Несерьёзные отношения. Сборник рассказов

– А ну-ка, давай шесть раз, только без рывков, по-армейски!

Пётр Семёнович подошел к турнику и лихо на него вспорхнул.

– Смотри и учись, пока жив, – громко произнес Пётр Семёнович и с плохо скрываемым тщеславием подтянулся десять раз.

Серёжа убежал в свою комнату и уткнулся лицом в подушку, чтобы скрыть от окружающих слёзы обиды и стыда.

– Доволен теперь? – бросила на ходу Тамара и вышла из комнаты в след за сыном.

«Какой же ты Петя, дурак! Форменный дурак!» – сокрушался Пётр Семёнович. «Поделом теперь, что фамилию брать не хочет. Добегался, Петя, допрыгался».

– Папа, иди, потанцуй с Леной, а я приглашу её маму, так положено.

Пётр Семёнович снова пришел в себя. У них с Леной неплохо выходило, хотя она была ниже его чуть ли не вдвое. Но великолепное чувство такта, владение собственным телом, поджарость, выдавали Петра Семёновича, как большого мастера в делах танцевальных. Огорчал один лишь ведущий мероприятия. С непринужденным нахальством в голосе, но с приятной дикцией и тембром, он не уставал повторять: «Посмотрите, какие прекрасные наши Бояринцевы, как они танцуют с родителями! Ох, уж эти Бояринцевы».

Каждая фраза, как разряд электрошокера. Но Пётр Семёнович проявлял не дюжий стоицизм. Порой, ему казалось, что, когда в очередной раз произносится фамилия молодожёнов, все гости посматривают в его сторону и что-то между собой обсуждают. Отчасти, так оно и было. Особенно, в рядах старой гвардии. Все друг друга переспрашивали, уточняли, удивлялись и укоризненно качали головами, осуждая расхлябанность современной молодёжи и отсутствие всяческого уважения к старшим.

Во время тоста, у Петра Семёновича несколько раз срывался голос. Он делал вид, что откашливается. После нескольких минут мучений, он заключил:

– Живите счастливо, интересно и не забывайте, что всегда есть отчий дом, в котором… который… короче, всегда рады вам, дети!

– Горько! Горько! Невыносимо горько! – закричали с разных концов банкетного зала, и последние слова Петра Семёновича утонули в нестройных аплодисментах и выкриках.

Уже стемнело. Гости всё чаще находились на улице, курили, зажигали бенгальские огни. Ведущий постоянно выбегал из зала и звал всех обратно, но для разгоряченной публики, увлекшейся разговорами, эти призывы уже не имели значения. После нескольких таких попыток, неугомонный ведущий объявил, что всё идет, как задумано, и скоро будет салют. Все оживились еще больше, вытащили несколько столов на улицу и продолжали выпивать в ожидании фейерверка. Свежий воздух благотворно подействовал на всех. Выветрился лишний хмель, на лицах зарделся игривый румянец. Беседы стали содержательнее и насыщеннее.

Ведущий предложил всем дружно досчитать до десяти. Предложение встретили с энтузиазмом, некоторые устроили соревнование на громкость, кто кого перекричит.

Наконец посыпались залпы. Красные, зеленые, оранжевые искры распустили свои быстротечно увядающие бутоны. Каждый новый залп встречался аплодисментами и радостными восклицаниями. Нашлись и те, кто кричал: «Ура! С победой!» – как на День Победы девятого мая. Или в шутку, или по привычке, невольно.

Но среди этого шума и отливающего всеми цветами радуги ночного неба, произошло одно маленькое, но очень значительное для Петра Семёновича событие. Сережа стоял в кругу своих друзей и родни, принимал поздравления. Уже совсем растроганный, слегка захмелевший, он обнимал гостей и повторял, вероятно, забывшись:

– Видали, какой салют! То-то же! Мы, Синько, по жизни победители! Пускай все знают!

Неподалёку от этого места, на маленькой деревянной скамеечке, поджав ноги и прикрыв ладонью острое волевое лицо, плакал Пётр Семёнович. Не то от счастья за сына, не то от обиды на самого себя. Но как не старался Пётр Семёнович немного отвлечься и проникнуться окружающим его весельем, он всё крепче понимал простую и горькую правду – главный забег всей своей стремительной и неуёмной жизни он незаметно проиграл.

Мой дед

Мой родной дед по маминой линии – Александр Васильевич Горбов, широкой души был человек. Добрый, справедливый, порой суровый и строгий, но только по делу, если, как говорится, требовали обстоятельства. Я и мои двоюродные братья, и сестры, деда любили, но немного побаивались. Но куда без этого? Шалить мы были мастера! Попробуй с нами справиться, когда вся ватага приезжала летом на каникулы.

Судьба у деда была непростая. Чего только не выпадет на долю простого труженика – русского мужика. Родился он неподалеку от нашей деревни Овинцы – в Аристове. Детство крестьянское прошло в работе и в хозяйственных заботах. С утра и до поздней ночи то в поле на сенокосе, то на грядках в колхозе, да и дома не до отдыха – то тут подлатать, то здесь приколотить, в общем, скучать не приходилось. С раннего детства дед полюбил рыбалку. Тем более, что владимирские края богаты речками и каналами, где водится много рыбы – караси, щуки, лещи. Его потом даже прозвали моряком, воду любил.

