Окаменелые сердца, или Медуза Горгона

– Да ты чего, Петре, сапоги с него что ли снять хочешь? – бросился к нему Саня.

– А чо, если у него ничего другого ценного нет, и не будет, заметь. Человек он конченый, без жены своей не проживет, раз на улицу с первыми встречными пить водку ходит. Ходит потому, что или один теперь живет, или дома ему родственнички пить не дают.

– Ворюга ты, – крикнул ему Саня, – не человек ты: ворюга и зверь, нет души в тебе, сердца нет!!

– Зато ты хорош, интелекент вшивый, сопли развозишь, только это и умеешь, а дело сделать – слабо тебе, всегда ты такой был, знаю я тебя.

– Па-ацаны, – заговорил маленький, – а что если нам загнать эти сапоги у Вшивого, на толчке: четыреста – даст, б.. буду: он давно о таких мечтал?

– Если по размеру подойдут, – проворчал Черный.

– А мы ему – водочкой глаза зальем – вот он мерить и не будет.

– И ты что ли ворюга, Женька? Вот не знал, вот когда ты воистину раскрылся!.. – крикнул ему Саня.

– Да иди ты на х.., интелекент вшивый! – послал его Женя – Не хочешь – нам больше достанется.

Черный и Женька, внимательно осмотревшись кругом, быстро стянули с Павла сапоги, положили в большой целлофановый пакет, где была водка, а бутылку Черный положил во внутренний карман своей старой куртки мышиного цвета.

– Ну чо, пойдешь с нами водку пить или нет, интелекент вшивый? – зло крикнул Черный Сане.

Саня постоял, покачался, подумал, закурил и пошел вместе с ними пропивать сапоги человека, который на мгновение ему стал близок и дорог и которого он вовсе не хотел обижать, но перспектива упустить бесплатную выпивку, остаться белой вороной, человеком, а не «пацаном» среди своих друзей заставила его предать свою проснувшуюся душу. Спустя 2 часа, когда Саня и остальные «пацаны» были вдрызг пьяные, он опять приставал к ним с вечным своим вопросом: «Кто же такой интеллигент, что это слово означает?».

Так Павел и на этот раз остался один. Когда «пацаны» ушли, он проснулся, огляделся и пошел домой. Он шел босой, с радостью на душе, что с ним недавно произошло что-то хорошее, человеческое. По-прежнему светило весеннее солнце, теперь клонящееся к закату, но уже не грело, а лужи не смеялись, только воробьи, вечные воришки, оживленно преследовали друг друга, отнимая корку хлеба один у другого.

Глава шестая

На следующее утро Павел опять проснулся в своей комнате, одетый, грязный, но теперь уже босой, запачкавший грязными ногами половину дивана, на котором он спал, и полкомнаты. Хорошее настроение после пережитого доброго, светлого «сна» быстро улетучилось, когда он осмотрелся. Где же сапоги, которые подарила ему покойная жена, прежде такие красивые, любимые? И он вспомнил, что вчера ему было все равно, на их отсутствие он даже не обратил внимание. Значит, те мужики, которым он доверился вчера и говорил о своей умершей жене, ожидая их сострадания, не только посочувствовали ему, но и обокрали его… Досада и глубокая горечь охватили Павла, но, как он ни ругал себя, а надо было вставать и жить дальше. Из окна и бледного неба опять шла эта проклятая серая муть тоски и отчаяния, но теперь уже такого полного, что Павел понял: без спиртного ему не обойтись опять.. Ласково уговаривая себя, Павел пошел в ванную, налил в таз теплой воды и вымыл ноги, потом руки и лицо водою из-под крана.

Пора было читать псалмы для спасения Иры, и он, взяв Псалтырь, подошел к иконе Спасителя. Господь смотрел на него так же сочувственно и с тем же пониманием, нежностью, как и раньше. Пересилив свою муть и отчаянную тоску, Павел срывающимся голосом начал читать следующий псалом. Сосредоточиться было чрезвычайно трудно, тем более вникнуть и вчувствоваться в слова, написанные и спетые великим и святым страдальцем. После прочтения двух псалмов, Павел положил Псалтырь на место. Достал зимние сапоги, оделся и проверил ключи во внутреннем кармане пиджака – их не было. Он вернулся в комнату и со страхом в груди искал их везде, даже в платяном шкафу, но их не было. Павел хотел открыть входную дверь, чтобы поискать их в коридоре или на улице, там, где он был вчера, но… дверь была заперта на два замка, на шесть цилиндрических засовов. Кинулся к соседям – их комната тоже заперта. Павел постоял и стал медленно раздеваться. Понятно, что его постоянные пьянки вынудили Аню и Эдда запереть его, чтобы он не напился по-новому. Это конец… Беда одна не приходит: пришла беда – открывай ворота. Растерянный и опустошенный, он сел на грязный диван: к горлу подступала тошнота, желудок и душа, оба, выворачивались наизнанку: только спиртное, хоть капля его, могли теперь спасти Павла.

