Коготки Галатеи

Неведомое по своей жестокости преступление произошло вчера вечером в селе Красный Яр. В особняке председателя АО «Симбир-Фарм» неизвестный зарубил топором троих работников вышеназванного предприятия: самого главу «Симбир-Фарма», хозяина особняка, его заместителя, директора дочернего предприятия в Чердаклинском районе и водителя. Как стало известно нашему корреспонденту, преступление было совершено около пяти вечера. В это время хозяин соседнего дома Леонид Чебыкин был во дворе и не слышал никаких звуков. В половине седьмого он обнаружил труп в доме своего соседа и сразу вызвал милицию. По словам очевидца, с потерпевшим он почти не общался, поскольку последний бывал в этом доме редко. Отдыхать Рогов предпочитал в другом загородном доме, а здесь появлялся не больше одного раза в месяц.

Вчера, по словам Чебыкина, около десяти утра во двор соседа въехал фиолетовый «Джип», и сразу после этого началась гулянка. Из-за забора доносились громкая музыка, пьяная речь и свисты. Где-то к полудню компания утихомирилась и принялась жарить шашлыки. После этого сосед еще некоторое время слышал их пьяные голоса, но ближе к пяти все утихло. В половине седьмого Чебыкин отправился к Рогову поговорить с ним по поводу совместного асфальтирования дороги. Калитка была открыта. Ничего не подозревающий сосед спокойно проследовал через двор к дому и постучался в дверь, которая тоже оказалась незапертой. Поскольку на стук никто не откликнулся, Чебыкин толкнул дверь и увидел, что в прихожей лежит труп с кровавым куском мяса вместо головы. Сосед сразу побежал вызывать милицию. Приехавший милицейский наряд обнаружил в доме еще два трупа.

Работники прокуратуры комментировать происшествие отказались. Однако, как стало нам известно, расследование этого дела взял под контроль губернатор, поскольку преступление выходит за рамки своей ординарности. По нашим данным, следственная комиссия ежедневно отчитывается перед прокурорам области.

Ничего подобного, в нашем сравнительно тихом регионе не наблюдалось уже с восемьдесят девятого года. Тогда в восемьдесят девятом горожан ошеломило расчленение четырнадцатилетней девочки Ольги Соколовой, части тела которой были обнаружены в разных концах города. Напомним, что аналогичных преступлений было два: в восемьдесят восьмом и восемьдесят девятом году. Обе жертвы были одного возраста и одного роста. У них был похожи глаза и волосы. Их обоих звали Ольгами.

Родители Ольги Соколовой после исчезновения дочери ездили к болгарской прорицательнице Ванге, и она предсказала, что «маньяк-потрошитель» будет пойман после третьего похищения девочки по имени Ольга.

Тогда расследование этих преступлений также было на контроле губернатора. После пропажи Соколовой сняли с должности прокурора области и второпях обвинили водителя директора молокозавода Владимира Агеева. Обвинение было построено только на одном факте, что Агеев был частым гостем в доме Соколовых, а после исчезновения девочки, перестал приходить в гости. По нашим сведениям, это дело до сих пор не закрыто, а от водителя до сих пор не получено признания, несмотря на мощное психологическое давление. Подозреваемый все эти годы находился в психиатрической больнице имени Карамзина.

Не подобным ли путем собирается пойти нынешний прокурор? То, что прокуратура отказывается от комментариев, говорит о слабости следствия. Однако наша газета намерена провести свое независимое расследование. Уже удалось узнать, что подобные убийства не так уж новы для нашего региона.

В областном архиве хранится дело 1864 года, которым занимался известный симбирский следователь Иван Соколовский. Суть его такова: некий молодой человек нигилистских взглядов зарубил топором старуху-процентщицу и ее служанку с целью завладения ее сбережениями. Сделал он это с убеждением, что деньги ему, человеку передовых воззрений, принесут больше пользы, чем старушке. У многих горожан этот факт вызовет недоумение. Совершенно верно! Именно Соколовский рассказал Достоевскому об этом уголовном деле. В то время писатель работал над другим романом под названием «Пьяненькие», где главным героем был Мармеладов. Однако роковая встреча с нашим земляком в корне изменила мысль его будущего произведения. Так что идеи Раскольникова еще витают в воздухе нашего края.

    6

Меня целый день не покидало чувство какой-то животной недосказанности. Так бывает, когда задумываешь одну картину, а в результате получается другая, которая на ранг ниже той, которая представлялась в воображении. Я ушел от следователя крайне разочарованным, не сказав ему полной правды, потому что он не был к ней не готов. Оказывается, мало донести правду, к ней еще нужно подготовить. Она также как и человеческое общество подразделяется на высшие и низшие сословия. Что касается Рогова с Петровым, то они относились к самой низкой человеческой категории – к роду Ханаана. Одно непонятно, как в эту компанию затесался Клокин?

