Рашен Баб. Три коротких романа

Он еле дождался конца злополучного рейса, выскочил первым из автобуса, забрёл в какой-то безлюдный переулок, отдышался там и успокоился, а потом пошёл искать аптеку. На лекарства денег хватило, осталось даже на пачку детской смеси, а дальше как?! На обратный билет денег уже не было, от одной мысли про автобус его опять едва не бросило в дрожь.

Как они надеялись на то, что наступит Новый год и всё у них пойдёт по-новому, конечно же, гораздо лучше, чем в уходящем. Он ёлку пушистую срубил, вместе с Леной мастерил из картона и фольги игрушки – если их не хватит, то в дело пойдут Алёшины пустышки-погремушки. Из фольги Лена должна была нарезать дождик… Ставить и наряжать свою первую в жизни ёлку решили тридцать первого декабря, чтобы до праздника не потеряла своей привлекательности, чтобы радость на праздник была полной и многообещающей…

А теперь он стоял на центральной улице районного городка, мимо него шли люди, озабоченные предновогодними хлопотами, ещё не растерявшими, как он, предпраздничных ожиданий и надежд на лучшее будущее. Он знал, что праздника у них с Леной в новогоднюю ночь не будет. Ёлку он поставит, украсит немудрёными игрушками и дождик из фольги нарежет, а ощущения счастья, на которое они так рассчитывали, у них не будет. От осознания этого ему стало невыносимо тоскливо и одиноко, хотелось завыть по-волчьи – даже в детстве он не испытывал такой щемяще-обидной ненужности, неприкаянности, обречённости на боль и страдания. Постоял он, постоял, справляясь с нахлынувшими на него чувствами, а затем направился в ювелирный магазин в надежде на то, что там купят его обручальное кольцо.

XV

Новогодняя ночь и последующие несколько дней для Валентина Ивановича были настоящим кошмаром. У Лены температура подскочила до сорока, находилась она как бы в полусознании – не в сознании и не в бреду, и только перед утром уснула, хотя он вначале подумал, что она потеряла сознание. Но ещё больше, чем за жену, он боялся за Алёшу – инфекция могла попасть в его организм через материнское молоко. Но, слава Богу, температура пока у него не повышалась. Но он всё время плакал, срыгивая детскую смесь и требуя материнскую грудь. Алёшенька, не плачь, родной мой сыночек, видишь, как наша мама заболела, успокаивал он малыша, прижимая тельце к себе и шагая по дому из угла в угол, пока не наступил рассвет. А утром у Алёши опять разболелся животик, Валентин Иванович то и дело менял пелёнки, с ужасом думая о том, что ослабленный детский организм не выдержит изнуряющего поноса.

Как ни странно однако, узнав о болезни Лены, к ним зашла Лилия Семёновна. Поздравила с наступившим Новым годом, принесла Алёше маленькую мягкую тряпичную собачонку, а затем вынула из сумки какие-то травы, сама заварила и заставляла Лену пить огненный отвар.

– Не бойтесь, у меня бабушка ведьмой была, – шутила завуч. – И внучку кое-чему научила.

Лена так ослабела, что без её помощи не смогла оторвать и голову от подушки. Губы у неё запеклись, лицо осунулось, скукожилось и постарело, глаза, и без того большие, стали огромными, болезненно сверкали. Дышать ей было трудно, ко всему прочему её давил сухой, дерущий кашель. Отхлебнув ведьминого зелья, Лена брезгливо отвернулась, прошептала умоляюще:

– Не могу.

– Нет, можешь! – перешла вдруг на ты Лилия Семёновна. – Не дури, а пей. И терпи. Пить надо как можно более горячим. Если чуть-чуть остынет, то потеряет силу. Сделаешь десять глотков – потом разотру бабушкиной мазью, выпьешь ещё десять глотков, укрою, и хворь начнёт выходить с потом. Пей, Лена, ты же видишь: Валентин Иванович опять почернел, Алёша плачет. Подумай о них, если себе добра не желаешь и не хочешь подняться на ноги. Знаю по себе – горькое, противнющее зелье, но через три дня забудешь про хворь.