И опять эта серая муть захватывала комнату Павла и его самого. Он ненавидел своих «душителей»: людей на поминках, Эдда, мужиков и Аню особенно, хотя и сейчас понимал, что она поступила правильно. Разве? Разве не могла она написать что-нибудь ему, как-то посочувствовать в их, в общем-то, обоюдном горе? Нет, она была чужой, хотя они прожили вместе под одной крышей 21 год, Павел не сделал ее своей, и в этом вина все-таки его, и ничья другая. Он заслужил такое отношение к себе. Но, какой бы ни был, он, тем не менее, человек, муж матери Ани, и с этим необходимо считаться. Такими мучительными мыслями, тоской и отчаянием серая муть начинала действительно душить Павла, заставляя бешено забиваться сердце от ужаса, казалось, неизбежного и скорого конца. Нет, ничто иное не могло спасти сейчас Павла – только спирт, хоть капля… Стоп… ОДЕКОЛОН. Но это уж последнее дело – одеколон пить, но… когда денег нет, а выпить просто необходимо… когда «некуда больше идти»… И он у него, кажется, есть… дешевый «Русский лес»… с чудесным цветным рисунком стройных березок и широкого, раскидистого дуба… и замечательным запахом хвои и зелени. Его они покупали вместе с Ирой, несколько флаконов, чтобы он мог чаще обеззараживать руки перед едой, прижигать мелкие ранки.

Павел медленно встал, открыл дверцу стенки, взглянул на полку, где всегда стояли их с Ирой лекарства, там должен быть и одеколон…. Его не было, он исчез, пропал, испарился. Это они, злые соседи, «спасали» его от злоупотребления спиртным, лишая не только последней радости, но и возможности жить. НЕТ одеколона. Павел опустился в кресло в полном отчаянии… он не знал, что делать….

Серая муть продолжала поглощать его, медленно проникая в тело, душу и приказывая смириться, заснуть или умереть, все равно, но смириться, подчиниться судьбе или… Богу…. Богу? А ведь Павел обиделся на Него, почти забыл Его после того, как Он отобрал его любимую, последнюю жену, единственного человека, связывающего его с миром людей и жизнью. Может, поэтому так тяжела для Павла потеря жены: он отошел от Бога? Поэтому он не может найти даже флакон дешевого одеколона?..

КОРВАЛОЛ, ПУСТЫРНИК… они содержат спирт, на нем и разводятся… и ОНИ, кажется, у него остались…. Он опять открыл дверцу стенки: да, флакончик корвалола был почти полон, а пустырника осталось меньше половины. Дрожащими руками Павел отлил в полстакана воды половину флакончика корвалола и выпил. Обожгло внутренности, Павел лег на грязный диван и через некоторое время почувствовал, как медленно начинает приходить в себя, проходит тошнота, и, наконец, захотелось курить. Серая мгла отступала, но не сдавалась, снова мутила, мучила приступами тошноты, но все-таки стало значительно легче. Курить в доме нельзя, но в коридор выйти невозможно, поэтому он имеет полное право курить в своей комнате. Сигареты он отыскал в кармане плаща: в пачке оставалось всего две штуки.

Что же теперь делать? Он узник, он не может купить себе даже пачку сигарет, а соседи ушли на работу, в школу – они заняты делом, а он для них просто пьяница, до которого им просто нет дела. Заперли потому, чтобы опять не напился, чтобы не пришлось опять искать его и тащить на себе домой, но ведь «пьянице» нужно есть, курить или просто выйти на улицу и подышать воздухом. Все-таки, как они ни правы, а здесь они думали только о себе, а его вообще за человека не посчитали. Что же теперь делать: без спиртного еще можно прожить, а без сигарет – нет. Павел докурил полсигареты и потушил: надо экономить. Потом выпил еще четверть флакона корвалола. Теперь уже внутренности не жгло, хотя разведенное водой лекарство было противно и опалило горло. Павел пригляделся к пепельнице и вынул из нее несколько окурков, которых могло хватить на две-три затяжки. Потом стал рыться в карманах и обнаружил несколько тощих и коротких чинариков, которые тоже можно было как-то покурить. После спиртового корвалола ему опять захотелось курить, но он запретил себе на долгое время, так как надо было дождаться прихода соседей, а это могло произойти нескоро. Лег опять на грязный диван и стал смотреть в окно, на это неизменное для него серое небо. Большая доза корвалола, седативного лекарства, затуманивала сознание, в теле появилась приятная истома, и здорово захотелось спать. Это бы было и неплохо: так скорее можно скоротать время до прихода соседей и обретения свободы. И Павел послушно поддался действию усталости и корвалола, он плавно уходил в мягкие, пуховые облака, которые уносили его то ввысь, то опускали вниз, в бездну, но везде там было так хорошо его исстрадавшимся телу и душе: все горькое и злое покинуло их и исчезло из памяти. Он покачивался на этом лилейном, полувоздушном ложе, падая и поднимаясь, но ни мучительных мыслей, ни чувств не испытывал, кроме полного блаженства, эйфории.

