Летавица

Летавица
Александр Валентинович Амфитеатров

«Синяя ночь…

Такие ночи только в Украине и бывают. Небо – точно оно живое и дышит – тихо трепещет от мерцания звезд, под ними важно плывет огромный золотой месяц, с его круглого лица падает в бездну ночи поток молочного света, и вся воздушная пропасть как будто насквозь пропиталась жидким серебром…»

Александр Амфитеатров

Летавица

Синяя ночь…

Такие ночи только в Украине и бывают. Небо – точно оно живое и дышит – тихо трепещет от мерцания звезд, под ними важно плывет огромный золотой месяц, с его круглого лица падает в бездну ночи поток молочного света, и вся воздушная пропасть как будто насквозь пропиталась жидким серебром.

Наплыла синяя ночь на старую Корсунь[1 - Корсунь – имение графов Лопухиных в Киевской губернии, когда-то принадлежавшее Понятовским. Корсунь играла важную роль в истории Малороссии. По дикому местоположению на скалистых берегах Роси, Корсунь – едва ли не самое красивое местечко Киевской губернии. (Прим. автора.)], нежит ее, лелеет и клонит ко сну. Корсунский замок, что еще Понятовских помнит, купает свои высокие башни в свете луны, а зубчатую браму[2 - Ворота. (Прим. автора.)] – в прохладе туманов, и его белые стены позеленели под месяцем, все равно как и мазаные мелом хатки – там за шумною Росью, на церковной горе.

Спят хатки, спит замок, спит дремучая дубрава – сад вокруг него, – хмурое, неподвижное море кудрявых деревьев. Остроголовые тополя стоят – как монахи на молитве – черные, строгие, величавые. Одна Рось не спит – плачет и грохочет седою волной по каменным порогам.

Мало ль простора на Украине? Широко разлеглись ее зеленые степи, есть где разгуляться реке. И хорошо текут они, реки, степями: тихие, прозрачные, рыбные; бархатное дно, шелковые берега!.. Одна буйная Рось поссорилась с матерью-степью и ушла от нее в чертово гнездище – в каменные кручи и красные, точно казацкой кровью мытые, скалы: и откуда только выплыли они по-над украинскою ширью и гладью? Живет Рось в гнездище и жизни своей не рада: давит ее каменный берег, поперек горла становятся ей пороги, и она грызет их и точит волнами, как острыми зубами, а сама ревет от тоски и боли, словно девка, у которой жениха взяли в солдаты. И так – до тех пор, пока не осилит она гнездища, не вырвется из каторжной муки и не разольется, пониже Корсуни, гладким и быстрым потоком.

Рада Рось воле и простору: бодро бежит между казацкими могилами и сторожевыми курганами, что насыпали на степи в незапамятные времена неведомые люди, и шепчется с ними, зелеными, про старые и новые дни – про татарщину, про старого Хмеля, как он, батько казацкий, побил в Корсуни вражьих ляхов, про полковника Золотаренку, что спит в Корсунском храме, сраженный не простою – серебряной пулей, потому что был он характерник[3 - Колдун. (Прим. автора.)], и не могли достать его ляхи ни свинцом, ни железом; про Железняка и его колиев… про москалей и новый мирный век…

Шепчет Рось… Слушают ее могилы; качаются в ней изумрудными пятнами небесные звезды; дрожат по волнам красным отблеском костры на прибрежных заливных баштанах[4 - Огородах, бахчах. (Прим. автора.)].

Старый баштанник Охрим тоже слушает Рось. Стар он… Господи Боже, как стар! Когда француз приходил на Москву, Охрим уже жениться думал, да на место того угодил под красную шапку. Как-то раз приезжал в Корсунь один панок из москалей, разговорился с дедом про стародавние были и насчитал Охриму все сто семь годов. А ничего еще – держится старик, крепкий дидусь! Мясо, конечно, Охриму уже не по зубам, и ходит он – попирается на клюку, спина дугой, но годов на десяток еще хватит места душе в теле!.. Только вот сон съела старость у деда. По целым ночам он зевает, охает и ворочается в своем курене. Скучно ему и боязно. Известное дело: ночью, во тьме, по земле ходит враг и сеет тоску, смуту и страхи. Обвеет деда предутренним ветерком, заря выглянет из-за дальних могил, выкрасит господский палец в розовую краску и, что дивчина в новом монисте, залюбуется собою в Роси, – разве-разве тогда сморит Охрима короткая дрема.

Нынче деду повеселее, чем всегда. Правнук ночует у него на баштане – Марко, славный хлопец. Прибежал с Корсуни к деду за кавунами[5 - Арбузами. (Прим. автора.)], да и опозднился, – не заметил за мовой и байками[6 - За разговором и россказнями. (Прим. автора.)], как упали сумерки. Не идти же мальцу одному темною степью, где, коли верить людям, то и дело вспыхивают на могилах разными огнями свечи над скрытыми кладами, да еще Бог весть кто и лежит в этих могилах! Может быть, такие злодеи и характерники, что и земля-то их не принимает и выбрасывает каждую ночь из своих недр бродить по свету жадными упырями… Оставил дед хлопца у себя и рад: любит старый Марку! Сказки ему рассказывать, кормить его кавунами, дынями, семечками, огурцами с медом до тех пор, аж потом хлопца хоть веди к корсунскому фельдшеру; майстровать Марке дудки, луки и самострелы – самое охочее для деда Охрима дело.

Тихо. Выползли старый и малый из куреня, развели костер, постелили рядно и лежат – дид под свитой, хлопец под кожухом. Охрим задумался, в огонь глядит, ворошит уголья клюшкой, а Марко лежит на спине, ручонки под голову, широко открыл карие очи и ищет в глубоком небе: где та зирочка[7 - Звездочка. (Прим. автора.)], что ему счастье ворожит? Много их, много ходит вокруг месяца, и все ласковые, все улыбаются и быстро-быстро мигают… А иная возьмет, сорвется с места, да и перекатится на другое: только никак невозможно уследить, откуда она сорвалась и куда покатилась…

– Диду!

– А що, хлопче?

– Для чего зирки падают?

– Хиба ж упала?

– Много упало. Для чего?

– Осень скоро, Марко, для того и падают. Святые ангелы Божии лампады гасят. Осенние-то ночи пойдут мутные да черные, холодные да зябкие.

– Нынче тоже зябко, диду.

– А ты кожух на себя покрепче тяни: угреешься. Хочешь, кулеш сварю? поешь – тепло станет.

– Я сыт, дидуню!..

Старик замолчал и, подняв голову, тоже уставил взор в осыпанную зелеными искрами синеву.

– Звезды падают… ге! – задумчиво сказал он, – а кто знает, что оно такое? Разное говорят люди – чи брешут, чи ни… Один скажет, что это ангел летит со свечой, чтобы зажечь новую душеньку в христианстве. Другой – что коли звезда упала, то, значит, Бог прибрал кого-нибудь с грешной земли в свой светлый рай. Разное говорят… Ты, хлопче, не смотри много на звезды – нехорошо. Еще покойный батько – пером земля над ним! – учил меня: когда увидишь, Охрим, что звезда падает, крестись и – очи в землю! Бо бачь[8 - Потому что, видишь ли. (Прим. автора.)], хлопче: и звезда от звезды разнствует… да!.. это, голубь мой, в Писании значится. Какую звезду и впрямь ангел Божий зажигает на радость и на пользу людям, а другая – хоть и светит ярко – только кажет звездой, на самом же деле и не звезда совсем, а так… проклятая летавица.

– Что, диду?

– Летавица, голубь, летавица.

– А что оно такое?

– Да… не к ночи сказать, не то чтобы вовсе нечисть, а недалеко от того…

– С рогами?

– Ни, хлопче! – протянул дед, – с рогами бесы… А о летавице мне москаль один говорил – тому лет уже полсотни, когда царь Микола замирял венгерца…

– Это которые с мышеловками?

– Так, так, хлопче!.. с мышеловками и всяким коробьём. Как мы их замирили, тут они с коробьём и пошли… Так вот и говорил мне москаль о летавице: есть такие звезды, что живут на них проклятые души. Заскучает проклятая душа, захочет на землю – она и покатит с неба свою звезду, скинется дивчиной или парубком и бродит в народе, по злому нраву своему, сея грех между добрыми людьми. То и есть летавица.