И Лена уступила. Преодолевая отвращение и еле сдерживая рвоту она давилась дымящимся паром зельем, а Лилия Семёновна, как неуступчивый бухгалтер, считала их. Потом она раздела её и принялась растирать маленькими, ловкими ручками грудь и спину Лены, накрыла тёплым одеялом и вновь заставила пить бабушкино снадобье. Наконец она закончила свою процедуру, накрыла Лену ещё и своей шубой и велела ей спать.

– Валентин Иванович, и вы тоже прилягте, поспите хоть часок, я побуду с Алёшей.

– Нет, я схожу в магазин, – заявил он.

– Какой магазин – первое января!

– Ах да, – вспомнил он. – Магазины сегодня закрыты.

– Поспите, Валентин Иванович, вам ночью силы ещё пригодятся. А Алёшеньку давайте сюда, – протянула она руки, и Валентин Иванович отдал ей малыша.

Странно, но он и не пикнул в её руках. Может, его успокаивало её сюсюканье, или же он заинтересовался незнакомой тётей, однако, они сразу же поладили. Валентин Иванович бросил фуфайку на огромный Агафьин сундук, лёг и уснул под воркованье ведьминой внучки: у собачки боли, у кошечки боли, а у Алёшеньки не боли…

Он проснулся, когда окна были тёмными и испугался тишины. Соскочил с сундука, огляделся: Алёша посапывал в зыбке, Лена боком полулежала в постели и, измученная, улыбалась.

– С добрым утром, Валентин Иванович! – услышал он голос Лилии Семёновны.

Оказывается, пока он спал, Лилия Семёновна истопила печь, сварила обед, перестирала пелёнки, высушила и теперь гладила их. Проспал он и визит Веры Михайловны, которая осталась довольна Леной, сделала два укола и наказала ей продолжать лечение, не взирая на снадобья ведьминой внучки.

– Тебе получше? – спросил он Лену и приставил тыльную сторону ладони к её влажному лбу – страшного жара уже не было.

– Конечно, получше, – ответила жена. – Ты не представляешь, какая молодец Лиля. Из меня пот лил ручьями, она дважды меняла простыни, всё белье. Дышать стало куда легче… Спасибо тебе, Лилечка, если бы не ты, у меня и сейчас было бы под сорок.

– Рано говорить спасибо, – протестующе подняла руку Лилия Семёновна, недовольно посверкивая очками. – Когда окончательно станешь здоровой, тогда и говори. Кризис позади, но до спасибо ещё далеко. Завтра всё повторим, а сегодня ты ещё немножко потемпературишь.

– Опять, извини, жлоктить эту гадость? – взмолилась Лена.

– Нет, не эту. Ещё хуже, – пообещала завуч и распрощалась. Спустя три дня у Лены температура стала нормальной и, как предсказывала Лилия Семёновна, она поднялась с постели. Её шатало, всё плыло перед глазами, но, главное, она, пусть и страшно потрёпанная болезнью, могла ходить и даже что-то делать по дому, ухаживать за Алёшей. С Лилией Семёновной они подружились, и это радовало Валентина Ивановича, – всё-таки объявилась у них в Стюрвищах после Риты хоть одна близкая душа. Однако Лилия Семёновна не пришла к ним ни четвёртого, ни пятого января. Лена заволновалась, рассказала Валентину Ивановичу, где она живёт, и попросила сходить к новой своей подруге.

Завуч жила в однокомнатной квартире трёхэтажного совхозного дома, – она приехала в Стюрвищи ещё в те времена, когда молодых учителей в обязательном порядке обеспечивали жильём. Поднявшись на третий этаж и найдя нужную квартиру, Валентин Иванович нажал на кнопку звонка.

– Кто там? – спросила Лилия Семёновна, не открывая дверь. Валентин Иванович назвался.