Вдруг хлопнула дверь и заскрежетал замок. Павел очнулся и опять увидел мутные контуры своей одинокой комнаты. Потом понял, что пришел кто-то из соседей – значит, пришла его свобода. Выкурил еще полсигареты, подумал, что это должен быть Дима после школы, и постучался в его комнату.

– Привет, Дима, – сказал он, когда тот открыл дверь.

– Здравствуйте, – мальчик ответил сухо, с видимым напряжением, убирая в шкаф свой школьный темно-синий костюм.

– Дима, мне нужны ключи: я не могу выйти из квартиры.

– Папа не велел вам давать, – так же сухо ответил он и сел за компьютер.

Дима был модно пострижен: черные волосы его, короткие спереди, были распущены сзади и лежали на плечах. Большие, черные глаза, аккуратный носик, маленький рот с полноватыми губами. «Красивый мальчик, – мелькнуло в голове у Павла, – аккуратный такой, выдержанный, у него папа есть, которого он любит и уважает».

– Дима, пойми, мне надо за продуктами сходить, сигареты купить, так же нельзя со мной обращаться.

– А где ваши ключи?

– Потерял, – потупился Павел.

– Папа не велел давать, – еще тверже и суше сказал Дима.

Павел ушел в свою комнату, выпил остатки корвалола и докурил последние окурки. Серая муть становилась черной, физически хватала за горло, душила, потом отпускала и опять душила. Стены и потолок приближались все ближе и ближе, лишая воздуха. Павел, задыхаясь, смотрел на них и понимал, что сходит с ума. Все трещало и ломалось вокруг: переломился стол, упала на середину комнаты люстра, взорвались оконные рамы, и стекла с визгом посыпались на пол. Павел рванулся, вскочил и вышиб плечом запертую в замках дверь соседей.

– Давай ключи, маленький негодяй, давай немедленно ключи!! Ты меня погубить хочешь: разве не видишь, не понимаешь, что мне надо выйти на волю из этой тюрьмы?! Я жить хочу!!

– Папа не велел… – дрожащим, тонким голоском пропищал Дима.

– Давай ключи, сволочь, а то я тебя!..

Дима испугался, схватил мобильник:

– Я сейчас папе позвоню!.. – и стал набирать номер.

Папа ответил, и Дима стал докладывать ему оперативную обстановку. Павел закрыл дверь и пошел к себе. Сел на грязный диван и грустно посмотрел на свою прежнюю грязную комнату. Что делать, как быть… что дальше? Долго он так сидел, уставившись в одну точку на стене, а мысли, как мухи, летали по комнате, вокруг него, но ни одна не села, не вошла в голову и душу.

Полная пустота и отчаяние воцарялись в нем, казалось, навсегда, без мыслей, без чувств, без желаний. Поэтому он не слышал, как опять заскрежетала дверь, а только увидел, как ворвался в его комнату взбешенный Эдд. Он ударил его в лицо, и Павел повалился навзничь.

– Ты чего себе позволяешь, скотина: на ребенка полез?!

Павел почему-то спокойно встал напротив Эдда:

– Если я сделал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь меня?

Эдд сразу осекся, но вдруг опять накинулся на него с прежней злобой:

– Чего же он плачет, зовет меня на помощь?!

Павел продолжал так же спокойно:

– Я не знаю: я ничего худого ему не сделал, а только просил… потом требовал отдать мне ключи, мои ключи… я же не узник.

Он видел, чувствовал, как гасит своей правдой злобу Эдда, но гордость того не позволяла ему отступить.

– А чего ты в дверь ломишься, ребенка пугаешь?!

– Мне нужно выйти на улицу, купить себе хотя бы поесть, купить сигарет. Что ему стоило просто отдать мне ключи? Больше мне ничего от него не надо было.

– Это я ему запретил.