Безразмерный спецназ

– Материться, что ли?

– Материться сам скоро обучишься, не о том речь, – возмутился Харченко. – Витя у нас писатель, юмор записывает, Сашка – редактор, до ума все доводит, ну а я артист, со сцены несу это творчество в массы, понятно? Мы вместе – три звена одной словесно-выразительной цепи, а ты – выражаться!

– А у меня типография, – как бы извиняясь, произнес Селедкин.

– Ну вот, цепь и замкнулась!

– За это и выпьем!

Нечто подобное происходило по всему лагерю. Раздавался смех, гомон, громко звенели стаканы, кое-где звучала неслаженная песня.

– Интересно, – удивленно прислушался Виктор, хрустя соленым огурчиком, – перед сном Кузьмин тщательно проверил сумки, конфисковал продукты и спиртное, на каком же топливе народ отъезжает, а? Объясните, как все сумели пронесли спиртное сквозь собачий локатор?

– Так же, как и мы! – хрюкнул Харченко. – Я, например, завернул коньяк в одеяло. Старшина удивился, зачем мне летом пуховик, а я ему, ноги, мол, даже в лютую жару по самое кукареку мерзнут.

– Умно, – засмеялся Виктор, – и я не дурак, в бумаги три бутыля зарыл, знают ведь, что я писатель, много строчу, потому и не проверяли особо. А банку с селедкой нечаянно одеколоном облил, вот овчарки и не унюхали. Ну, хорош болтать, пара вздрогнуть!

И тут все действительно вздрогнули: приятную для гуляк какофонию звуков прорезали самый какафонистый взвизг – это Гоша, купаясь в новых впечатлениях, исполнял что-то недоступное для восприятия обычного слушателя! Рядом, под ярким фонарем, сидел облезлый кот, завывая и подмяукивая новому хозяину. Услышав этот дуэт, петух в курятнике повалился с насеста, свинья в дальнем сарае истошно захрюкала, местные вороны от зависти повыбрасывались из своих гнезд! Веселье было в самом разгаре!

Утро наступило как-то неожиданно и застало толстяков врасплох. Некоторые только-только прилегли, а тут уже труба зовет, причем в буквальном смысле слова: из старого, прибитого к столбу репродуктора, на всю возможную мощь оркестры трубили подъем. Из своих комнат, пытаясь расправить помятые лица и одевая на ходу чуть менее помятую одежду, выползали нарушители ночного покоя. Солнышко от такой картины в ужасе отвернулось и поспешило спрятаться за тучку, собаки с осуждением били по траве хвостами, и только видавший кое-что похуже старшина Кузьмин громко отдавал команды, раздавая всем хлопчатобумажные спортивные костюмы.

После водных процедур в виде нескольких ведер ледяной воды на каждого, пациенты частично вернулись к реальности, а после получасовой маршировки на свежем воздухе вернулось и основное – огромное чувство голода. Толстяки с трудом дождались команды «вольно», и потом дружно, с песней взяли приступом столовую. Но здесь всех постигло горькое разочарование: несколько листиков салата и одно яйцо, в голодных и не совсем трезвых глазах уменьшенное до голубиного – вот и весь жалкий трофей яростной атаки! В утешение администрация решила приправить сей скудный завтрак горячей и питательной пищей для ума – речью главного идеолога, и по совместительству мастера диетологии, профессора Зудина.

– Запомните этот день, господа похудающие! – многозначительно начал он. – С этой минуты вы, опираясь на наши опытные, по-отечески добрые руки, и на наш огромный, местами горький опыт, начинаете новую, лишенную пагубных соблазнов жизнь! Познавая тяготы труда и воздержания, вы познаете самих себя!

Лектор все более и более распалялся, в глазах светилась невысказанная «отеческая» забота, которую в один-два часа и не выскажешь, особенно перед такой отсталой аудиторией! Все как-то сникли, недоеденный кем-то листик салата, и тот вял на глазах.

– Посмотрите внимательно на центральный плакат! – продолжал зудеть Зудин, – что вы видите?

– Вот дрянь! – заорал Бубликов.

– Не так эмоционально, хотя эта, как вы выразились дрянь – больная печень любителей жареного, копченого…

– Какая, к черту, печень! Мои ноги! Кто подсунул мне вот это?

