Коготки Галатеи

– Вас, Александр Викторович. Из газеты.

Я взял трубку и нехотя поднес к уху. Мои коллеги насторожились.

– Это Ветлицкий? – борзо раздалось из телефона. – Я расследую обстоятельства гибели председателя вашей фирмы. До меня дошли слухи, что месяц назад, когда на Рогова «наехал» рэкет, он прибежал к вам прятаться. Это правда?

Прежде, чем ответить, я окинул взглядом сотрудников, которые все как один навострили уши. Мне совсем не хотелось разговаривать с репортером желтой газеты, тем более, не удосужившемуся представиться, но и отказывать было неловко.

– Я не имею право разглашать информацию, пока идет следствие, – соврал я.

– С вас взяли подписку о неразглашении? – изумились в трубке.

Я опять задумался. Если я скажу, что взяли, то газета этот факт раструбит на всю область, да еще подаст как сенсацию. В этой желтой прессе вечно недержание, как при несварении. Если я скажу, что никакой подписки с меня не брали, то корреспондент не отвяжется. Тогда я решил сказать нечто нейтральное:

– Извините, но мне сейчас некогда. Начальство не одобряет, если мы в рабочее время обсуждаем посторонние темы.

Я положил трубку под явное одобрение коллег.

– Правильно! Нечего им давать информацию. Все равно переврут, – закивал головой Виктор. – Читали, какой бред они написали во вчерашней газете? Кого только не приплели к убийству: и Соколовского, и Достовского, и губернатора. А прокуратуру просто смешали с дерьмом… Ну, про губернатора понятно. На носу выборы. А газета как бы в оппозиции…

– А про Олю-то к чему вспомнили? – захлопала глазами Маша. – Причем тут Оля?

– А при том! – отрезал Виктор. – Что эти газетчики готовы на все, лишь бы их читали. Весь мусор сгребли в кучу, только бы сделать сенсацию. Хоть бы пощадили родителей этой Оли…

10

Итак, она звалась Олей. Хотя себя называла Алисой. И всем знакомым представлялась исключительно Алисой. Про Олю я уже узнал потом, когда взглянул в ее свидетельство о рождении. Паспорта у нее почему-то не было. Алиса была высокой, тонкой, зеленоглазой, с кудрявой копной на голове, как после выяснилось – химией. (Свои волосы у нее были прямые и жидкие). Можно сказать, она была первая, кто положил основу к деформации моей личности.

Я не потерял себя ни в беспризорном детстве, ни в бесшабашной юности. Все несчастья и неурядицы, связанные с моей неустроенностью, только закалили меня. Более того, к пятнадцати годам Господь вознаградил меня за страдания. Он послал мне учителя.

Дмитрий Дмитриевич, преподаватель художественной школы, был единственным человеком, который относился к моим художественным хулиганствам серьезно. Серьезно ко мне не относилась даже мать. Она и по сей день считает меня шалопаем и всех подряд уверяет, что никакого Божьего дара у меня нет.

В детстве я мечтал ходить в художественную школу. Но это было решительно невозможно. Моя мать экономила каждую копейку, и на такую ерунду, как на занятия в художественной студии, тратиться не намеривалась. Я понимал это. И даже не просил. Я занимался во дворце пионеров. Учителей там не было, но там хотя бы имелись краски и бумага. Меня широко выставляли на всяких районных выставках. Вот на одной из таких выставок в Доме Художника мою акварельную мазню и узрел Дмитрий Дмитриевич. Он разыскал меня через дворец пионеров и пригласил к себе в мастерскую заниматься бесплатно. Нужно ли описывать мою радость?

Весь мир вокруг преобразился. Во-первых, мастер начал сразу выделять меня из своих учеников. Во-вторых, ко всему, что я вытворял на холсте, он относился с чрезвычайным одобрением. В-третьих, он с уважением относился ко мне как к личности. И в-четвертых, он заставил меня поверить в мою значительность. Последнее было самым важным. Ведь до этого я чувствовал себя букашкой.

В мастерской я все схватывал на лету. Я напоминал влаголюбивое дерево, которое долго стояло без влаги и вот, наконец, хлынули дожди, и оно стало на глазах расцветать и наливаться соком. К двадцати годам я уже ощущал себя настоящим художником, а к двадцати двум даже снисходительно кивал, когда меня называли гением. Дальнейшая моя жизнь была предельно ясна и расписана по дням. Мою фамилию все больше ассоциировали с Сальвадором Дали, но для меня это было мелковато. У Сальвадора Дали – вдохновение слепое, поэтому в большинстве его картин не следует искать глубокого смысла. Я же, берясь за кисть, всегда знал, что намерен написать, и какой смысл будет означать каждый мой мазок. Смысл у меня имели не только композиционные строения, но и цвета, и даже полутона.

