Мой дед – врун!

Потом подумал и положил свёрток в сейф, закрыв его на три оборота. Подумал ещё раз (это уже второй за сегодняшний день) и опечатал сейф пластилиновой печатью.

– Пройдёмте в «бобик», – строго сказал я, указав лапой на дверь.

– А можно я за вами поеду на своём «Лексусе»? – робко спросил директор колбасно-сосисочного завода, тыкая сырокопчёным пальцем в чёрный здоровенный джип, стоящий возле нашего серенького «бобика» с синей полосой.

– Пока можно, только, чур, не обгонять. Едемте на склад готовой продукции, – удивил я своей осведомлённостью колбасного директора.

Естественно, как старший, я занял место возле водителя – сержанта Бори. Боря был добрым ментом и иногда подкармливал меня хлебом из-под бутербродов.

Через десять минут мы были на складе. Собрали всех работников склада готовой продукции: завскладом Зюзельмана (от него пахло сервелатом), грузчика Вовку (он из скромности закусывал «Докторской») и электрокарщика дядю Жору, у которого на электрокаре не закрывался аккумуляторный отсек из-за торчащего из него батона «Любительской». Я их всех досконально обнюхал. Ни от кого из складских работников «Краковской» не пахло. На три версии стало меньше.

Прошло два дня. Следствие закончилось. Директор колбасного завода ехал в отделение полиции на нашем «бобике» уже в наручниках. Экспертиза показала, что только от него пахло «Краковской». На это показывали и лабораторные исследования потожировых, взятых из багажника «Лексуса» и выходного костюма воришки.

Все получили по заслугам. А джип «Лексус» отдали в дом престарелых. И каждую субботу дедушки возили бабушек в клуб на танцы «Для тех, кому за семьдесят». А по понедельникам на нём забирали бельё из прачечной и завозили картошку и свиные туши в местную столовую.

А я, за образцово проведённую операцию, был премирован колбасными обрезками от «Краковской» из сейфа. Ну не выбрасывать же! Моей Раечке тоже кое-что перепало. Почему так скромненько? А помните, как в песне: «Наша служба и опасна, и трудна. И на первый взгляд как будто не видна…».

И тут мою маленькую собачью голову посетила мысль, вполне человеческая: «Ребята! Нужно, чтобы дело, которым вы занимаетесь, было в кайф! Будь ты ментом или космонавтом, пограничником или даже вожаком собачьей упряжки – ты должен кайфовать от того, чем ты занимаешься. Иначе зачем…?»

Как собаке пятая нога

Студенты – люди особые. Об этом вам каждая бродячая собака скажет. Начнём с того, что у студентов и у бродячих собак много общего. Причём заметьте, я не хочу обидеть ни студентов, ни бродячих собачек. Ну скажите, где вы видели толстую бродячую собаку (беременная не в счёт)? А студента (повторюсь, не в декрете)? И студенты, и бродячие собаки едят всё, что дадут, и всё, что найдут. А также впрок. И живут и те, и другие не там, где хотели бы. Я имею в виду настоящих студентов, общежитских. Вот о них, сердешных, и пойдёт речь.

Искать что-нибудь из пропитания возле студенческой общаги театрального института и в голову не приходило. Там и кошке ничего бы не перепало. Я даже голубей с воробьями не видел в радиусе километра возле студенческой обители. Бывало, залетит какой-никакой нездешний посланник мира с благими намерениями, а через минуту уже супчик вермишелевый варится на студенческой кухне. Трое будущих сценаристов по очереди эту жижу помешивают одной ложкой, а четвёртый дверь держит от рвущихся на запах бульона будущих режиссеров. И только ветер зловеще сизые перья по мусорке носит.

Просто сегодня жара! В собачью голову ничего путного не идёт. А под скамейкой тенёк какой-никакой. Вот я и завалился под неё на часок между двумя пустыми банками из-под пива. Слабый сквознячок нехотя шевелит банки, посвистывая в дырочках, те мягко шуршат, перекатываясь, как волны утреннего прибоя, смешивая сны с реальностью. Глаза закрываются, но мозг готов без промедления объявить обеденный перерыв. Хотя бы теоретически. Но не тут-то было. Скамейка скрипнула, и две тощие студенческие задницы стукнулись берцовыми костями о дерево сидушки, осыпав меня голубыми чешуйками старой краски.

– Слышь, Славян, если мы до конца недели курсовую не сдадим, народ нас не поймёт, – сказал первый студент.

Профессорско-преподавательский состав театрального института и был тем «народом». А «народ», сплошь состоящий из «заслуженных» и «народных», искренне не понимал, за что этим двум непонятым дарованиям платить пусть мизерную, но стипендию.

– А номер для курсовика, Вован, нужен бомбовый, – замотало головой второе творческое дарование, понимая, что без «стипухи» больше не протянуть.

В щели скамейки мне было видно этих двоих «драматургов». Первый был рыжий-прерыжий. Под его длинным носом квадратно-гнездовым способом росли типа… усы. Он их нервно пощипывал и постоянно поправлял на шее несуразно большую бабочку, в большую чёрно-белую клетку. Второй был совершенно неопределённой масти. От уха до уха абсолютно не за что было уцепиться. Стриженный под «0» был студент. Лысину покрывал тёмно-синий берет с длинным хвостиком. В общем, студентов театрального института со студентами железнодорожного, строительного или, скажем, педагогического институтов спутать было категорически невозможно.