После армии дед Саша женился, построил свой дом в Овинцах, родились три дочери. Средняя дочь – моя мама. Много трудились, но жили весело, дружно. По праздникам в доме собирались гости, обсуждали хозяйство, огороды, плясали под удалую русскую гармонь, пели частушки. Дед был гостеприимным, любил шумные компании, шутки, веселье. Дом был всегда открыт для гостей. Но внезапно дед овдовел. Болезнь жены была неожиданной и скоропостижной. Страшный диагноз – рак.

Через некоторое время дед снова женился, но брак оказался не очень счастливым. Да только делать было нечего, в деревне мужику без жены трудно одному, да еще с тремя детьми на руках. Вот с тех пор он и стал попивать, да буянить иногда. Видно, давил в себе всю боль, скрывал в глубине души тоску и муку, но наступал предел, и дед срывался. Сначала это было изредка, потом чаще, но при всём при этом тащил большое хозяйство честно, трудолюбиво, без жалости к себе и без жалоб. Да еще и другим помогал, кому советом, кому совместным трудом. К деду часто обращались, а он никому не отказывал в помощи.

Но при нас, при внуках, дед редко позволял себе шалить, мы были его отрадой. Он об этом никогда не говорил, но мы все чувствовали, что он рад тому, что его дом полон детских криков и смеха. Уважали мы его очень и всегда, раскрыв рты, слушали, когда он начинал рассказывать о своих приключениях в армии во время службы, или про стародавние времена, когда еще на лошадях из глуши до станции ездили. Это были очень уютные деревенские вечера, которые так часто всплывают в моей памяти среди безжалостной городской суеты.

На всю жизнь запомнился один случай, когда я ненароком потоптал дедушкин табак, обрывая с куста малину. Прошло уже много лет, но я так ясно вижу этот день, как будто это произошло совсем недавно.

Дедушка очень любил выращивать табак, ухаживать за ним. Сам процесс курения был для деда чем-то вроде чайной церемонии в лучших японских традициях. Он бережно его растил, высушивал, засыпал в небольшую железную коробочку, наподобие портсигара, тщательно закручивал в самодельную папиросу, и, не спеша, с каким-то лёгким отрешением от мира, покуривал, выдувая густые клубы пахучего дыма.

Но для меня тогда листья табака ничем не отличались от сорняковой травы, растущей возле грядок.

Обычно, бабушка обрывала для нас ягоды сама, и приносила в большой железной миске, разрисованной красными цветками. Но тут я заметил несколько спелых и сочных ягод малины, прямо с краю, ближе к дорожке, нужно было лишь пройти вдоль грядки с огурцами.

Июльский вечер в русской деревне. Закончены работы в полях, в огородах, самое время для ужина и чаепития на природе. Мы всей семьей сидим в открытой беседке, недалеко от колодца, в тени раскидистых яблонь, пьем чай. Собралось много родни, мои тёти, братья, ко мне из Москвы приехала мама. На столе несколько ваз с конфетами и печеньем. Нет ничего прекрасней, чем посиделки на природе, на фоне медленно клонящегося ко сну июльского дня.

Вдруг дед оживился, будто что-то вспомнил, и спросил:

– А кто сегодня у малинника лазил, табак весь затоптал?

Я почувствовал, как загорелись мои щеки, а к горлу подступил ком.

– Главное, по всей посадке маршем, туды-сюды, будто нарочно! – продолжал дед.

– Я не обрывала сегодня там, – отвечала бабушка, – может животина какая пробежала. Иль ребятишки озоровали.

Я очень испугался и начал медленно сползать со стула под стол, и едва сдерживался, чтобы не расплакаться. Я был готов признаться, но при всех мне было боязно, и очень стеснительно, тем более, что потом бы я не избежал насмешек моих старших двоюродных братьев, которые были в этом деле мастера.

На помощь неожиданно пришел сам дедушка:

– Видать, малина-то, поспела. Ты бы, мать, нарвала бы завтра ребятишкам-то, пущай полакомятся!

Дед посмотрел на меня, украдкой, исподлобья, и улыбнулся, а затем начал забивать табачок в папиросу.

Опять подкатили слёзы. Но теперь мне было так легко и радостно на душе, что мне хотелось подбежать и обнять деда, но я понимал, что это будет лишним и, для всей родни, чем-то странным с моей стороны, да и дед не особо любил проявления таких нежностей. Чаепитие продолжалось.

***

Когда я закончил пятый класс, мама снова повезла меня на каникулы в деревню. Правда теперь, я проводил лето у своей тёти Оли, а не у деда. Дед стал сильно выпивать в последнее время.

Мы приехали и сели обедать, тётя рассказала нам, что деда намедни мотоциклом придавило. Возвращался вечером с подработки, калыма, то есть, как говорят в здешних местах, через поле на мотоцикле, немного выпивший, и на ухабе перевернулся, не удержал. Мотоцикл с люлькой был, повело. Бабушка и тётя искать не пошли, думали, что опять загулял, и бог бы с ним, надоело уже. Только утром знакомые трактористы вынули деда и домой привезли. В больницу он ехать отказался.

– Отлежусь маленько дома, – постоянно повторял он.

А на следующий день после нашего с мамой приезда, дед умер. Помню только, что всей деревней провожали в последний путь. Раскиданные по дороге еловые ветки, горький плач бабушки, мамины слёзы в платок, а потом долгие и тихие, очень молчаливые поминки. Вся деревня скорбела. Широкой души был человек.

Не растет теперь в огороде табак, да и малинник вырубили и посадили в другом месте. Но я до сих пор возвращаюсь в этот тёплый июльский вечер в беседке, и вижу добрую улыбку деда, которая осталась со мной, в моём сердце, как приятное и дорогое воспоминание о счастливом детстве.