Вечером было тяжело возвращаться в свою однокомнатную келью. Можно, конечно, отправиться в ресторан, в общество, в народ. Можно, конечно, попить вина, потанцевать, подурачиться, снять, наконец, проститутку. Но моя душа (пусть даже уже загубленная) не нуждалась в удовольствиях. Она нуждалась в человеческом общении. Мне нужно было выговориться. Но перед кем? Перед иконой? Это уже невозможно. В Его глазах меня уже не существовало. Друзей у меня нет, а женщинам я не доверяю.

Войдя в квартиру, я сразу в плаще и обуви проследовал на кухню и записал в своем дневнике: «Друзей у меня нет, а женщинам я не доверяю». Почему не доверяю? Потому что вся моя жизнь – это последовательное разрушение моей личности женщинами.

Я опустился в кресло и задумался. Фраза, которую я записал в дневнике, была истиной в первой инстанции. Наверное, бывают и другие женщины, но мне были ниспосланы именно эти, растащившие мою душу на части. Я себя чувствовал цельным только тогда, когда бывал один. Бывать одному ужасно. Но для меня это единственный способ оставаться самим собой.

Впрочем, у меня с детства складывалось так, будто сама судьба предупреждала, что от совместного жития я буду иметь только страдания. Мне кажется, я поспешил появиться на свет. Возможно, мне готовилось более достойное рождение, но я был нетерпелив. Мне хотелось поскорее на Землю.

Родился я в Куйбышеве в одном из бараков Механического завода, в котором работал мой отец. В моей памяти его образ встает весьма смутно. Лица не помню совсем. Когда в подростковом возрасте матушка показала мне его фотографию, я был очень удивлен. В моем представлении он был совсем другим, более строгим и более серьезным. А так: простой самарский чувачек с глуповатой улыбкой и рыжей копной волос. Наиболее характерный портрет отца, оставшийся в моей памяти и дополненный моим воображением, – это высокий элегантный мужчина с накинутым на плечи пиджаком, гордо разгуливающий по коридорам барака. Самое яркое впечатление от общения с ним – порка ремнем. Он порол меня почти ежедневно, после того, как мы с матерью возвращались из детского сада. Порол по заднице, с наслаждением, зажав мою голову между колен. Процедура не самая приятная, однако запоминающаяся.

Помню, как мы с матерью бегали от него ночью. Это случалось неоднократно: он был страшным скандалистом и любил поддать. Все эти скандалы, по словам матери, случались на почве ревности. Я даже помню, как он набрасывался на мать с ножом, но ей каким-то образом удавалось отбиться.

Словом, отец у меня всегда ассоциируется с водкой, скандалами и ремнем. Когда в анкете я подхожу к графе «сведения о родителях», моя рука без всякого трепета ставит на отце прочерк. Лучше вообще не иметь родителя, чем иметь такого. Словом, большой досады от того, что у меня практически не было папы, я не ощущал.

Когда мне исполнилось шесть лет, мы драпанули от него в Ульяновск, и тоже под покровом ночи. Это было окончательное наше бегство из Куйбышева. До этого они с матерью сходились и расходились несколько раз. В жизни у них что-то не ладилось, и они решили родить меня – для связки семейной жизни, как потом с юмором вспоминала матушка. Однако мое появление на свет не помирило родителей. И если взять мой период жизни от рождения до шести лет, его можно охарактеризовать как одним сплошным переездам из Куйбышева в Ульяновск.

Не могу сказать, что я каким-то образом страдал от подобного кочевого бытия, переживал от скандалов, или испытывал стресс. Радость жизни, хлеставшая через край, помогала мне переносить все эти семейные неурядицы с удивительной легкостью. Месяца за три перед школой отец выкрал меня у матери и увез обратно в Куйбышев.

Случилось это в воскресенье. Мы с матерью мирно лежали на Свияжском пляже, и вдруг ее охватило беспокойство. Она поднялась и стала тревожно озираться по сторонам. После чего произнесла, зябко набросив халат:

– У меня такое предчувствия, что сейчас появится отец. Пошли-ка, дружок, домой…

Предчувствия ее не обманули. Не успел я выразить протест против возвращение домой, как появился он. Мой родитель элегантно шествовал по берегу с пиджаком через плечо и папиросой в зубах. Увидев нас, папашка приблизился, и они обменялись с матерью довольно сухими приветствиями. При этом глаза его сверкнули несусветным бешенством, и мать торопливо застегнула халат на все пуговицы.

