Ловкачи

Поезд, однако, уже приближался к окончательному своему назначению. У Хмурова слегка усилилось биение сердца. Раздался продолжительный свист локомотива; последовало замедление хода; вагоны, переходя с одних на другие рельсы, слегка загромыхали, и минут через пять все остановилось.

Народу на платформе было масса. Шум, говор проникали даже через двойные рамы закрытых окон. Впрочем, выходные двери отворили, и в них дуло холодом по ногам. Ворвавшиеся носильщики предлагали свои услуги. Хмуров остановил одного из них.

– Возьми барынины вещи, – сказал он, – и пойди найди карету от гостиницы «Маренжа». Когда усадишь их, так вернись сюда обратно, за моими вещами. Понял? Я буду ждать.

– Понял-с.

Марфа Николаевна еще раз, на ходу уже, проговорила:

– Приезжай скорее.

Он кивнул и остался ждать. Когда за ним явился артельщик, публика значительно поредела на вокзале и Хмуров вышел.

Благополучно прошел и платформу, и зал. Он уже садился в коляску извозчика, вдруг какая-то личность отодвинула носильщика и поклонилась ему.

Он узнал того фактора Штерка, который при отъезде его из Варшавы был тут, на вокзале, и о чем-то расспрашивал Леберлеха.

XXXIV. Подведены итоги

Хмуров хоть и узнал тотчас же фактора Штерка, но не особенно смутился встречей с ним. Он сразу сообразил, что в сутки времени тот не поспешит и не побежит докладывать Леберлеху о его приезде, тем более что вряд ли он даже знает, до какой степени нетерпеливо должен ждать его коллега из «Европейской гостиницы» возвращения в Варшаву его, Ивана Александровича.

Кивнув на поклон, он помчался в гостиницу «Маренжа» и всю долгую дорогу до Зеленого плаца опасался только новых встреч с людьми более с ним знакомыми. Однако все обошлось благополучно, и через полчаса он уже занимал номер по соседству с Марфой Николаевной.

Опасаясь, в сущности, того, что не могло еще нанести ему окончательного удара, Хмуров не чаял и не гадал огромной опасности, надвигавшейся на него с совершенно другой стороны. Привыкнув удовлетворять все свои капризы, сколь бы ни были они взбалмошны, Иван Александрович, поддавшись какой-то дури, увлекся женщиной совершенно и для себя-то самого неожиданно; но самолюбие его было задето и требовало полного удовлетворения. Ему в данную минуту нужно было только одного: чтоб Марфа Николаевна окончательно влюбилась в него и завтра, при разлуке, готова была бы в отчаянии руки на себя наложить.

Он не думал о том, что же творилось с Пузыревым?

А Илья Максимович, ожидая в Вене ответа на свою телеграмму, посланную Хмурову в Варшаву, в конце концов потерял терпение.

Сперва он ждал спокойно хоть какого-либо извещения. На другое утро он несколько встревожился, но решился выжидать до вечера, объясняя себе отсутствие ответа возможной медленностью или неисправностью телеграфа. Не получив, однако, ничего и до ночи, он встревожился еще того более и послал в Варшаву срочную телеграмму с уплаченным ответом.

На этот раз ответ явился, но не от Хмурова, а следующего содержания:

«No телеграммы такой-то не мог быть доставлен, за выездом адресата в Москву без обозначения подробного адреса».

Сразу Пузырев объяснил себе это обстоятельство поспешностью, с которой его друг-приятель кинулся предъявлять обществу «Урбэн» свои требования. В суматохе он не подумал ответить ему, но, конечно, не преминет это сделать по приезде в Москву.

Он рассчитал, сколько нужно было времени еще ждать, и покорился неизбежному сроку, отгоняя от себя всякое подозрение, всякую мысль о захвате Хмуровым его доли.

Но всякие сроки прошли, и от Ивана Александровича никаких вестей не получалось.

Самому снова телеграфировать в Москву было бесполезно, даже немыслимо: во-первых, Пузырев не знал куда, не знал, где остановится Иван Александрович; во-вторых, ему надо было, в интересах самого дела, соблюдать некоторую осторожность.

В напряженном выжидании чрезвычайно важных для него сведений по делу, на успехе которых он основывал все свое дальнейшее благополучие, Пузырев раздражался до состояния почти болезненного. Мозг его воспалялся и отказывался служить ему с прежней сдержанностью и выдержкой. Он думал и допускал только два положения: либо Хмуров, пользуясь беспомощностью его, Пузырева, хочет его обмануть и один воспользоваться плодами хитро обдуманного преступления, либо его на первых же порах заподозрили в обмане, он чем-нибудь попортил дело, выдал тайну, и в Москве его арестовали.

Но чем более Илья Максимович останавливался на этом предположении, тем казалось оно ему нелепее и невозможнее. Слишком уж хорошо все было обставлено, чтобы попасться! Но, наконец, еще и вот что: не было никакого правдоподобия, чтобы сущность их дела раскрылась в столь короткое время с достаточной очевидностью для ареста человека, предъявляющего страховому обществу свои права по полису. Подобное дело требует слишком подробного и сложного дознания.

