Княжна

– Больно занятно роешься, Богданыч, – невозмутимо возражал старик, – ровно бы ты крот.

Когда разгром павильона был кончен, и люди ушли, – Антип окликнул Муфтеля, удалявшегося в большом унынии:

– Богданыч… каков князь-то? Я чаю, кабан кабаном, землю под собой грызет?

Муфтель только рукой махнул. Старик залился беззвучным смехом и долго смеялся еще, оставшись один среди опустошенного дома. Но вскоре смех его перешел в слезы и стоны: он причитал по ком-то и грозил кому-то… поминал Матвея-внука, князя, покойницу княгиню Матрену Даниловну. Неладно, очень неладно было в старой голове Антипа: совсем старик стал забываться.

А Муфтель князю так и отрапортовал, стоя навытяжку в барском кабинете:

– Ваше сиятельство! Хотите казните, хотите – милуйте. Княжны я не нашел и найти надежды не имею. Вину свою чувствую, но полагаюсь на ваше великодушие, что помните мою верную и долгую службу вам потом и кровью. А впрочем – творите свой суд надо мною, как вам будет угодно. Моя преданность вам все вытерпит.

Это было месяц спустя после исчезновения Зины. Бешенство князя за этот срок перешло в тихую апатию, полную суеверного ужаса перед покаравшею его судьбою.

– Не за что наказывать тебя, Богданыч, – грустно сказал он, – тут приставь хоть Аргуса стоглазого, и тот не уберег бы. Тут высшее… пять лет, как оно мне предсказано, – вот и исполнилось. Судьба! Что будет? Что будет? О Муфтель! страшно!

– Более горестно, ваше сиятельство, а – бояться, осмелюсь доложить, чего же?

– Не знаю, Муфтель, чего, но боюсь. Ужас в душе моей – темный и ожидающий. Страшно зрелище свершившейся судьбы, Муфтель.

– Бог не без милости, ваше сиятельство. Перемелется – мука будет. Не одни мы ищем: весь уезд на ногах. Даст Бог, и вернется еще наша княжна.

Как вскрикнет на него князь:

– Даст Бог? Сохрани меня Бог! Что ты, Муфтель? Ты не знаешь, что говоришь! Ты бредишь! Вернется? Да ведь это конец мой, это смерть моя, Муфтель! Разве она одна вернется? Замужняя! с ним!

– С кем, ваше сиятельство? – изумился недоумевающий Муфтель.

– Почем я знаю? С ним… С зятем!.. с предсказанным!.. Я гибну, Муфтель. Я чувствую, как конец мой окружает меня. Брось искать княжну, Богданыч. Было поймать ее девкою, а бабою она – мне погибель. Глупо, что мы и в первые-то дни, сгоряча, столько усердия приложили. Туда – вниз, к черту! в тартарары! – всегда успеем: небось, не забудут, позовут, нечего самим торопить и напрашиваться.

Уверенный, что княжна Зина выкрадена при помощи няньки, Консты и Михаилы кем-либо из соседей или губернских дворян, и, разумеется, давно уже замужем, князь теперь только и бредил, что этим таинственным чудовищем, своим неведомым роковым зятем, и мрачно замирал в ожидании неопределенных ужасов.

– Хоть бы разведать: кто он? что он со мною сделает? как и от кого пропадаю? Дворянишки все как будто по местам. Обманули нас с тобою, Муфтель! Провели! Выкрали, окрутили девку! Ох, если бы пособников ее мне в руки… Матрену-мерзавку, щенка ее подлого, Давыдка-разбойника…

– Освидетельствовать бы его, – без церемонии говорил лекарь в уезде. – Это – похоже – у нас в медицине называется mania persecutoria[9 - Мания преследования (лат.).]. Кабы не Чертушка, а наш брат, обыкновенный смертный, как раз пора бы на цепь…

А князь тем временем надумался.

– Муфтель! где Серафима и Аграфена? – спросил он как-то.

– Пятый год, как усланы, по приказанию вашего сиятельства, в симбирские деревни.

– Они были посредницами между мною и загробным миром, – задумчиво произнес князь. – Немедленно вернуть их.

– Осмелюсь доложить вашему сиятельству: раньше месяца не обернем…

– Хорошо, но через месяц – чтоб были!

С приездом отставных фавориток-медиумичек, успевших за пять лет изгнания превратиться из холеных красивых девушек в тощих, загорелых и огрубелых деревенских баб, – князь погрузился в прежние свои спиритические занятия. Но – бабы ли оглупели, сам ли он стал придирчивее и требовательнее – духи, и даже сам пресловутый Анфис Гладкий, не говорили ему ничего не только утешительного, но даже путного и толкового… Княжну теперь искала только полиция, а на нее надежда была плоха. Княгиня Матрена Даниловна снилась князю чуть не каждую ночь, и после каждого сновидения он насупливался все мрачнее. «Торопит, зовет, – соображал он. – Подожди, страждущая тень, свидание мести недалеко. Отольются волку овечьи слезы!»