– Диду, как же то может быть, чтобы на звездах жили проклятые души?

– А подивись на месяц, хлопче: що бачишь?

– Не знаю, диду.

– Каин Авеля на вилы подымает, Марко. Брат брата убил. Вот Господь и посадил его, бисову виру, на месяц, чтобы люди видели его во веки веков и ужасались такого злодейства. И ты поверти разумом, Марко: если Каину можно жить на месяце, отчего летавицам на звездах не жить? Тому и на Литве[9 - Поверье о летавице распространено у малороссов, литовцев и карпатских славян. (Прим. автора.)] тоже веруют. Знаешь лопацонов – белые колпаки, что приходят к нам работать на заводы? Так когда мы стояли в ихней земле, то и у них я про летавицу много слыхивал… все жалкое такое да сумное…

Дед примолк… Еще звездочка побежала по небу, оставляя за собой белый, быстро тающий след.

– Ишь какая красавица полетела, – сказал Охрим. – Кому-то навстречу, где-то упадет, кого-то погубит? Вот, хлопче, сказывают люди, что жил в старые годы на Волыни паробок, звали его Дайнас. Веселый был и работящий. С зарей выедет с плугом новь поднимать – поет. Полдень, жарко, как в пекле, другие плугари еле плетутся по пашне, согнулись, как столетние деды, а Дайнасу хоть бы что. Идет прямой, как осокорь, утирает лицо рукавом и песни поет… Голос у него, хлопче, был звонкий да сильный, аж солнышку были слышны его песни… Вечером другие плугари с великой устали норовят как бы поскорее – на сено да под кожух, а Дайнас танцует с дивчатами и поет им думки про чумаков, да про пана Швачку, да про молодицю, що качура[10 - Селезня. (Прим. автора.)] за копейку продала…

«Добрый ты паробок, Дайнас! – говорят ему люди, – пора бы тебе и жениться…»

«Ге! – смеется Дайнас, – моя суженая еще в колыци[11 - Колыбели. (Прим. автора.)] лежит!..»

«Что же ты загордился? Чем тебе наши дивчаты не хороши?»

«Как не хороши! Хороши, только не по сердцу».

«А кто же тебе, козаче, по сердцу?»

«Задумался Дайнас – ничего не сказал… Грустно ему стало, и что впрямь – который он год живет на свете, всем друг и товарищ, со всеми дивчатами тоже как брат родной, а нет между ними ни одной, что пришлась бы ему по душе так крепко, что не грешно с нею и под венец стать, и закон принять, и век вековать. Лег он под тополем – вот, к примеру сказать, как ты сейчас лежишь, хлопче, – и затянул сумную песню. Далеко пошла она по свету и взвилась до самых звездочек, что в ту пору по вечернему часу уже высыпали пастись в небе, как стадо белых ярок. Поет Дайнас – слушают звезды, и чудится Дайнасу, словно одна звезда, самая светлая и большая на всем небе, стала ближе к нему, растет, растет, да вдруг как сверкнет!.. и – пропала: только след от нее засветился на небе. А вместо звезды стоит пред Дайнасом дивчина такой красоты, что и не видано на этом свете: очи большие, синие, как вот это небо над нами, хлопче, и блестят, как звезды; была она простоволосая, а волосы… ге! то были волосы! – чистое золото! так ручьем и катились с головы до пят, так и горели под месяцем. И вся она сияла и сверкала, как самый дорогой самоцветный камень, и была такая белая, бледная и нежная, что показалось Дайнасу, будто она вся светится».

«Кто ты?» – спросил Дайнас.

«Чи не бачишь! дивчина… своей матери дочь!» – сказала она, и тихий голос ее прозвенел по степи, как колокольчик на графской упряжке.

«А для чего сюда пожаловала?»

«Твоих песен послушать. Пой, Дайнас, пой поскорее, да позвончее! Я из дома не на долгий срок отпросилась, дом мой и далеко и высоко…»