов, государственный совет, техническая комиссия, вырабатывают законопроекты; трибунат обсуждает их и высказывается в пользу принятия или отклонения их; после чего трое трибунов совместно с делегатами от государственного совета обсуждают законопроект с трибуны в законодательном корпусе; этот последний, выслушав все речи pro и contra, приступает без совещания к закрытой баллотировке, как безмолвный и беспристрастный судья. Под влиянием сильной антипарламентской реакции, охватившей в то время Францию, казалось необходимым разбить законодательную функцию надвое, отделить обсуждение от голосования и предоставить слово лишь одному собранию из двух. Не рисковали ли при этой странной концепции достигнуть как раз обратного тому, чем задавались? Предоставляя одному лишь трибунату право обсуждения, создавая исключительно ораторское сословие, сословие адвокатов, тем самым его побуждали утрировать свою функцию, во всем искать спорных пунктов и возражений, прививали ему дух придирчивости и сутяжничества, дух оппозиции, дух постоянного противоречия. С другой стороны, роль законодательного корпуса, лишенного права ближе ознакомиться с вопросами путем совещания в своей среде, не сводилась ли к постоянной угодливости или немой обструкции, тем более, что ему предстояло вотировать или отвергать каждый закон en bloc – трибунам не дозволялось предлагать ему поправки.

На обязанности Государственного Совета лежало составить правила исполнения закона, но конституция не разграничивала областей законодательства и регламентации. В ней было отмечено, однако, что распределение государственных доходов и расходов будет устанавливаться ежегодно особым законом. Сессия законодательного корпуса длится не долее четырех месяцев; правительство всегда может созвать его на чрезвычайную сессию. Трибунату предоставляется право заседать круглый год, но вместе с тем и право делать перерывы, заменяя себя комиссией из десяти – пятнадцати членов. Правительство не располагало никакими легальными способами оказывать давление на решения обеих палат, и независимость их, в пределах их полномочий, была довольно хорошо обозначена. Это настолько верно, что собрания, менее безгласные, чем это думают, не раз конституционным порядком становились в оппозицию проектам, наиболее затрагивающим будущее нации, и оказывали весьма серьезное противодействие консульской воле.

Трибунату предоставлялось даже некоторое общее право контроля. Ему надлежало передавать в сенат как законодательные декреты, так и правительственные указы, признанные им несогласными с конституцией. Сюда же должны были направлять граждане свои петиции. Трибунат, по собственной инициативе, может “высказывать свое мнение о законах, уже составленных или имеющих быть составленными, о злоупотреблениях, которые надлежит устранить, об улучшениях, которые предполагается ввести во всех отраслях общественной администрации, но отнюдь не о гражданских и уголовных делах, представленных для разбирательства в суды”. Правда, с этим правом критики и увещания не связывалось никакой положительной санкции, как это ясно было сказано и в конституции, но санкция могла найтись в ответственности министров. Факт, достойный внимания: конституция VIII года, вот уже сто лет принимаемая за образец, является единственной из наших слишком многочисленных органических хартий, практически определившей и регламентировавшей ответственность министров.

Относительно этого необходимо оговориться. Дело шло вовсе не об организации министерского правления, системы парламентских кабинетов, вышедших из палат и управляющих согласно их желаниям и взглядам, живущих их доверием и не переживающих неодобрительной резолюции, – об этом не могло быть и речи, – но об ответственности министров перед палатами, ответственности круговой и главным образом, нравственной. Этого рода ответственность является прежде всего коррективом монархической наследственности и вовсе не обязательна в республиканском режиме, даже и наиболее свободном. Это особый прием, изобретенный англичанами с их либерализмом и в то же время верностью традициям, с целью примирить self-governement, самоуправление страной при посредстве ее делегатов, с сохранением благодетельной королевской власти; король все время остается, не вмешиваясь непосредственно в ведение дел; министры правят и сменяются. Пересаженный из своей родной почвы в другую, прием этот вызывал у всех народов, не сумевших организоваться в партии с резко выраженной иерархией, постоянную шаткость и неустойчивость власти; он ставит перед министерством альтернативу: или пасть при первом же капризе большинства, или же руководить его решениями, подделываясь к его страстям. Законодателям революции никогда не приходило в голову ввести у нас этот прием. И тем не менее, конституция VIII года точно определяла в известных, заранее предвиденных случаях, личную и уголовную ответственность министров. Консулы были не ответственны, но всякий их указ должен был быть скреплен подписью одного из министров, а по ст. 70 “министры ответственны 1) за всякий правительственный указ, подписанный ими и признанный сенатом противным конституции; 2) за неисполнение законов и постановлений (r?glements) общей администрации; 3) за отданные ими частные распоряжения, если эти распоряжения противны конституции, законам и уставам (r?glements)”. В случаях, предвиденных этой статьей, трибунат представляет обличительный доклад о деятельности этого министра в законодательный корпус, который может предать министра верховному суду, в составе судей, назначаемых кассационным судом, и присяжных, выбираемых по национальному списку.