Психиатр выскочил из-за стола, смешно шлепая мягкими розовыми тапочками. Все со смехом разглядывали это чудо. Психиатр, гневно сверкая глазами, засеменил к выходу, и в это время в дверях материализовалось чудовище. Под два метра росту, с водорослями вместо волос, а на шее – черный слипшийся воротник. «Люди, здравствуйте», – крикнул он и завалился на орущего Бубликова! От визгливых воплей меховой воротник неожиданно ожил, и с горящими глазами бросился на паникера. Психиатр попытался убежать, но зацепился тапками за порог и кубарем закатился под крыльцо. Пришлось Кузьмину с Зудиным с силой вытаскивать недотепу оттуда, а потом вести в санчасть, давать большую дозу успокоительного. Чудище, он же Магнитов, через несколько минут пришел в себя и рассказал, как он, совершенно непьющий человек, под натиском седьмой палаты, слегка пригубил в размере пол-литра. Потом сознание его уснуло и только утром обнаружило себя в заросшем тиной и камышом пруду.

– Ты, как всегда, с примочками, но вовремя, – смеялся вместе со всеми Арсеньев, – ведь вы сейчас с Васькой избавили нас от двух занудных психов.

– А Васька, это кто? – заглатывая яйцо целиком, прошамкал Гоша.

– Да зверь твой! Или как его? Мурзик, Котофей, Матроскин…

– Я когда Гошу увидел, обомлел, – поднес чайник Александр, – подумал, что после вчерашнего Лешие мерещатся…

– Мяу!

– Нарочно захочешь так вырядиться, не получится…

– Стоп, повтори, что ты до этого сказал? – перебил его Арсеньев.

– Про лешего?

– Мяу! Мур!

– Нет, вы поняли, на какое имечко этот зверюга отзывается! Леший, значит!

Кот промяукал еще раз, с любопытством огляделся по сторонам, и вдруг, зашипев, выгнулся и одним прыжком накрыл розовеющее под стулом чудо.

– Интересно, кто подкинул этому зануде женские шлепки?

– Ты, Витька, лучше спроси, как вообще в наш, чисто мужской тапкодром, проникли эти лазутчики? – засмеялся Харченко.

– Да, пикантный вопрос…

– Так, вопросы отставить, завтрак закончить! – прервал разговор Кузьмин, материализовавшись около столика как по волшебству. – Всем построиться и шагать на стадион! Сейчас сдам вас физруку Подопригоре, а в полдень встретимся на построении, у флага, где и получите дальнейшие инструкции.

Толстяки, задевая дверной косяк солидными животами, или, как выразился Арсеньев, давя друг друга своим «авторитетом», начали нехотя вываливаться из столовой.

Стадион встретил новичков насмешливо. Видно, не впервой ему наблюдать подобную ужасающую картину.

– Бубликов! На козла!

– Не хочу на козла!

– Бубликов, не задерживай очередь желающих! Да куда в обход, через него прыгай! Ладно, следующий!

Спортивный инвентарь жалобно поскрипывал и прогибался до земли под тяжестью неспортивных тел. Каждый кульбит и прыжок вызывали дружный смех.

– Эдик, а почему ты никогда не снимаешь бабочку, это что, личная фишка такая? – в перерыве между хохотом поинтересовался Харченко.

– Это мой талисман, снимаю только дома, – угрожающе сжал кулаки психиатр. – Если кому интересны подробности такой привычки, я расскажу…

Александр слушал разговор невнимательно, он сидел на скамье предпоследним и с нетерпением ждал своей очереди. Рядом с ним крутился юркий курносый брюнет, постоянно оглядываясь назад.

– Что ты все время в кусты всматриваешься, ждешь кого-то? – не выдержал Саша.

– Там что-то постоянно щелкает, вроде кинокамеры, – заикаясь, прошептал тот.

– Ну, ты придумаешь! Кому тут нас снимать?

– Да ты, как я погляжу, шутник у нас! – подключился к разговору сдавший нормативы Арсеньев. – Как там тебя?

– Пётр Прыгун.

– Да, Петька, такая комедия даже без монтажа и звука на «ура» пройдет! О, Санек, твоя очередь сниматься, хотя на Оскара не потянешь!

– Это почему же?