– А может, остановимся на идее «Простоквашино»? – спросил Вован, студент-троечник режиссёрского факультета.

– «Простоквашино» – идея неплохая, тем более, что Валюха псину свою обещала подогнать на роль Шарика. Дрессированную. А кота? Кто Матроскина сыграет? – засомневался Славян, будущий драматург, студент с двумя задолженностями за прошлую сессию.

– Где его взять, кота этого? Да и тупые они, говорят, дрессуре вообще не поддаются, – ответил Вован, вспомнив домашние эксперименты над бабкиным котом Барсиком.

– Ты прав, парень! С ними лучше не связываться. И тупые, и вонючки «помоешные», – захотел вступить я в актуальную дискуссию и нервно почесал за ухом. Тут-то «драматурги» меня и заприметили.

– Вован, смотри, какой собачонок! И ростом, похоже, чуть больше кошки, – оживился Славян, посмотрев на меня через рамочку, составленную из больших и указательных пальцев, – а на сцене и в кадре в идеале смотреться будет.

– Я тебя понял, коллега… А ну-ка, иди сюда, красавчик! Иди-ка сюда, будем из тебя артиста делать, – зачмокал губами Вован.

Последние слова мне понравились, конечно, но идти за просто так я не собирался. Меня чмоками не возьмёшь и не заманишь. Давайте контракт подпишем, райдер обсудим. Или что там у вас? Я на всякий случай приподнял голову, сдвинул брови и чуть приподнял правую губу, обнажив белоснежного цвета клыки, идеального прикуса. Не люблю, знаете ли, компанейщины.

– Надо ему дать что-нибудь. Для контакта. Видишь, не в духе чувачок. Славян, сгоняй в магазин, купи колбаски, – оживился Вован, нервно поджав ноги и сунув обе руки в карманы.

Славян подскочил со скамейки и побежал в сторону магазина, хлопая себя по карманам в поисках мелочи и придерживая на лысине соскальзывающий берет. А я лаял… лаял ему вслед, типа:

– «Краковской»! Славян, «Краковской»!

Видно, Славян меня так и не понял. Наверное, громче надо было лаять. Он вернулся минут через десять, весело размахивая пакетом, в котором угадывалась гирлянда сосисок.

– «Детских» взял, – отчитался Славян, – на 143 рубля. На все!

Вован оторвал одну сосиску в целлофане и робко сунул её под скамейку.

– Ага! Щаз! Чисть давай! – сказал я про себя, нервно сглотнув слюну.

– Чё-то не жрёт! – удивился Вован, разглядывая продукт на свет. – Срок годности смотрел? Они, говорят, разбираются…

– Да, ладно, – расстроился Славян, подозрительно нюхая съедобное, – может, почистить надо?

Вован надкусил сосиску и снял целлофан. Вторая попытка оказалась триумфальной. Пальцы из-под скамейки вернулись целыми и без сосиски. Контакт налаживался.

– А ничего пёсик, сообразительный!

– И глаза такие умные и морда интеллигентная! – обрадованно загалдели пацаны.

Последние слова окончательно разрушили преграды. И я вышел, под хруст раздавленной пивной банки.

– А хвост? – спросил Славян, засовывая в меня очередную сосиску, предательски откусив половину.

– Хвост практически кольцом. У котов таких не бывает. Грузик привяжем, – гоготнул Вован, найдя, как ему показалось, гениальный режиссёрский ход.

– А вот этого не надо, – икнул я, особо не настаивая, так как сам к этому моменту уже имел выход из создавшегося творческого тупика.

– И потом, Вован, – почему-то шепотом сказал драматург Славян, – нам бы его перекрасить надо. Или хотя бы полоски разметить от ушей до хвоста для полноты образа.

– В общагу его надо. У Валентины плакатная гуашь есть. Она стойкая и сохнет быстро, – как-то уж очень ласково сказал Вован, размахивая передо мной сосиской, как гипнотическим амулетом, стараясь усыпить бдительность голодной собачки.

Судя по брошенному в мусорку пустому пакету, в руках у молодого таланта оставалась последняя сосиска, которая на подвиги уже не звала и своим видом не соблазняла. Да и как гонорар за предлагаемую роль актёру моего уровня рассматривать её было просто смешно. А авансовые вложения в меня в расчёт не шли. К тому же мой организм раздулся, тяжело дышал и пробовал найти равновесие. Теперь попить бы!

– Пацаны, а где у вас тут водопой?

– Вован, ты его поближе подмани и зафиксируй, а я его в рюкзак упакую по-быстрому, – процедил Славян, выкладывая из своего рюкзака учебники по «Истории театрального искусства» и «Технике речи», – по-любому в общагу с ним не пустят.

– Вот глупые какие! Это до сосисок у меня шанс был… в рюкзак. А теперь… А теперь я и по стойке смирно в нём стоять не смогу. Лапы, извиняюсь, не сходятся. Пошёл я, парни! Кстати, а ценник на сосисках перебит. Просрочка это. Мой нюх не обманешь! Вы уж поаккуратней.

– Стоять, собака! – взвизгнул Вован, рванув с шеи бабочку, и от возбуждения откусил последнюю сосиску вместе с целлофаном.

– Вован, его нельзя отпускать! Я в него все наши деньги вложил… – в отчаянии рванул было за мной Славян, еле поймав соскользнувший с головы берет.

– Ручки убрал, «станиславский»… укушу ведь, – миролюбиво сказал я, интеллигентно подняв правую заднюю ногу на целлофановый пакет из-под сосисек.