Эти постановления были предложены и формулированы Дону, с целью устранить опытом выясненное неудобство. При режиме III года отсутствие министров с точно установленной ответственностью, которые могли бы ослабить столкновения между консулами и директорией, способствовало умножению того, что мы называем теперь правительственными кризисами, в противоположность кризисам министерским. Дону ухитрился заполнить этот пробел. Тем не менее была какая-то странная аномалия в этом возложении ответственности на лишенных инициативы министров, простых агентов консульской воли, и в признании неответственным главы государства, облеченного в то же время активною властью. И все же вышеуказанные распоряжения, если бы они только применялись, давали бы возможность собраниям оказывать реальное воздействие на исполнительную власть. Но дело в том, что в случаях простого разногласия между консульством и палатами, конституция не устанавливала никакого способа легального разрешения конфликта. Она не давала права роспуска палат, этого предохранительного клапана свободных правительств. Да и как было распускать собрания с тем, чтобы они могли предстать перед своими естественными судьями, когда они получили свои полномочия не от этих избирателей? Здесь обнаруживался основной недостаток этого законодательства, подрывающий все здание.

Невоенные главари и приверженцы последнего переворота не стремились пройти вторично через народное голосование; они предпочитали помимо этого сделаться сенаторами, законодателями и трибунами; этой повторной узурпацией они слишком облегчали задачу того, кто вздумал бы принять против них чрезвычайные экстралегальные меры при соучастии нации. Для консула было, конечно, очень выгодно, что ему противопоставляли вместо настоящего представительства четырехсот законодателей и трибунов, получивших свои полномочия от сенаторов, числом тридцать один, в свою очередь, назначенных Сийэсом, Роже, Дюко, Камбасерэсом и Лебреном. Но так как этих собраний нельзя было и усмирить законным путем, если они проявили бы враждебное настроение, то Бонапарт очень скоро поддался искушению действовать экстраконституционными мерами; в конце концов он произвел не меньше coups d'Etat, чем директория, но эти перевороты под сурдинку прошли почти незамеченными современниками и потомством, ослепленными великими благодеяниями его правления, к тому же эти перевороты не насиловали общественного мнения, а шли ему навстречу. Бонапарт, несомненно, призванный к власти волей народа, чутьем угадывавший его инстинктивные стремления, правивший согласно желаниям огромного большинства французов, один представлял собою в смешанном режиме VIII года демократический принцип. При помощи своих плебисцитарных coups d'Etat он снова дал возможность демократии войти в состав правительства, но ввел ее туда дисциплинированной, поддавшейся его обаянию, покоренной; вот почему фримерская конституция, действовавшая путем сочетания олигархии с широкой личной властью, привела к чистейшему демократическому деспотизму, т. е. к деспотизму принятому, поддерживаемому, вознесенному и одобренному народной массой.