К двадцати четырем годам я достиг пика своего духовного расцвета, но именно в этот год судьба выкинула свой первый фортель. Я привел в дом Алису. Просто привел, чтобы притупить одиночество. А через месяц мы поженились.

Нет. Я не любил ее. Но с ней мне не было одиноко. С ней притупилась та тревога вечного неудовлетворения, которая без конца сверлила внутренности и не давала спокойно существовать. Пока моя юная жена только кивала и закатывала глаза, было еще терпимо. Но когда она воображала, что мир крутится исключительно вокруг нее, мои поджилки начинали трястись, а щеки пылать негодующим огнем. У меня и по сей день на скулах выступает румянец, когда я вспоминаю свое жалкое существование с ней.

Впервые зубы она показала в Алуште, куда мы имели неосторожность укатить на второй день после свадьбы. Сейчас не помню, какие она предъявила требования, но в сердце отпечаталось, что их было неимоверное количество, и что они были настолько фантастичны, что начни их выполнять, то я сразу из художника превращусь в слабоумного пажа. Такое применение моего таланта показалось мне весьма расточительным, и с той минуты я начал тихо ее ненавидеть.

Но развестись с ней оказалось не так просто. При любом упоминании о разводе она с визгом выбегала из дома бросаться под машину, и я, невольный участник этого спектакля, срывался за ней следом. Разумеется, я возвращал ее обратно с дрожащим подбородком и заискивающими извинениями. И все опять начиналось сначала.

– Слушай, – спрашивал я ее по утрам. – Почему ты никогда не убираешься?

– А я тебе не служанка! – дерзко отвечала она.

– Я не прошу убираться за мной. Убирайся за собой. Я не могу работать в таком бардаке.

– Не работай! – хмыкала она и отправлялась на кухню варить себе кофе.

После этого Алиса уходила в свое медицинское училище, оставив на столе крошки и немытую кофеварку. А я оставался один в своей разгромленной квартире.

Мое священное жилище, где вынашивались идеи, пробуждались чувства и воплощались замыслы, теперь было поругано. Повсюду валялись предметы, далеко не способствующие возвышенному настрою души: заколки, чулки, туфли, бюстгальтеры. Я по сей день вздрагиваю, вспоминая этот бардак в квартире: вечно неубранную постель, вечно липкие полы, вечно залитая плита… Я хватался за голову и стонал. Я стонал каждое утро, оставшись один, и клял тот день, когда потащил ее в ЗАГС.

Боже мой, какой же я был осел! Зачем нужно было расписываться? Самое печальное, что я первый завел разговор о женитьбе. А все потому, что после того вечера, с Вивальди и Телеманом, она целую неделю безвылазно прожила у меня. «Что скажут ее родители?» – с тревогой думал я. К тому же, на шестой день я выяснил, что она несовершеннолетняя. Так и есть, сначала меня убьют ее родители, а потом посадят за совращение малолетних. Вернее, сначала посадят, а потом убьют на зоне. Смерти я не боялся. Но на зону мне было нельзя. Ведь буквально за две недели до знакомства с ней я написал в третьем пункте юнговской анкеты: «Я никогда не попаду в тюрьму…»

11

Но лучше бы я попал в тюрьму, чем в этот переплет. С уголовниками всегда можно поладить. Я много их перевидал в детстве и юности. Большая часть из них – вполне милые люди, а некоторые даже были моими друзьями. Замочить они, конечно, могли, но на присвоение духовной свободы никогда не претендовали.

Итак, я первый заговорил с Алисой о женитьбе, в первую очередь потому, что как честный человек лишивший девушку невинности, был обязан на ней жениться. Сейчас, конечно, про свою виртуальную обязанность я вспоминаю с улыбкой. Во-вторых, меня все-таки волновали ее родители. Я наивно полагал, что они рвут и мечут, переживая недельное отсутствие дочери. Тогда я не знал, что ее родители алкоголики, и им безразлично, где ночует их единственное чадо?

Помню, как за неделю до росписи я сидел за столом с ее предками, и Алискин папашка, пьяно утирая слезы, глотал рюмку за рюмкой и с чувством хлопал меня по плечу: «Украл ты у меня дочь! Украл, как джигит из горного аула». Мамаша, приняв на грудь два стакана, все норовила вцепиться супругу в физиономию и, косясь на меня, ежеминутно восклицала: «Теперь у меня есть заступник! Теперь, скотина, ты вот где у меня будешь!»

Роль в качестве заступника меня не привлекала. Я растерянно оглядывался на невесту и ждал момента, чтобы поскорей покинуть их квартиру. «Поспешил я с заявлением, – мелькнуло в голове. – Ой, как поспешил». Ведь ее родителям все равно, где обитает их дочь. Как после выяснилось, Алисе тоже было до фени, как жить со мной – в официальном браке, или в гражданском. Она, оказывается, вообще не планировала выходить за меня замуж, прежде всего, по причине несовершеннолетия.

