Перед рассветом

Тучная фигура земского уже колышется на крыльце… Тартыга приводит себя в порядок, поднимает гармонику, поправляет сбитый картуз и кричит вдогонку земскому:

– Гля-ди-ка, братцы… Хо-хо-хо!.. За-ад-то какой их благородие наели!..

Мужики с удовольствием пожимаются в широких рубахах и залатанных зипунах. Никто ничего не говорит, но каждый втайне с нетерпением ждет, что еще сделает Тартыга.

Земский со свитой спешит скрыться за дверью, и уход его похож на бегство, чтоб покончить скорей с этой досадной и унизительной историей.

Тартыга идет к бревнам и останавливается в кучке мужиков… Лучи доброжелательных, восхищенных глаз устремлены на него со всех сторон. Тартыга сразу вырастает… Он у всех на виду, просветлевший на ласковом деревенском солнце, и уже не прежний, ненужный, чужой, а весь новый, понятный и близкий всем, потому что поднял со дна душ у всех родную, деревенскую, накопленную годами обиду. И все забывают, что еще вчера смотрели на него как на врага, что столько мутной злобы и раздражения поднялось вокруг него и он бродил здесь ненужным и отверженным. Наум теснится с прочими к Тартыге и слушает, что говорят.

– Увертлив ты, парень, – одобрительно замечает «конопатый», раздвигая улыбкой рябое и скуластое лицо…

– А ты думал, что я морду подставлю? На, мол, бей! – отвечает Тартыга. – Эти фасоны, брат, пора из моды вывести…

– А кабы не увернулся ты, здорово бы он тебя угадал… – высказывает вслух свои предположения «конопатый».

Тартыга с торжествующим выражением отвечает:

– Ни-ичего, растакую его мать… Придет время, мы почище угадаем…

Наум бережно ловит все, что происходит кругом, ласково близится к Тартыге и примирительно добавляет:

– Вот-вот… Придет время – все Васьки Василь Иванычами будут!.. Тебя как кликают?.. Тартыгой?

– Тартыгой…

– Ну, будут Григорием Петровым Тартыгиным величать… Пойдем-ка, Григорий, от беды подальше со мной…

Тартыга взволнован. Мелко и часто движутся мускулы его лица, он дышит неровно и глубоко… Особенно трогает его участливость Наума… Он пододвигается к нему и задушевным, срывающимся голосом восклицает:

– Э-эх, друг ты мой!.. Так, ведь если што, нешто мне себя жалко?.. Нешто же я такой, как говоришь ты?.. Нешто ради чего хорошего уже и постоять не могу?.. А?..

Большой висячий замок арестантской не запирается: ключ куда-то затерян, и железная дужка над пробоем завязывается веревочкой.

Арестантская на задворках волостного правления… В пазах бревенчатых стен – щели, и пакля висит рыжими жидкими косицами…

В углу печь… А на земляном полу ворох соломы, где Тартыга спит ночью. Он арестован за оскорбление земского.

Теперь он сидит на скамье и прислушивается к тому, как живет деревня.

Погромыхали бубенцами ямские – старшина уехал из правления… Стадо прогнали с выгона, – долго в воздухе разноголосо несется коровий рев и блеяние овец. Ребятишки загомонили на площади.

Кашляет надрывно Потапыч.

Вечереет. Над деревенскими буднями проходит ночь…

Вверху арестантской маленькое окно с прозеленевшими стеклами. Днем солнечные лучи, проходящие через него, зелено-желтые и мутные, как будто они здесь заплесневели. Ночью квадратный вырез окна чернеет неясно и жутко.

Тартыге слышится за дверью голос Василисы.

Он поднимается со скамьи и прикладывается ухом к скважине между косяком и дверью.

Журчит на площади женский голос… Василиса убеждает в чем-то Потапыча…

– Я только на одну минуточку, дедушка… Вот, право слово, только на одну минуточку…

Тартыга оживляется… Приятное чувство щекочет его внутри… «Василиса – это хорошо», – радостно думает он.

Дребезжит древний, знающий цену своим годам, голос Потапыча:

– Нешто же это можно? Што удумала, курва тебя залягай! Нешто порядок, чтобы к арештанту чужого человека допустить, да ешшо девку?..

Василиса не сдается и настойчиво просит:

– Кому же какая убыль, дедушка, от того?.. Ну, приду я к нему на часочек, посижу, а потом и уйду!..

Спорит Потапыч:

– Теперь уже на часочек захотелось?.. Ах ты, Сидорова коза-дерюза, драть тебя некому!.. Вот погоди, хрестному скажу, – задаст он тебе утреню с перезвоном…

Слышно, как Василиса смеется. Шуршит ее новый ситцевый навощенный платок; для Тартыги она обрядилась в лучшее, что имела.

– Што ж мне хрестный?.. Нешто страннего человека уж и пожалеть нельзя?.. Мне, дедушка, в узелке пирога бы ему передать!..

– Пирожок, што ж, пирожок можно…

– А самой нельзя?

– Нельзя… Ну, давай пирожок, курва тебя залягай!..

Тартыга приставляет ко рту руку трубочкой и кричит в скважину:

– Василиса!

Василиса уныло стоит на месте… Потапыч смягчается и говорит:

– Подь, сходи на минутку… Только смотри – с задов обойди, штоб не встретил никто.

Оба ищут щели, через которую могли бы переговорить. Тартыга вытаскивает из паза кусок пакли, припадает к образовавшемуся отверстию глазом и шепчет:

– Василиса…

Другой глаз снаружи припадает к той же щели… Василиса обрадованно шепчет:

– Здравствуй, Григорий!..

– Здравствуй! Спасибо, что пришла…

– Не по што!.. Пирог тебе принесла с капустой…