Помимо прерогатив, предоставленных сенаторам, трибунам и законодателям, конституция не ставила никаких преград хотя бы чрезмерной предприимчивости власти; гарантирована была, казалось, только личная свобода; жилище французского гражданина было объявлено неприкосновенным убежищем; всякий арест, вне случаев, предусмотренных законом, составлял преступление, именовавшееся произвольным задержанием; но в то же время ст. 75 запрещала гражданам подавать в суд на чиновника без разрешения начальства того ведомства, в котором он служил. Это постановление, остававшееся в нашем законодательстве до 1870 года и пережившее шесть революций, узаконивало отказ в правосудии. Точно так же от исполнительной или законодательной власти зависело проявлять ли либерализм или прибегать к ограничительным мерам в других отношениях. Свобода вероисповеданий, свобода печати, свобода сходок и союзов – все эти пункты не были затронуты конституцией. Однако часть гарантий, провозглашенных революцией и делающих ей большую честь, были сохранены, как, например, институт присяжных.

Сохранилось даже одно из учреждений эпохи конвента и директории, увековеченное в ст. 38: “Учреждается национальный институт для хранения открытий, для усовершенствования наук и искусств”. Те, кто получили материальные выгоды от революции, вздохнули с облегчением, прочитав следующие строки, почти дословно списанные с конституции III года: “Французская нация объявляет, что она ни в каком случае не потерпит возвращения французов, которые, покинув свое отечество после 14 июля 1789 года, не вошли в списки лиц, изъятых из-под власти закона, изданного против эмигрантов; она воспрещает всякие дальнейшие изъятия в этом смысле”. Таким образом, по отношению к эмигрантам статус VIII года оставался боевым законом; не делая разницы между выселившимися добровольно и бежавшими от гнуснейших притеснений, закон этот постановлял, что за пределами нашей страны всегда должна существовать другая Франция, отвергнутая и проклятая. Для того, чтобы довершить сближение этих двух Франций, Бонапарт должен был нарушить конституцию и вернуть эмигрантов.

Внутренняя организация страны была намечена лишь в общих чертах. Конституция создавала, ступенью ниже департамента, новое подразделение, общинный, или коммунальный округ (arrondissement communal), состоящий из нескольких коммун и, по-видимому, призванный заступить место прежнего округа, кантона, автономное управление которого было характерной чертой предшествовавшего режима. В конституции не говорилось, будет ли вновь призвана к жизни коммуна, задавленная в III году кантоном, не указывалось, какие власти будут управлять департаментом, округом и коммуной, но возвращенное исполнительному комитету право назначать их подготовляло централизацию власти. Не было установлено также число судов, их компетенция, подсудность и судебная иерархия. Конституция ограничивалась выделением в принципе спорных дел из числа чисто судебных, обязывая государственный совет “разрешать возникающие затруднения административным порядком. Это был тот фундамент, на котором Бонапарт уже намеревался строить сам.

В общем, конституция отнюдь не была политическим и административным кодексом, но лишь органическим уставом для первых властей.[858 - Совершенно то же можно сказать и о конституции, которая правит нами теперь.] В ней были превосходные места, и во многих своих частях она вполне отвечала потребностям и темпераменту Франции, но она не давала гражданам никаких гарантий и сама по себе вовсе не обеспечивала будущего. Взаимодействие органов власти, которых она оделила неравной силой и в то же время противопоставила одни другим, по всей вероятности, привело бы к новым конфликтам и потрясениям, если бы главою государства был не Бонапарт, а кто-либо другой, если бы зерно деспотизма, вложенное им в конституцию, не разрослось в огромное дерево и не заглушило всего остального. Конституция могла существовать лишь при условии развиваться и в то же время искажаться, какое было ей дано с самого начала. Сама по себе это была выжидательная конституция, – еще одна временная мера, прибавленная к стольким другим. Но и в таком виде, своими сильно и удачно задуманными частями, со своей бессвязностью, неясностями, огромными проблемами и опасностями, со своими заимствованиями у старого французского режима и наших различных попыток создать республику, со своей античной декорацией, она была достойна фигурировать рядом со всеми мертворожденными конституциями, вышедшими из революций, и не портила этой коллекции монстров.