Тем не менее (не помню, как) в ЗАГСе нас расписали без каких-либо проблем, и мы закатили свадьбу. Сразу после свадебной гульбы характер моей супруги резко изменился. Ей захотелось сразу всего: косметики, нарядов, фарфоровую посуду, ресторанов, морских курортов и прочего, что подразумевается под красивой жизнью, тем более что денег на свадьбу набросали нам прилично. Однако в отличие от нее у меня никогда не было тяги к роскоши. Я был совершеннейшим аскетом, равнодушным ко всякого роду удобствам и роскошным вещам. Главным для меня в жизни было искусство.

Моя новоиспеченная этих взглядов не разделяла. Точнее, сразу после свадьбы резко переменила их на противоположные и начала требовать от меня такое, чего я и вообразить не мог. Она оказалась упрямой, скандальной и истеричной. Таких самодурок я еще не встречал. Алиса из-за пустейшей мелочи могла закатить скандал на людях, а потом неделю не разговаривать. Сцены на людях – это самое ужасное. Мне всегда было стыдно. А ей все равно. После черноморского курорта я стал тайно мечтать о разводе. Почему тайно, потому что, когда в Алуште я вслух намекнул о разводе, Алиса устроила такое, что меня до сих пор кидает в дрожь.

Шла третья неделя нашего пребывания в черноморском пансионате. Ни один день у нас не проходила без скандала. Среди полусонных курортников наша импульсивная пара привлекала всеобщее внимание. Как только мы приходили к морю и ложились на песок, сразу же те, кто нас знал, сворачивали свои подстилки и уходили на другой конец пляжа. При этом женщины морщили носы, а мужчины бросали на меня сочувственные взоры.

Но в то утро у Алисы было хорошее настроение. День был солнечный, тихий и ласковый. Море – сплошная лазурная гладь. Песок под ногами еще не успел раскалиться и очень приятно холодил ступни. Мы только что позавтракали и теперь сидели под соломенными шляпами в плетеных креслах, лениво шелуша земляными орехи. Время и настроение располагало поговорить в благодушных тонах. Тогда-то я и попытался объяснить, что я совсем не тот человек, за которого она меня принимает.

– Пойми, я человек искусства. Я работаю на вечность. На мне ответственность за духовное продвижение человечества. Понимаешь?

Она посмотрела на меня недоверчиво, сильно сомневаясь по поводу моей ответственности за духовное продвижение.

– Ты в этом уверен?

Я подавил в себе раздражение от этого пошлого вопроса, занесенного нам как сорняк из американских фильмов, и продолжил:

– Запомни, что только искусство способствует духовному продвижению человечества, только искусство. Только ему дано право останавливать мгновение, чтобы все увидели, как оно прекрасно. По этой причине греки и ваяли из мрамора человеческие тела, хотя натуральных тел в Афинах кишело кишмя. Но мрамор менее подвержен влиянию времени, чем человеческая плоть, хоть он также не вечен. И пусть не остановить, а слегка притормозить мгновение, вот какая функция была возложена на античных скульпторов. Тебе это ясно? После греков дух человечества движет Эпоха Возрождения. Перенос мира в двухмерное пространство был необходим для панорамного видения невидимых сфер. Прежде всего, нужно увидеть малое, чтобы понять великое. Кстати, и Лобачевский четырехмерное бытие математически доказал только после того, как оттолкнулся от двухмерного. Вот видишь? А импрессионисты показали, как в знойный полдень дрожит воздух… А до Мане англичане не знали, что туман над Лондоном не серый, а розовый…

– А зачем мне все это надо знать? – капризно перебила она.

– А затем, что я не намерен гробить жизнь на сиюминутные нужды. У нас с тобой никогда не будет особняка, машины, дачи, роскошной мебели, модной одежды, изысканной еды. Мы никогда с тобой не будем богатыми!

– Будем! – брызнула она глазами. – Я не хочу жить в нищете. Неужели ты не заработаешь? Мужик ты или не мужик?

– Я не мужик, – улыбнулся я. – Я художник. У меня нет времени на всякую ерунду…

– Мой знакомый, – перебила она, – всего год работал на строительных шабашках и купил жене соболью шубу…

– Но пойми! – с отчаяньем вскрикнул я. – Этой шубе жизни пять, ну десять, ну, от силы двадцать лет. Года работы на нее – не стоит. За год я напишу такое, что будет жить вечно. Если ты не понимаешь этих соотношений, давай расстанемся! Найди себе мужика, который будет на тебя ишачить!