Перед рассветом

После двухнедельного ареста Тартыга на свободе. Ни гармоники, ни новых сапог у него уже нет… Все это продано и пропито… На ногах его стоптанные городские башмаки, а на голове бурый, кем-то подаренный гречишник.

В берестовом кузовке, который принесла Василиса, – хлеб и бутыль молока.

В тени поповского омета с нахлестами свежей соломы пахнет приятно колосом. Мягкий холодок сентябрьского вечера бодрит…

От выкатившейся ранней луны длинные синеватые тени. Тартыга лежит на боку, упираясь локтем в землю, и раздумчиво кусает соломинку.

– Хорошо здесь, Василиса, – говорит он, вдыхая большими глотками воздух.

Василиса в большом теплом платке, наброшенном на плечи.

– А хорошо, так и оставайся здесь, Григорий, – робко отвечает она, удивляясь тому, что сказала, и прислушиваясь в пустоте к собственному голосу.

Тартыга стряхивает с себя мечтательные думы, так хорошо и уютно улегшиеся в его душе.

– Нет, не рука мне здесь оставаться. Делать мне у вас, Василиса, нечего…

В тени он весь мягкий, словно за полтора месяца жизни деревня стерла с него остроту и угловатость, которые он принес из босяцкой жизни в городе. И слова его так грустно вплетаются в нежную задумчивость ночи.

– Решай, Василиса, пойдешь со мной аль нет?

Василиса колеблется и нерешительно проводит рукой по лицу… От волнения, которое она испытывает, круглые стеклянные бусы поднимаются и опускаются на ее груди… И голову туманит от внезапно поднявшихся заманчивых желаний. Рисуется соблазнительный город, где большие каменные дома и интересные, нарядные и богатые люди. Тартыга убеждает ее.

– Что ж тебе здесь делать? А?.. Хозяйства у тебя нет, а в кухарках жить – так лучше в городу уж, а не в глуши.

Василиса жмется к омету и перебирает кончики платка… В недоумении спрашивает:

– Как же так-то?.. Взять вот да и пойти?..

Тартыга ждет такого ответа, скрывает, что ему больно выслушивать слова отказа, и продолжает убеждать ее:

– Вместе, Василиса, пойдем. На одном месте будешь сидеть – никакого толку не увидишь…

Василиса беспомощно и по-детски глядит, на него. Узкие, неразвитые ключицы ее выпирают острыми соединениями, и она походит на девочку.

– Боюсь я, Григорий!..

– Чего ты боишься?..

– Боюсь!.. У нас вот как-то Мирохина Данька в городу жила, а потом вернулась, – спортили ее – вся в пупырях и зачивренная… Барчонок, бают, спортил…

Тартыга убежденно и поучительно говорит:

– Что же из того?.. Испортиться везде можно!.. На этот предмет каждый человек наблюдать за собой должен. И в деревне можно. Твоему попу, я чаю, тоже пальца в рот не клади… Правда, Василиса, обижает тебя поп?

Василиса смущенно опускает вздрагивающие ресницы.

Ветер тихо стелет по земле тени и шелестит сонными серебряно-сизыми кустами полынка, отбежавшего от заросших полянок на вытоптанную плешивину около омета.

– Что же ты молчишь?.. Обижает? – участливо допытывается Тартыга.

Василиса краснеет. В тени не видно, как лицо ее мучительно движется от стыда… Тихо она отвечает:

– Нет, поп у нас строгий, не балуется…

– Известное дело – попадья есть, – говорит Тартыга. – Ну, а псаломщик?..

Василиса низко опускает голову, – ей тяжело сделать это признанье, – и она с усилием говорит:

– Псаломщик намедни в пуньке в самый угол загнал, всю руку досиня защипал, больно – страсть!..

Тартыга вдруг становится злым и острым, не похожим на того размечтавшегося деревенского, который только что сидел рядом:

– Жеребцы гладкие!..

Он свертывает из бумаги папироску, чиркает о коробку серной спичкой. Синее пламя фосфора шипит и обдает его едким запахом.

– Не подожги омета, – говорит Василиса.

Тартыга бросает тлеющую спичку на землю и небрежно отвечает:

– Не лиха беда, если и загорится!.. Не обеднеет твой поп.

Оба молчат. Тартыга сосредоточенно попыхивает папироской. Лицо его то освещается – с выпуклыми рельефами носа, бровей и черных усов, – то погасает, полное загадочных мыслей.

Докурив, он спрашивает:

– Что же, Василиса, решай куда-никуда!..

Василиса глубоко вздыхает…

– Замуж, что ли, хочешь выйти?.. Так ведь кто ж тебя, бобылку, возьмет? И к полевой работе ты непривычна!..

Тартыга оглядывает худые руки Василисы, ее узкие плечи и маленькие ноги в кожаных полусапожках, непохожие на мужские широколапые ноги деревенских девок.

Василиса под его взглядом съеживается и уходит в себя. Ее сердце тревожно бьется от мысли, что вот уйдет Тартыга в город, и она останется опять одна с своей тоской…

– Не пойду я, Григорий, замуж, – говорит она, и в голосе ее дрожат глухие слезы.

– Что же ты, бобылка, будешь делать?

– А в келью уйду… У нас за Агафошкиными выселками деушки в кельях спасаются… К деушкам уйду…

– В кельях проку тоже мало, – говорит Тартыга, решая, что пора кончать беседу. – Ну, твое дело, – как хочешь…

Он поднимается и отряхивает с пиджака солому. Тоскливое и одинокое растет в душе Василисы… Все происходящее с ней – Тартыга, его внезапное появление и теперь уход – кажется ей каким-то смутным сном, который блеснул на мгновенье и уже пропадает…

– Куда же ты? – спрашивает она Тартыгу.