В это время пошел между дворнею вторичный слух, что покойная княгиня «ходит», – и князь верил.

– Слушай, Муфтель, – допрашивал он. – Где ее видели?

– В разных аллеях, ваше сиятельство. Тоже будто бы на балконе в Псишином павильоне – бывало – сиживала.

– Там она умерла, – задумывался князь. – Ну… и… что же?

– Говорят: беспокойна, – руки ломает, стонет, плачет…

– Кто слышал?

– Как можно, чтобы слышать, ваше сиятельство? Одна пустая молва.

Князь затряс головою.

– Нет, Муфтель, нет. Дух, исшедший из тела ранее, чем свершит земное в пределе земном, тоскует по местам, где он покинул свои страдания и страсти, стремится к ним и навещает их. Возможно, Муфтель, очень возможно.

Муфтель осмелился высказать:

– Я того мнения, ваше сиятельство, что не иначе, как глупый народ принимал за княгиню княжну Зинаиду Александровну. В лунные ночи княжна подолгу оставалась на балконе! – ну кому-либо и померещилось, и пошла ходить глупая сказка. Потому что сходство.

Князь нетерпеливо оборвал:

– Зинаида на меня похожа, не на мать. Смела бы княгиня Матрена от меня бежать! Нет, эта… все-таки… Радунская!

И – струсил князь Александр Юрьевич, оробел перед мертвою женою, которую живую в грош не ставил. Спросил ее портрет – в кабинет к себе, на место испорченного портрета князя Юрия. Хватились: нету в доме приличного портрета княгини Матрены Даниловны, – только в картинной галерее голая Леда бесстыдно обнимается с лебедем. Где портрет? Неужели не было? Стали вспоминать: был, но тринадцать лет назад подарен кому-то из соседок. Хлопонич умел со всего снять пенку. Чуть прослышал, что князь заскучал по Матрене Даниловне, – сейчас же ногу в стремя и поскакал по околотку – к мелкопоместным и попадьям, былым приятельницам покойницы княгини Матрены. Нашел портрет. Попадейка, которой он принадлежал, уже умерла, а поп – как посулил ему Хлопонич серенькую бумажку – и торговаться не стал, отдал сокровище обеими руками: на что мне, вдовцу? – бери… Привез Хлопонич княгиню в Волкояр и – князю челом: удостойте принять дар! Князь расцвел.

– Ну, – говорит, – Пафнутьевич, спасибо! Много ты угождал мне, но так, как сегодня угодил… спасибо! Вот же тебе за это: владел ты Мышковскими хмельниками, владей и Сменковскими.

И запил же поп, у которого Хлопонич купил княгиню за пятьдесят рублей, когда узнал, какое счастье он проворонил!

Тем более что Хлопонин и с ним тоже выдержал свой характер и обещанной серенькой ему не отдал:

– Я, – говорит, – что сулил, отче, очень помню и не отрекаюсь: серенькая твоя. Но на руки тебе ее не выдам, пусть у меня полежит, целее будет, потому что ты, отец Никифор, человек нетрезвой жизни и непременно ее пропьешь.

Голую Леду князь Александр Юрьевич велел завертеть в рогожи и унести на чердак. Уничтожить пожалел: была работа большого мастера – чуть ли не самого Майкова. А портрет воздвиг над письменным столом своим и украсил цветами. Назавтра приходит Муфтель с докладом, – ан князь стоит перед женою на коленях и читает к ней как бы акафист некоторый:

– Княгиня Матрена Даниловна! Если добрый и кроткий дух твой витает в земной сфере, если справедливый гнев твой перестал гореть против меня, окаянного, – удостой, матушка, снизойди к просьбе моей, – ответь: чем ты мне грозила? каким еще позором должен быть отравлен конец моей жизни? Скажи, блаженная душа! Спасением твоим заклинаю: скажи!

Заметил Муфтеля, поднялся. Лицо – как свинец.

– Страшно, – говорит, – мне, Богданыч. Нехорошо. Страшно.

– Бог не без милости, ваше сиятельство. Все в руке Божьей ходим.

– Не говори так. Того-то и боюсь. Страшно впасть в руки Бога живого. Хоть бы намеком знать: есть ли Он или нет?

Хлопонич подъехал. Опять начал князь благодарить его за княгиню, – ее вспоминать и хвалить, а себя проклинать: