Перед солнцем в пятницу

Вдруг мужчина осекся. Взгляд его упал на табурет, позади которого он увидел ноги за занавеской. Где бы ни пряталась от его злой руки жена, он везде ее находил, вытаскивал за волосы. А тут вдруг уставился пьяными голубыми глазами и не мог пошевелиться. Потом открыл дверь на веранду, и очень скоро стало холодно. «Ты где, карт таре?» – повторил он автоматически.

А жена стояла за печкой, надеясь, что он не найдет ее. Вдруг Шагит положил руки на стол, опустил голову и затих. Всю ночь простояла женщина на холодном полу босиком, а он сидел на кухне, иногда смотрел на голые ноги своей жены и задавал все тот же вопрос: «Где ты?»

Жена Шагита очень любила цветы. Они были везде – на подоконниках, в палисаднике, в огороде. Дом утопал в цветах. Иногда хозяева держали кур и одного петуха. Ящик с цыплятами выносили в огород и ставили у грядок с викторией. Цыплята щебетали в ящике, радуясь солнцу. Жена Шагита большой тяжелой лейкой поливала помидоры в парнике. Шагит был в тот день трезв. Стоял и курил, прислушиваясь к цыплятам. Вдруг жена его упала, тяжелая лейка с водой задела ей ногу. Вода не успела убежать далеко – иссушенная земля с жадностью ее впитала.

Шагит подбежал к жене. Глаза ее широко раскрылись, она пыталась что-то сказать, но слова превращались в мычание. Хотела поднять руку, рука не послушалась.

Через минуту все прошло. Жена встала, сама дошла до кровати и легла. Вскоре микроинсульт повторился. Дети положили ее в больницу.

К ней приезжали каждый день. Она не ела больничную еду – все самое свежее, горячее приносили дочь и сноха. На третий день сын привез Шагита. Соседки по палате разом запахнули потуже халаты, оправили волосы. Шагит сел на стул рядом с кроватью, жена спросила: «Как там цыплята?» Он ответил, что кормит. Далее была суета со сменой белья, со свежей едой, разговор с лечащим врачом. Больше Шагит с женой не обмолвились ни словом.

Настал день выписки. Дома готовилась вкусная еда. Сын купил цветы и поехал забирать мать из больницы. Она уже собрала вещи, попрощалась с соседками по палате, поблагодарила врачей. «Сейчас, только в туалет сбегаю», – сказала она сыну.

Она упала прямо на свежевымытый линолеум. Успела почувствовать запах хлорки. Прибежала сначала медсестра, затем лечащий врач. Мимо сына с грохотом провезли его мать. Она находилась в реанимации четыре дня. Шагит ожидал, что так случится. Потому внешне оставался спокойным.

Его жену привезли на седьмой день. Женщина не открывала глаз. Когда ее переложили на кровать, казалось, что она спит и вот-вот проснется. Внуки держали ее за горячие руки и твердили в два уха жалобными голосами: «Дэуэни[3 - Бабушка (татар.).], ну проснись!» Старшая внучка понимала всю серьезность положения, она окунала лицо в бабушкину горячую ладонь и старалась запомнить это ощущение, навсегда сохранить в памяти ее запах. Дочь и сноха меняли белье, сын ездил в аптеку, привозил шприцы, бутылочки с уже бесполезными лекарствами. Шагит почти все время находился в своей комнате. Единственный, кто не держал умирающую за руку. Стоял возле двери и смотрел на свою жену. Именно сейчас он почему-то любил ее, любил насколько мог. Он знал, что будет терять ее постепенно, проживая каждую секунду этой потери. Жесткие черные волосы его жены заплели в косу, и коса эта свисала с кровати. Очень заманчиво – бери и наматывай на руку, бери и таскай по всему дому, бери и расплетай, и перебирай пальцами волосы, бери и запоминай, какие они, какая она вся – покорная, сильная даже во сне, с вечным чувством вины и стыда.