Стало быть, единственно допустимая еще причина упорного и продолжительного молчания Хмурова заключается в его намерении и на этот раз обмануть товарища по делу!

Предположение это доводило Пузырева до такого бешенства, что он буквально рисковал потерять рассудок.

Как-то ночью, вдруг, ему стало неопровержимо ясно, что Хмуров его обокрал.

Словно взбесившийся больной вскочил он с своей постели и тут же стал собираться и укладывать все свои пожитки. Он не думал о том, сколько еще времени оставалось до отхода поезда в Россию, а спешил, твердо и непоколебимо решившись поехать и отомстить.

Как именно отомстить? – он еще и сам не знал.

Только руки его судорожно сжимались в кулаки, по временам он хватался за револьвер, которым грозил невидимому и отдаленному врагу.

Когда сознание вернулось, Пузырев все-таки продолжал настаивать на своем, и если он вдумывался в положение, то останавливался еще на следующего рода комбинациях.

Ему казалось, что Хмуров, признав безопасность обмана, составил себе новый план к обогащению. С полученными из страхового общества шестьюдесятью тысячами он окончательно собьет с толку богатую вдову Миркову, добьется развода с Ольгой Аркадьевной и женится на Зинаиде Николаевне, чтобы прибрать ее миллионы к рукам.

Легче было бы пострадать самому, чем подчиниться наглости этого негодяя, у которого нет ничего святого. Каторжники и те признают в среде своей правила некоторого условного товарищества. Один Хмуров полагает возможным пользоваться всеми плодами зрело обдуманного и удивительно ловко проведенного преступления, исключая возможность наказания для себя.

Но нет!

Месть близка! Сперва, конечно, Пузырев потребует от него добровольной выдачи доли, а потом… Потом пусть будет, что будет, а наказание должно последовать! За себя Пузырев потому уже не боялся, что на свете Ильи Максимовича более не существовало, и при приезде в Россию он прописался бы по паспорту умершего Григория Павловича Страстина, с которым поменялся в Ялте ролями.

С такими намерениями выехал он из Вены, в нетерпении оказаться лицом к лицу с врагом.

Дорога казалась долгою. Вдобавок он счел нужным остановиться на несколько часов в Варшаве, чтобы собрать справки.

Сам того не сознавая, он шел, казалось, согласно своей воле, по тому пути, который неизбежно должен был привести к единственной развязке. Плутням этих людей пришел наконец час возмездия. То, что многие, да, вероятно, и они сами, сочли впоследствии за простую, хотя и роковую случайность, являлось только волею Провидения. Ловко задуманное и столь же ловко исполненное преступление казалось ненаказанным. Да и в самом деле «предприятие» клонилось к удачному окончанию. Правосудие могло проглядеть этих двух молодчиков, но случилось так, что они сами пожрали друг друга.

Пузырев по прибытии в Варшаву немедленно отправился в ту же «Европейскую гостиницу», в которой останавливался до своего отъезда в Москву Хмуров.

Не получив там никаких иных сведений, кроме того, что он выехал тогда-то в Москву, Пузырев вышел на улицу, думая: «Авось еще до отхода поезда случай подкинет мне какие-нибудь новые данные».

И в самом деле, случай благоприятствовал ему.

Машинально брел он по Новому свету – улице, составляющей продолжение Краковского предместья, как вдруг невольно оглянулся на промчавшийся особенно быстро извозчичий экипаж. В экипаже сидел господин, хотя и смотревший в другую сторону, но, несомненно, тот, за которым Пузырев стремился в Москву. Широкая полоса от электрического фонаря ярко осветила его, и сомнения не осталось.

Илья Максимович в неимоверном волнении, ослепленный жаждой мщения, крикнул во все горло:

– Стой, Хмуров, стой!

Но грохот колес заглушил его голос, и коляска промчалась дальше.

Куда он ехал, для Пузырева было ясно. В экипаже он заметил разные дорожные принадлежности, значит, Хмуров спешил на Венский вокзал.

Он, стало быть, действительно заполучил все деньги в «Урбэн» и теперь мчится с ними за границу. Но нет! На этот раз ему не сбежать!

Так то раздумывая, добежал Пузырев до первого встречного извозчика и, вскочив в коляску, приказал мчать на Венский вокзал.

Но Хмурова он там не нашел. Куда же мог деваться негодяй? Почти с час прождал его Илья Максимович и, наконец, понял, что Иван Александрович, должно быть, остановился где-нибудь в гостинице. Но почему же не в «Европейской», где, по-видимому, к нему все так почтительно относятся? Э, тут опять что-то кроется, и он явно опасается преследований. Скорее, скорее из отеля в отель за справками. Таким образом он добрался и до гостиницы «Маренжа». Впрочем, задача Пузырева облегчалась еще тем, что Хмуров мог только остановиться по сю сторону Краковского предместья, коль скоро он его встретил на Новом свете едущим с дорожными вещами.

Когда же в гостинице «Маренжа» на вопрос, не тут ли остановился сейчас только прибывший из Москвы господин Хмуров, ему дали утвердительный ответ, Илья Максимович как-то сразу понял, что теперь произойдет нечто такое, в чем сам он уже и неволен.