Как я уже упоминал, мой родитель был чрезвычайно ревнив, и любое обнажение телес моей матери (даже на пляже) могло кончиться плачевно. А она была женщиной красивой и при фигуре.

Словом, до дома мы добрались хоть и в напряженном молчании, но без эксцессов. Они перекидывались рублеными фразами, а я шел посередине, сосредоточив внимание на самолетике, который вручил мне отец в качестве подарка.

Перед самой калиткой родители круто разлаялись. Мать забежала в дом и позорно закрылась на крючок. Чтобы дверь оказалась не выломанной, матушка прибегла к помощи деда. Дед вышел на крыльцо и послал отца… обратно в Куйбышев. Слова деда ввели моего родителя в окончательное уныние. Вот тогда-то он мне и сказал:

– Пойдем, я куплю тебе шоколадку. Только оденься.

Последнее показалось мне совершенно излишним. Я привык ходить по Ульяновску босым и в одних трусиках. Чем не одежда? Даже майка мне было не нужна. Тем не менее, спорить с родителем не стал. Зашел в дом, деловито напялил тениску и шорты, влез босыми ногами в сандалии и, ни о чем не подозревая, побежал к отцу.

7

Самой странной в этой истории оказалась реакция моей матери, точнее, отсутствие какой-либо реакции. И еще полное равнодушие деда. Если последний всегда был несколько отстранен от мирской жизни (он был верующим, ходил в церковь и даже пел в церковном хоре), мать не могла не знать о коварстве своего мужа. Купив шоколадку, отец неожиданно предложил мне прокатиться на самолете. Против самолета я тоже ничего не имел, однако уточнил, сколько времени займет это удовольствие?

– Слетаем до Куйбышева и обратно. Вечером будешь дома, – ответил родитель.

Ответ меня вполне удовлетворил. Но в аэропорту в голову закрались сомнения по поводу возвращение домой к вечеру.

– Вернемся завтра! – не моргнув глазом, соврал отец.

Помню, этот перелет в Куйбышеве я перенес плохо. Меня тошнило и рвало. Я тогда конечно не понимал, что это знак моей предстоящей нелегкой жизни с отцом. Не знаю, как бы среагировала на мое исчезновение мать, если бы в Куйбышеве у барака меня случайно не увидела родная тетка.

– Ты разве здесь? – выпучила она глаза.

– Да! Меня папа прокатил на самолете. Завтра мы полетим обратно.

Она видимо и позвонила матери, сообщив, что со мной все в порядке, мол, я при отце, и нет никакого повода для беспокойства. Тем более что не нынче завтра отец отвезет меня обратно. Однако ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, ни через месяц назад он меня не отвез. А мать забрать меня обратно почему-то не спешила.

Впрочем, жизнь с отцом была для меня не столь уж и обременительна. Родитель с утра отправлялся на работу: давал мне сорок копеек на пирожки и исчезал до позднего вечера, а иногда – на несколько суток. После работы он непременно загуливал, а я покупал себе мороженое и сто грамм карамели. Мне хватало, чтобы не умереть с голоду. Питался ли я чем-нибудь еще, честно говоря, не помню. Но то, что я голодал, этого в памяти не отложилось. Также не отложилось и ничего негативного по поводу моей беспризорности: мне было все хорошо, даже когда я остался в бараке один одинешенек.

Это случилось месяца через два, после моего приезда. Барак, в котором мы жили, на моих глазах начали разбирать. Из него уже выехали все соседи, вывезли всю мебель и выкрутили все лампочки с патронами, а отец все не появлялся. Только тогда, когда обрушили полбарака и разобрали крышу, он, наконец, соизволил выйти из-за гула, и мы переехали в отдельную квартиру. Там, я совсем не помню отца. Квартиру помню, отца – нет. Кажется, он даже перестал приходить домой ночевать. Рассказывали, что я до самой ночи слонялся по двору, а потом забирался на пятый этаж, садился на ступеньки и засыпал.

Но все когда-то кончается. И моя вольная Куйбышевская жизнь тоже закончилась. Как-то утром я сидел на подоконнике и смотрел на прохожих. И вдруг не поверил глазам: по улице, как ни в чем не бывало, вышагивал дед. Я так закричал, что качнулись верхушки лип. В ту же секунду я выпрыгнул из окна (к счастью, мы жили на первом этаже) и радостно кинулся ему в объятья. Мне и по сей день кажется, что не заметь я его тогда, он бы прошел мимо.

Дед увез меня обратно в Ульяновск, так и не зайдя в квартиру и не поговорив с отцом. Впрочем, в этом не было необходимости. Его все равно не было дома, а все мое, тениска, шорты и сандалии на босу ногу, было на мне. С тех пор я отца не видел.