VI

Конституция должна была еще пойти на утверждение граждан, получить санкцию плебисцита.[859 - Никаким постановлением не определялось, будет ли достигнут плебисцит путем всеобщей подачи голосов, какую вводила новая конституция, или же ограниченной, согласно конституции III года. В принципе, по-видимому, все могли быть допущены к голосованию, хотя нельзя сказать, везде ли соблюдались одинаковые правила См. доклад Редерера о результатах плебисцита. Oeuvres, IV, 402.] А так как конституция назначала Бонапарта первым консулом, вторым и третьим Камбасерэса и Лебрена, а Сийэса и Дюко первоприсутствующими сенаторами, оказывалось, что плебисцит будет распространен не только на учреждения, но и на личности, чего никогда еще не бывало. Перед подавляющей известностью Бонапарта меркли и стушевывались все другие, так что подавать голос, в сущности, приходилось за него или против него. Сийэс и другие теоретики, в своем неизлечимом недоверии к народу, хотели изъять из области ведения его уполномоченных назначение первых чинов государства, преподнеся ему уже готовый выбор. Вписывая имя Бонапарта в статью конституции, вводя в наши политические нравы утверждение плебисцитом известного имени, они сами не понимали всего значения этого новшества, которое должно было оказать такое огромное влияние на будущее.

Что конституция будет принята, это не подлежало сомнению, но друзья Бонапарта несколько боялись оцепенения и инертности масс. При прежних плебисцитах народ никогда не отвечал на поставленный ему вопрос отрицательно, но воздерживавшихся от подачи голоса всегда было несравненно больше, чем голосовавших. Редерер в официальной статье считал необходимым подготовить умы к возможности такого полууспеха.[860 - Ibid.] События должны были опровергать эти робкие догадки, и действительность превзошла всякие надежды, но проволочки, обусловливаемые дальностью расстояний, плохими путями сообщения, суровостью времени года, наконец, беспорядками, еще не прекратившимися в некоторых районах, не позволяли в короткий срок собрать и произвести подсчет голосам. Не все французы голосовали одновременно, в один день; пришлось два месяца ждать результатов этого затяжного плебисцита.

В Париже голосование началось тотчас же и протекало в полном спокойствии. Не было ни подготовительных собраний, ни шумных съездов; в определенных местах скрыты были двойные списки, куда граждане могли вносить свое одобрение или отказ. Многие из них не решались приходить и записываться, из опасения, как бы в случае нового переворота этот список имен не обратился в список лиц, подлежащих изгнанию; эти страхи не свидетельствовали о твердой вере в стойкость и беспристрастность правительства. Чтобы успокоить граждан и привлечь их к голосованию, пришлось обещать им, что записи будут потом сожжены. Войска подавали голоса отдельно. Генерал Лефевр собрал их на Марсовом поле и повел дело быстро, по-военному. Солдатам прочитали указ для того, чтобы каждый мог свободно высказаться о нем; затем, как рассказывают газеты, бравый генерал произнес пылкую речь и в порыве красноречия, чересчур уж наивного, воскликнул: “Мы переживаем вновь золотые дни революции… утверждение конституции положит конец нашим распрям. Только бунтовщики способны отвергнуть ее. Клянемся нашими штыками истребить их!”. И солдаты голосовали так, как им было приказано.[861 - См. Diplomate, 27 фримера.] В официальной печати речь Лефевра появилась в исправленном виде.

Что касается гражданского населения, очень скоро выяснилось, что, помимо нескольких, обративших на себя внимание случаев оппозиции, нескольких отказов принять участие в голосовании, резко мотивированных и подчас оскорбительных, население почти единодушно проголосовало за конституцию. Бонапарт, которому хотелось во что бы то ни стало поскорее выйти из переходного состояния, решил на основании согласия Парижа, что и вся Франция будет за него. 2 нивоза – 23 декабря, по его настоянию, законодательными комиссиями издан был декрет, объявлявший, что с 4 числа конституция вступает в силу, и новые правители—в исполнение своих обязанностей – словом, что временное положение уступает место окончательному. Бонапарт сам сделал себя первым консулом, заранее уверенный в согласии нации.