– С Леной что-нибудь случилось? – встревожилась Лилия Семёновна, однако дверь по-прежнему не открывала.

– Нет, с Леной все нормально. Второй день на своих ногах.

– Так зачем же вы пришли? – На этот вопрос в другой обстановке Валентин Иванович ответил бы грубостью: неужели она думает, что его соблазняют её женские прелести?

– Лена беспокоится, попросила узнать, почему вы третий день не появляетесь.

– У меня грипп. Уходите отсюда немедленно, не дай Бог вирус подцепите. Уходите сейчас же!

– Как вы себя чувствуете?

– Что за глупый вопрос – как можно чувствовать себя при гриппе? Уходите из нашего дома – здесь все гриппуют.

Да, Лилия Семёновна, наверное, тоже из племени Алексея Алексеевича, думал он по пути домой. На её счёт он не обольщался – есть у неё свои недостатки, есть и достоинства – человек как человек. Но сколько времени это племя ещё продержится? Если бы жизнь была хоть в чём-то нормальной, не такой беспросветно безнадёжной и бездарной, как сейчас, оно бы держалось всегда. Сегодня оно держится только за счёт осознания и понимания своего долга – исключительно за свой собственный счёт. Однако всему есть пределы.

Валентин Иванович давно заметил, как в нём истончается слой доброты и порядочности, который нарастил в его душе Алексей Алексеевич. Нет, он не поддался всеобщему осатанению, устоял, не сломался, как Рита, однако почти за полгода жизни в Стюрвищах стал совсем другим. Не таким наивным, не таким неприспособленным к жизни, – это хорошо. Плохим было другое – все его чувства и ощущения, как ему казалось, не были больше острыми и яркими, борьба за выживание отупляла, огрубляла его и как бы из-под покрывала Алексея Алексеевича наружу прорывались злость, мстительность, а порой бессердечие и жестокость. От этого он, конечно же, не становился сильнее, а попросту опаснее для других, но которые принимали это за силу и твёрдость его характера. В действительности же борьба за биологическое существование расчеловечивала плод многолетних усилий Алексея Алексеевича, и Валентин Иванович не мог ещё сформулировать это, осознать то, что с ним началось, хотя интуитивно тревожился: с ним творилось что-то неладное и нехорошее.

Денег, вырученных за обручальное кольцо, хватило на пять дней. Лену надо было кормить полноценной пищей, а деньги совсем кончились. Собственное бессилие, неспособность обеспечить свою маленькую семью элементарным питанием, переворачивали душу Валентина Ивановича. Очередная сдача порции крови приходилась на четвёртое января, но, как назло, оно было объявлено выходным днём. Неужели теперь можно будет сдать кровь только восемнадцатого января? Крошечный холодильник «Морозко» был пуст, – как прожить эти две недели, как? На сколько хватит Алёше двух пачек детского питания? А ведь ему ещё нужны соки. Разве выздоровеет Лена на картошке да на грибах? Ей нужны белки, витамины, а где их взять?

Деньги, деньги, деньги… У Алексея Алексеевича они практически не знали, что они вообще существуют на свете. На детдомовских мероприятиях старшеклассники продавали гостям немудрёные поделки воспитанников, устраивали аукционы. Первые огурцы и помидоры созревали в детдомовских теплицах, – их, поскольку они были самыми дорогими, сдавали в торговую сеть, а затем они их ели, как говорили, от пуза. У них всегда было больше, чем им требовалось, картошки, моркови, свёклы… Излишки продавались.

Однажды у них был гигантский урожай капусты. Девать её попросту было некуда, и тогда Алексей Алексеевич бросил клич: «Квасить!» Бригады «капустников» даже освобождались от занятий, с утра до вечера они под руководством Ирины Степановны шинковали капусту и морковь, мяли и квасили в бочках почти месяц – шестьдесят тонн, целый вагон! Вырученные деньги пошли в общую кассу – на средства из неё для малышни покупались сладости и подарки именинникам, билеты в кино, приобреталась обувь и одежда выпускникам, те же электрические швейные машинки девчонкам.