Шагит уходил в свою комнату. Снова выходил, смотрел… Он поливал ее цветы по вечерам, чего раньше никогда не делал, кормил никому уже не нужных цыплят. В его голове, должно быть, рисовалось будущее: вряд ли жена встанет с постели, вряд ли она вообще придет в себя. И останется пустой дом, цветущий ароматный сад, кот Рыжик, цыплята, пачка хрупких фотографий, шпильки для волос…

И останется Шагит. Один, чего всегда хотел. На самом деле все не так плохо, жене уже семьдесят – когда-нибудь она должна умереть?

Только не сейчас! Шагит не мог остаться один. Он не готов к этому! Он всегда говорил, что первым должен умереть обязательно он. А она еще хотя бы лет пять поживет без него, в свое удовольствие, забудет о чердаке, о печке, без страха будет ходить и скрипеть половицами, смотреть по телевизору свои сериалы, которые так раздражали его…

Она умерла в ночь на семнадцатое июля на руках у снохи. Умерла, так и не придя в себя. Еще можно было потрогать жену, пока она оставалась по-человечески теплой. Но Шагит не приблизился к ней.

Днем были похороны. Солнечно, вся улица собралась. Даже Пистимия, оставив без присмотра свой самогонный аппарат, пришла проститься. Бывшие сослуживцы с завода, где жена проработала более сорока лет, какие-то ее подруги, приятельницы… Некоторые плакали. Но больше всего Шагита раздражали те, кто слезы сдерживал из последних сил. Он видел, что им по-настоящему плохо, смерть его жены для них утрата.

Могила была уже готова, отец с сыном спустились в нее и приняли тело – это было единственное прикосновение Шагита к своей мертвой жене. Им подавали доски, они расставили их, затем по очереди выбрались. Рабочие кладбища замахали лопатами, сделали бугорок и воткнули дощечку с номером. Рядом с могилой его матери было заранее куплено место. Шагит решил, что оно для него, и улыбнулся тому, что когда-нибудь ляжет рядом…

…Шагит жил один. Сам готовил себе обед, сам стирал. Внуки были теперь редкими гостями, да и дети тоже. Сын все же простил отца – приезжал, привозил продукты, помогал деньгами, ремонтировал дом. Очень редко приезжала дочь, готовила суп в большой кастрюле, махала мокрой тряпкой по полу, возила веником по половикам и отчаливала.

Огород превратился в унылый клок земли. Дом стремительно становился сараем. И Шагит старел вместе со своим хозяйством. Наперегонки они дряхлели, теряли достоинство, морщились, рассыпались…

Как и прежде, Шагит нашел единственно верный способ. В доме частым гостем стал его брат-говорун. Он появлялся в день пенсии, поил брата, а потом уходил с деньгами. Иногда снисходительно оставлял на оплату коммунальных услуг и даже на продукты. Шагит знал это, но все же ждал дня пенсии, ждал брата, прятал деньги в другое место, понимая, что они все равно будут найдены. Но зато в дом зайдет человек, можно будет разговаривать не только с котом. Видимо, брата слегка заела совесть, потому что месяца четыре его не было. Редкий приезд детей совпал с запоем. Когда Шагит трезвел, вокруг не было ни души. Только соседи, которые иногда здоровались с ним через забор. Одиночество, к которому он так стремился, тяготило его.

Шагиту казалось, что ворота совсем непрочные, что его хотят убить, что ночью в дом неизвестно каким образом пробираются черные люди. Чтобы защититься от черных людей-убийц, Шагит прятал под кроватью топор, просыпался ночью от собственного пьяного бреда, вскакивал, хватал топор, забивался с ним в угол, как волчонок, и рубил воздух со словами: «Я еще живу, я еще здесь, это мой дом!» Однажды он разрубил диван, на котором жена раньше смотрела телевизор. Потом долго отмывал чистый топор от крови, закапывал в огороде подушки, одеяла. Вдруг с соседнего огорода послышался веселый голос: «Кого хороним, дядя Саш?»[4 - Все русские называли Шагита Сашей.] У Шагита еще больше затряслись руки, он каждую минуту ждал полицию, заперся на все замки, не выходил из дома даже в туалет. К нему несколько раз приходили люди в форме, пытались проникнуть в дом, Шагит кричал, что это не он убил черных людей и что он так просто не сдастся. Когда ему показалось, что полиция уже взломала замок и вошла в дом, он спустился в погреб и долго сидел там в обнимку с топором.

…Когда белая горячка проходила, он осознавал свое несчастье и одиночество, ему нечем было укрыться – все одеяла были погребены, и он укрывался старыми телогрейками, просыпался от холода и от жуткого, но уже реального звука: под домом завелись крысы. Раньше они будто не решались осквернить уютный дом своим присутствием. Теперь же решили, что здесь им самое место. Под кроватью все еще лежал топор, хотя Шагит знал – он не понадобится, многие брезговали даже во двор войти. А крысы мешали спать. Шагит слышал, как они в погребе делят его картошку, которую привез сын, дерутся, совокупляются, рожают… Они шастали по двору, увидев хозяина, вроде как пугались, а вскоре перестали. И спокойно выходили на кухню пить, прыгали по мебели, залезали даже в шифоньер и спали на вещах.

Их стало так много, что соседи забили тревогу. Шагит даже не пытался их морить. Пришел брат и разбросал по дому и о городу отраву. Но она мало помогала. Тогда пошли на совсем жестокое ухищрение: толченое стекло смешали с фаршем, и крысы, нажравшись, умирали от колик. Их трупы Шагит подобрал лопатой, свалил в кучу, полил керосином и поджег. И вновь остался в своем доме один.

Однажды утром он вдруг легко открыл глаза и вскочил с кровати, словно ему тридцать, а не семьдесят. Почему-то не ныли кости и голова была ясной. А главное, на сердце легко, уютно, будто вся жизнь еще впереди. Шагит чувствовал в себе силы и совсем не хотел есть. Сделав глоток воды, он оглядел комнату и сию минуту принялся наводить порядок: вытащил и развесил на заборе коврики и половики, хорошенько отколотил их, затем мыл окна и полы, чувствуя, как воздух в доме меняется, будто тоже молодеет вместе с ним. Но из зеркала на него вдруг взглянул лохматый белобрысый старик, и Шагит удивился. Он поехал в парикмахерскую. Странно на него там посмотрели, но все же подстригли белую бороду и волосы.

На следующий день Шагит стирал свою одежду. Зашел к соседям и позвонил дочери – позвал в гости вместе с внуками.

Обещал, что не будет пить, сказал, что затопил баню. Сходил в магазин и купил торт.

Никто не приехал. Не приехали и в следующие выходные. И Шагит понял, что состарился и ничего не может с этим поделать. Он разулся и прошелся босой по двору. Истопил баню. Вспомнил голые ножки военной девочки. Как ни силился, лица припомнить не мог.

А вот лицо жены он помнил хорошо. Шагит отыскал пачку пожелтевших уже фотографий. Он перебирал их осторожно, разложил на столе. Чернокосая девушка ест яблоко, обнимает ствол дерева…

Баня уже подошла, Шагит разделся, набрал в тазик воды. Долго и тщательно мылся, разбрызгал пену по стенам. В предбаннике на лавочке осталась чистая ветхая одежда, которую он собирался надеть. В холодильнике стоял торт. А половики и коврики так и висели на заборе.

2007

Стакан из-под кефира

Перед сном мать давала сыну чуть теплый кефир в граненом стакане. Степа выпивал и долго смотрел на стакан – после кефира он очень интересный, не то что после молока. Степе почему-то нравились белые прожилки, которые оставались на стакане после кефира, даже не просто нравились – радовали его, вызывали необъяснимый приступ счастья, а вот почему – он не знал.

В гостиной отец смотрел телевизор и, постелив на пол газетку, большой лохматой щеткой начищал обувь всей семьи. В кухне мать громко домывала посуду. В маленькой комнатке бабка, укладываясь ко сну, едва слышно не то ворчала, не то молилась.

За ночь стакан из-под кефира подсыхал. Утром Степан открывал глаза, брал стакан, бережно касался белых дорожек. В комнату входила мать, вешала на стул одежду для сына и уносила стакан из-под кефира. Как же Степе не хотелось отдавать его, но мать свою он и обожал, и побаивался, а потому не противился, чтобы лишний раз не огорчить ее, не любил, когда она бывала печальна или сердита.

– Пусть сам одевается, не помогайте! И постель сам пусть заправит.

Мать спешила на кухню, где на медленном огне жарилась, чуть подрагивая, яичница. Бабушка вздыхала, стоя в дверях детской, глядела какое-то время на внука:

– Сам, Степушка, давай сам, да… Ты уже большой!

Очень хотелось ей одевать Степушку самой, но она покорно проходила мимо его комнаты и принималась высматривать иной повод побыть полезной. Рано овдовела, собственным сыном насладиться не успела, да и не умела, а теперь изнывала от желания приласкать внука, как-нибудь позаботиться о нем и о его отце… Но сноха приучила мужа не только гладить рубашки, но и пылесосить по выходным ковры. Мать Степы ковры обожала: она закрыла ими вполне приличный еще линолеум и стены тоже ими завесила.

Степе нравилось смотреть, как крепкое желтейшее, словно осколок солнца, сливочное масло в горячей каше «Дружба» становится золотистой лужицей.

– Ешь-ешь, стынет! – некстати торопил отец, уминая яичницу прямо со сковороды.

Завтракали скоро, непременно с хлебом, для сытости.

Шарф мать завязывала слишком туго – у Степы аж дух перехватывало. В лифте от тусклого света было почему-то больно глазам. А на улице ему хотелось лизнуть сосульку, нырнуть в сугроб! Но отец, пока вез сына на санках, все время оборачивался. Однажды Степка откусил кусок сосульки и бережно катал его во рту до самого детского сада.

На прогулках Степан повадился есть снег, однажды заболел и понял, что это лучшее, что могло с ним случиться: в садик его не повели, оставили дома с бабушкой, а она весь день говорила по телефону с бывшей сослуживицей. Шнур у телефона был длинный, на всю квартиру. Бабушка перемещалась по ней с аппаратом в руке. Шея ее была слишком коротка, чтобы удерживать трубку, но бабушка умудрялась. И Степа был предоставлен самому себе.

Его назвали в честь деда, бабушкиного мужа, которого она и нежно любила, и вроде как была на него очень сердита, потому что вдруг принималась бранить на чем свет стоит и плакать после. Всю жизнь берегла его вещи: самодельную ложку и кружку.

Хранились они в буфете, в левом выдвижном ящике. Кружкой не пользовались совсем, сплав металлов, из которых она была сделана, со временем дал реакцию, от кружки теперь пахло чем-то очень странным, а если лизнешь ее – пощипывало язык. А вот ложку бабушка порой доставала, мыла ее и ела ею. Мальчик думал, что неизвестный ему дед никогда не шалил и не баловался, едва слышно разговаривал, а чаще всего и вовсе молчал. Потому что, когда бабушка рассказывала про него или когда его упоминали в семье, произносили: «дед-то, покойный, так-то бы сделал», «как говаривал дед наш покойный», и Степе казалось, что «покойный» означает «спокойный», и мальчик удивлялся, когда слышал: «Деда покойного на вас нет! Ох задал бы он вам всем!» Бабушка говорила о нем, как о всеобщем любимце, но в доме никто, кроме нее, с дедом знаком не был. Даже отец Степы. Степа знал, что они с дедом покойным – тезки, и очень любил о нем слушать одни и те же истории.

– Сынок, ты чего тут лазаешь? Опять конфеты таскал? – бабушка положила ладонь на Степину макушку. – Нюсь, представляешь, пока мы с тобой разговаривали, умудрился аппетит испортить. Суп не ест, ему сухомятку подавай!

Степан осторожно вывернулся из-под ее руки. Никаких конфет он не таскал, он любил иногда, пока бабушки нет на кухне, достать кружку деда покойного и полизать ее по краям, чтобы пощипало язык.

– Куда пошел? Я супчик разогрела, – бабушка вновь потрогала внуку лоб. – Температуры вроде как нет. Чего сидишь? Ешь, стынет.

– Бабу, ложку деда покойного дай.

Бабу сейчас же прекратила телефонный разговор, достала из буфета ложку, сполоснула ее, дала внуку и села смотреть, как он есть будет. Через мгновение подбородок ее задергался.

– Бабу, а у деда покойного рот был как у крокодила?

– Чего?!