Комиссиям, составлявшим часть временного режима, оставалось жить всего несколько часов; до последнего момента Бонапарт заставлял их работать. Он готовил французам ряд сюрпризов к завтрашнему дню, знаменательному дню, когда власть должна была перейти в его руки. Он хотел, чтобы все великие, плодотворные освободительные идеи, почерпнувшие в нем силу, сразу распустились пышным цветом правительственных указов; чтоб это был как бы внезапно хлынувший поток, “взрыв справедливости и милосердия”. Существующие законы, исключительные и строгие, в некоторых отношениях стесняли его. А так как он не мог отменить их своею волей, необходимо было, чтобы комиссии, унаследовавшие законодательную власть, позволили ему правительственным указом предписать примирение.

Каждая фаза, каждый кризис революции, в конце концов, умножали число изгнанников. В ссылку, в изгнание отправляли сторонников и правой, и левой. Бонапарт имел твердое намерение возвращать их постепенно, проявляя и здесь смесь смелости и осторожности, отличавшую все его действия. Общественное мнение требовало возвращения прежде всего пострадавших в фрюктидоре, недавних и славных жертв, чьи имена и несчастия были еще свежи в памяти у всех. Этих бедняков осудили на ссылку без суда, но на основании закона, и только закон мог разрешить им вернуться. Но брюмерские комиссии состояли почти исключительно из фрюктидорцев, из тех, кто отправил их в ссылку, и эти гонители, конечно, не согласились бы открыто признать неправым свой приговор; да и можно ли было вновь открыть доступ во Францию всем изгнанникам фрюктидора? – Ведь некоторые из них заведомо вошли в соглашение с иноземцами! Прибавим, что Бонапарт хотел, по возможности, присвоить себе все выгоды милосердия и желал только одного: чтобы законодательные комиссии развязали ему руки.

Фушэ предложил и заставил принять следующую редакцию закона, чудеснейший образец лицемерия:“всякое лицо, осужденное на ссылку, с обозначением имени, без предварительного суда, постановлением законодательного корпуса не может вернуться на территорию республики под страхом быть рассматриваемым, как эмигрант, если только оно не получит на то от правительства особого разрешения”… Вся благодетельность закона в этом вводном предложении, вставленном в конце фразы, на первый взгляд, как бы подтверждает его текст и возобновляет проскрипцию, но эта закорючка дает возможность исполнительной власти вернуть каждого в отдельности из пострадавших в фрюктидоре, или же произвести между ними выбор. В обеих комиссиях не раздалось ни одного голоса в пользу расширения и обобщения этого робкого милосердия, этой произвольной справедливости; они оказали слишком большую услугу Бонапарту, признав за ним одним право быть справедливым.

Движимый тем же стремлением к миру и согласию, он особым указом отменил празднества в память кровавых дней, казалось, имевшие целью освятить и увековечить ненависть, постоянно освежая страшные воспоминания. Ужасный праздник 21 января был ненавистен огромному большинству французов; это был праздник эшафота. 18 фрюктидора праздновали память ссылки; оба эти праздника были вычеркнуты из республиканского календаря, точно так же, как и 10 августа, но те, кто свято хранил культ Робеспьера, не имели причины жаловаться, так как одновременно с этим переставали праздновать и память 9 термидора. Ведь все они – умеренные термидорцы, фрюктидорцы, якобинцы и роялисты – были дети одного и того же отечества – отечества, которое предстояло пересоздать. Им пора было забыть свои заблуждения и свои горести, отвернуться от прошлого и смотреть только вперед; это прошлое Бонапарт хотел бы вырвать из истории – к чему же постоянно напоминать о нем? По инициативе правительства комиссии вотировали закон, сводящий к двум число национальных праздников: отныне будут праздновать только 14 июля, память взятия Бастилии, преображенного легендой, и великого братского порыва федерации, и 22 вандемьера – годовщину Республики,