Но там деньги были всё же частью общей игры, они не имели такого значения, как за пределами детского дома. Да и здесь они не так безраздельно правили жизнью, так, как сейчас, – никогда на Руси деньги не были целью жизни, никогда раньше презренный Мамона, злой дух стяжательства и наживы, не был богом, как теперь, и никогда он не собирал такую богатую нравственную дань. Есть у тебя деньги, – ты человек, а нет – ты ничто, и никто тебе не поможет. Всем ровным счётом наплевать на то, каким способом ты обзавёлся деньгами. Грабь, воруй, обманывай, насилуй, убивай, но будь при деньгах, а если честно станешь их зарабатывать, то будь готов к тому, что тебе их, вероятнее всего, не заплатят, – такого на Руси тоже ещё никогда не было…

XVI

Что и говорить, невесёлые думы думал Валентин Иванович, когда шестого января, в сочельник, опять пошёл на речку в надежде поймать хоть несколько рыбёшек. Опять у него не было мотыля, сколько-нибудь приличной привады, ловил на катышки хлеба да на белые личинки, которых вылущивал из стеблей растущего по берегам чернобыльника. Стояла оттепель, по всем канонам должна была клевать плотва, однако два красных поплавка в лунках оставались неподвижными. Он просидел час, два, а клёва всё не было. «Буду сидеть до тех пор, пока не поймаю на уху хотя бы для Лены, – решил он, – буду сидеть хоть до первой звезды…»

Он собирал чернобыльник, выколупывал из его стеблей личинки, бросал их в лунки, приваживая привередливую и осторожную рыбу. Безрезультатно. Тогда он стал мормышить, – и крючок за что зацепился, на нём затрепыхалась рыбёшка. Наконец-то хоть одна плотвичка валялась на льду и Валентина Ивановича охватил такой азарт, словно он надеялся поймать огромную царь-рыбу В порыве признательности он осенил себя крестом, подумав, что есть всё-таки Бог, не может быть такого, чтобы его вообще не было.

За полчаса он вытащил из лунки ещё трёх плотвичек, а потом – как отрезало. Должно быть, стайка подобрала всех личинок и уплыла восвояси. «Господи, ну в честь Рождества ещё хотя бы одну дай поймать, – умолял он всевышнего. – Уха от неё наваристее не станет – плотвички по пятьдесят граммов, но я уверюсь, что ты меня, мою жену и моего сына не оставил, что милостив к нам и великодушен. Клянусь: поймаю одну – сразу уйду, Господи, мне нужен твой знак, а не уха. Неужели ты не видишь, что я бьюсь, как рыба об лёд? Дай знак, и я окрепну духом…»

А мысль другая, страшная, тоже не давала ему покоя, и хоть ставить Создателю какие-то условия само по себе составляет большой грех, но он ещё и загадал: поймается ещё одна рыбёшка – не решится он, а нет – что ж, тогда на всё воля Божья. Он просидел ещё часа два, стало темнеть, но больше поплавки даже не шелохнулись. «Бог-то Бог, да сам не будь плох», – подумал он с ожесточением. И в этот миг он решился.

– В прошлый раз три штуки поймал, сегодня – четыре! – обрадовалась его успехам Лена. – Если так и дальше пойдёт, то мы всегда будем с рыбой.

Он промолчал. Поставил в печь чугунок, и пока он чистил картошку с морковкой и рыбу, вода в нём вскипела. Луку в доме не нашлось, зато от тётки Аграфены остался большой пакет лаврового листа. Отыскалось даже пшено – разжевал несколько крупинок, нет, не прогоркло, тоже можно бросать. Потомив готовую уху, посолил, ещё немного потомил, наконец, налил тарелку и поставил на стол.

– Ешь, пока горячая, – сказал Лене.

– Сейчас, только уложу Алёшу, – ответила она и понесла малыша к зыбке.

– Я покачаю, – отстранил он жену.