И слава Богу! Поскольку в нем я абсолютно не нуждался. Позже у меня был отчим. Никакой особой радости от его появления я не испытывал, как, впрочем, и досады, хотя моя личность в глазах матери как-то резко поблекла и отодвинулась на второй план. Не знаю, возлюбила ли она его как саму себя, но все внимание теперь уделялось этому чужому дяденьке. Лучшие куски доставались ему, а на меня была взвалена вся грязная домашняя работа. По дому отчим принципиально ничего не делал. Он целыми днями валялся на диване, на котором раньше валялся я, и почитывал газеты. Когда матери не было дома, он жарил себе мясо, а потом бесшумно ел со сковородки, прикрывшись газетой, чтобы я не видел. Но мог бы и не прикрываться: к мясу я был равнодушен, как, впрочем, и ко всем удовольствиям, связанными с чревоугодием.

Мне вообще было несвойственно чувство обиды. Мне все было прекрасно. Мне всегда и везде и со всеми было уютно и весело. Я не испытывал никакого ущемления от того, что моей персоне не оказывали должного внимания. Черт с ним, с вниманием! Жизнь и без внимания стоящая штука!

Мать рассталась с отчимом через пять лет. Нельзя сказать, что с его уходом я ощутил какую-то утрату. Более того, я, кажется, испытал радость, несмотря на то, что он забрал магнитофон и мопед. Так что слово «отец» для меня, скорее, что-то чужеродное, нежели родное. Без мужчины в доме я чувствовал себя более комфортно. А вот без матери мне приходилось туго.

Все мое детство можно разделить на два этапа. Первый, ранний – это вечное опасение, что отец выпорет ремнем, второй, поздний – это вечное ожидание матери.

После того, как дед привез меня в Ульяновск (и то только потому, что мне нужно было в школу), мать определила меня в интернат.

Я ждал ее по средам, когда был родительский день. Ждал со страхом, потому что на меня жаловались. Я был очень энергичным и подвижным. Почему-то мое бурное проявление жизнерадостности воспитатели воспринимали как хулиганство. Сколько себя помню, я всегда стоял в углу и ковырял штукатурку, пытаясь таким образом изобразить на стене что-нибудь художественное. За это меня наказывали еще кручи: ставили на всю ночь в коридор, или лишали ужина. И к тому и к другому я относился с английским спокойствием. Что делать? Искусство требует жертв!

На выходные меня забирали домой. Если за мной приходил дед, это был праздник. Все, что ему высказывали относительно моего поведения, он пропускал мимо ушей. Мать же меня отчитывала, награждала затрещинами и в наказание запрещала смотреть телевизор. Однако она сердилась недолго. Кормила и выпроваживала на улицу. Затем запирала дом и уходила, напомнив, что скоро должен вернуться дед. Но дед возвращался не скоро. После вечерни он любил забрести к какой-нибудь старушке, а я бегал по сугробам с деревянным автоматом и расстреливал врагов. Ближе к полуночи, перестреляв их целый дивизион, мне становилось немного тоскливо. Окна нашего дома по-прежнему оставались черными, а ноги и руки уже порядком окачивали. Но тоскливо было не от мороза, а от одиночества. Я смотрел на луну, и мне казалось, что я один на всем свете. Однако в отчаянье не впадал, ибо всегда выходила соседка и, костеря мою матушку, брала к себе в дом. Соседи давали мне карандаш с бумагой, и я рисовал. Насколько себя помню, я всегда рисовал в ожидании мамы.

Следователь В. А. Сорокин

Конфликт между «Симбир-Фармом» и Красногорским заводом лекарственных средств мне до конца не понятен. В частности нет ясности в том, на каких условиях красногорцы согласились замять этот инцидент с КамАЗом, и замяли ли вообще? Думаю, об этом станет известно после допроса Мордвинова и Самойлова, сотрудников Красногорского завода, приезжавших разбираться. Они оба задержаны московскими коллегами и уже дают показания. Словом, я жду результатов.

Что касается Рогова, которого преступник зарубил первым, а это явное свидетельство того, что убийца охотился именно за ним, то его портрет в глазах подчиненных выглядит не очень симпатичным. У большинства допрошенных убийство их начальника не вызвало сочувствия. Многие предполагали, что именно этим и закончится его карьера. Махинация с КамАЗом также никого не удивила. По словам работников «Симбир-Фарма», для их шефа подобный инцидент – вполне заурядный случай. Рогов никогда не упускал случая прихватить то, что плохо лежало. В большинстве случаев это сходило ему с рук. Но красногорцы оказались упорными. Они «наехали» на Рогова так энергично, что для него, как свидетельствует охрана, это явилось неожиданностью. Поэтому он так быстро и пошел на попятную, распорядившись оформить сделку документально.