К этим мерам общего характера присоединена была иного рода мера – закон, изданный в интересах одного человека. Бонапарт, за подписью своей и Дюко, внес в обе комиссии предложение “пожаловать гражданину Сийесу, в виде награды за услуги, оказанные нации, в собственность и владение одно из поместий, находящихся в распоряжении государства. Обе комиссии вотировали этот дар; Сийэс имел слабость принять его и сделался владельцем поместья Крон, оцененного в 480.000 франков.[862 - Sieyеs а Bonaparte a fait prеsent du trone, sous un pompeux debris croyant l'ensevelir: Bonaparte а Sieyesafait prеsent de Grosne pour Le payer et l'avilir. (Сийэс подарил Бонапарту трон, думая похоронить его под пышными развалинами; Бонапарт подарил Сийэсу Крон, чтобы расплатиться с ним и унизить его).] Сийэс был честный человек; он не искал наслаждения в безумной роскоши, но любил землю и деньги; из пристроившихся революционеров он был награжден щедрее всех – первым местом в сенате, затем поместьем и, не успев осуществить свой политический идеал, отыгрался на более осязательных благах. Это значило сыграть в руку тем, кто обвинял его в торговле убеждениями, Бонапарт нашел средство скомпрометировать его еще больше при новом режиме и подорвать его репутацию. Обогатив Сийэса, он сделал, его менее могущественным, заплатив ему за услуги, унизил его.

Прежде чем разойтись, комиссии занялись выработкой распоряжений имевших целью регулировать передачу полномочий и дел новым конституционным властям. 3 нивоза – 24 декабря 1799 года, состоялось последнее заседание временного консульства. В 8 часов вечера Бонапарт, собрав у себя в Люксембурге своих двух новых коллег, министров и государственных советников, заставил признать себя первым консулом и принял власть. Выслужившийся офицер, баловень счастья, поднявшийся так высоко, оглянулся ли он в эту минуту на пройденный путь, на головокружительные этапы, в какие-нибудь 7 лет вознесшие его на вершину, где он стал равным королям? Когда дежурный офицер явился к нему за приказанием, первый лозунг, данный им в качестве главы государства, был: Фридрих II и Дюгоммье. Фридрих – победоносный философ, подчинивший своему обаянию весь XVIII век; Дюгоммье – бывший начальник майора артиллерии Буонапарте при осаде Тулона.

ГЛАВА XIII. ПЕРВЫЙ КОНСУЛ

Прокламация к французам. – Высокие слова. – Умеренность – основа всякого истинно-национального правительства. – Министерство Бонапарта. – Талейран. – Фушэ. – Люсьен. – Правая и левая в консульстве. – Водворение государственного совета. – Обращение ко всем партиям и учет дарований авансом. – Состав сената. – Предоставление Сийэсу преобладающего влияния на выборе законодателей и трибунов; Бонапарт воздерживается от вмешательства. – Честолюбие и низость. – Состав трибуната и законодательного корпуса. – Остатки конвента. – В консульские собрания вошли многие члены советов директории. – Почему общественное мнение будет поддерживать первого консула в ущерб собраниям. – Холодный прием, оказанный конституции. – Расцвет консульской политики. – Moniteur 7 нивоза. – Прокламация к западным департаментам. – Первая мера, клонящаяся к введению религиозной свободы. – Отмена исключительных законов против бывших дворян и родственников эмигрантов. – Храм Mapса. – Возвращение большинства пострадавших в фрюктидоре. – Последовательные меры. – Глубокое впечатление. – Царство справедливости. – Реставрация здравого смысла. – Открытие церквей; расцвет католицизма. – В административной области продолжается междуцарствие; настоятельная потребность в органических законах. – Массы продолжают тяготеть к Бонапарту. – Якобинская оппозиция. – Опасность справа. – Сила влияния роялистов; отколовшиеся провинции. – Запад все еще не складывает оружия; конспирация на юге. – Внешние войны не прекращаются; перспектива новой кампании. – Тесная связь между внутренними делами и внешними. – Только победа, носящая в себе зародыш мира, может обеспечить существование консульства и достижение Бонапартом полного могущества.

I

Бонапарт призвал Редерера и продиктовал ему черновик прокламации, в которой консулы объявляли себя главами республики. Прокламация написана отрывочно, не отделанными фразами, нередко заканчивающимися etc, и, тем не менее, она поражает своей точностью и простотой. В заголовке своего правления Бонапарт ставит слова: порядок, правосудие, устойчивость сила и, прежде всего, умеренность.

“Принимая место первого чина республики, я чувствовал, какие обязательства я принимаю на себя etc.