Степь 1. Рассвет

Зорька не чувствовала тела, вернее она вообще не помнила, что чувствовала в тот момент, хотя это нежное девичье естество буквально протиралось на тёрке, сдирая с него тонкую прозрачную кожицу. Она тогда абсолютно ничего не соображала, потому что была в шоке. Даже позже, когда осознала всю трагедию таскания голого тела за ноги по земле, всё равно не могла понять, где и обо что можно было так ободраться.

Только когда перестали тащить, до её парализованного от страха сознания стала доходить вся прелесть создавшегося положения. На ум пришла единственная мысль, что это её конец, и Зорьку таким унизительным способом приволокли на верную погибель. Перевозбуждёнными от страха мозгами она уверила себя, что её на верёвке затащили в непогашенное кострище медленно жариться. Потому что всё нежное девичье тело с головы до грудей в один миг обожгло раскалёнными углями.

От очередной порции ужаса с паникой она завертелась как жарившаяся рыба на раскалённом камне. Закусила губы до крови, чтобы от нестерпимой боли не заняться предательским криком. Зорька неожиданно для себя решила во что бы то ни стало не показывать этим сволочам свою слабость. Почему-то не обида её съедала за собственную погубленную жизнь, а злость на это арийское зверьё. Злость и ярость не понятно откуда тогда взявшиеся.

А тут ещё кто-то резко ухватил её за волосы прямо через мешок и так больно, что про костёр забыла. Рыжую подкинули вверх словно невесомую пушинку от чего моментально потеряла ориентацию, заблудившись, где находится земля с небом, от неожиданности замахав руками и ногами, но не успев уже в который раз как следует испугаться, тут же стукнулась о твёрдую землю пятками слегка отбив, но при этом вернув себе равновесие, а вместе с ним и некую реальность происходящего.

Голова слегка закружилась от такого выверта через голову, но Зорька приложила всё своё старание извиваясь гибким телом, чтобы опять не упасть в воображаемый костёр. Рубахи что были собраны на голове и принимаемые ярицей за мешок в раз расправились и повисли на щуплых плечиках, как и должны были висеть. Глаза ослепил солнечный диск, оказавшийся прямо перед её задранным вверх лицом.

Ничего уже ни понимая в этой грёбанной жизни и с трудом соображая где находится, не видя перед собой ничего в упор, все же заметалась ошарашенным взглядом осматриваясь по сторонам, и при этом тяжело дыша в голос. Девка так и не успев понять «что-здесь-где», да «какого пса вонючего», направилась в очередной полет оказавшись в воздухе. Перед глазами замелькало небо с облаками и ещё что-то непонятное.

Лишь когда её без зазрения совести грубо забросили опять в коробку, уже ненавистную по одному омерзительному шкурному запаху, ярица на удивление быстро сориентировалась и не осознано вдавилась в угол образуемый полом и стенкой, при этом поджав колени к груди и пытаясь спрятаться за них.

Её бестолковый взгляд, мечущийся по коробке упёрся в морду мужика в сапогах мехом наружу. Тут на Зорьку напал очередной ступор, распахивая и без того округлившиеся зенки, а за одно и рот в одном движении. Было полное впечатление, что девку кто-то по башке бревном оприходовал. Перед ней стоял не обычный мужик! Его лицо было чёрным с подтёками, оттого казалось страшным до безобразия. Единственно что ярица как кутырка навыдане автоматически определила – мужик был молодой, судя по только что начавшей отрастать бороде с усиками.

Чёрный ариец был не только молод, но здоров в плечах, да и весь видно было что не жиром заплыл, а из мяса свит словно туровый вожак. Лицо похитителя дёрнулось и стало ещё ужасней, но Зорьке почему-то тогда показалось что он при этом лишь улыбнулся. Ярица молча пялилась на страшного мужика быстро пробегая лихорадочным взглядом сверху донизу и обратно, даже не думая о чём-либо спрашивать. Ей самой было не понятно потом, почему она так старалась в тот момент не выказывать ему свой голос.

Чёрный навис над одуревшей кутыркой, сцапал её растрёпанные лохмы охватывая пучком, но не так больно, как в прошлый раз. С силой наклонил рыжую голову сунув меж колен в подол. Выпростал руки пленницы, что были стянуты в локтях за спиной.

Зорьке будто с крыльев путы скинули. Такая нега разлилась с облегчением по телу, что даже жжение всего содранного переда отпустило и забылось на короткое время. Только захватчик и не думал выпускать на свободу пойманную птичку. Он вновь связал ей руки, только на этот раз спереди за тонкие запястья. Она не сопротивлялась, и даже не пыталась противиться. Ярице и в голову тогда не приходило артачиться, будто всё так и было задумано изначально.

Сделав своё дело, чёрный выпрямился, отвернувшись от глазевшей на него Зорьки, и отойдя на другую сторону опять упёрся на повозку, равнодушно разглядывая даль. И только тут начавшая приходить в себя кутырка увидела на противоположном борту перекинутую шкуру бера, башка коего в аккурат оказалась прямиком перед ней на одном с лицом уровне. Девка вздрогнула, ещё больше съёжилась, и наконец в полной мере прочувствовала всю жгучую боль своего изодранного тела по-настоящему.

Кони тронулись, и коробка затряслась на неровностях. И чем больше рыжая приходила в себя от пережитого ужаса, тем больней становились раны на истерзанном теле. И так всё зажгло, что ярица в очередной раз закусив губу до солоноватого привкуса аж глаза зажмурила, только бы не заорать в голос.

Дальше ехали молча нудно потрясывая пленницу. Сначала она разглядывала похитителей, но те постоянно стояли к ней спиной и со временем ей это занятие надоело.

Стала разглядывать степь, видневшуюся позади через отсутствующий борт. Там за ними тянулась целая вереница таких же парных упряжек с похожими повозками, только те за собой тащили волокуши, гружённые награбленным барахлом. Наконец и это ей надоело. Тогда выбрав позу поудобнее, чтобы не так больно было трястись на ухабах Зорька уставилась на облака.

Тут её блуждающий взгляд привлёк красный клевер, что их повозка разрезала большими колёсами, мерно шелестя по густым травяным зарослям. И стало вдруг грустно, оттого, что вспомнила, чего забыть теперь уже не сможет, наверное, всю оставшуюся жизнь. Как всего не так много дней назад гуляла с девками Семик[36 - Полнолуние. Конец мая. Роженицы с новорождёнными на последней неделе банного карантина. «Семик». Седмица Речных Дев. Девичьи игры не считались увеселением и были связаны с обучающими и тренировочными процессами. Обязательно каждый вечер гадали. Это была настоящая школа ведьм. В один из дней плели «Вьюнец». Это были необычные венки, а судьбоносные. Руками травку заплетали, а мыслью заплетали для себя судьбу и будущее для себя определив, венки на головы водружали и хороводом закрепляли свои не хитрые мечты. Молодцы на игрищах бились на кулаках и боролись один на один. Примерно в это время молодые волчицы переводят потомство из логова на днёвки] на полнолуние…

Большухой на тот Семик бабняк выделил для девок Сладкую. Бабу опытную, не вековуху к слову, но и просто бабой её назвать как-то язык не поворачивался. Единственная и самая любимая при Данухе подруга. Баба авторитетная во всю ширь. С ней не забалуешь, но и не соскучишься. Матом стелет как песнь выводит, заслушаться можно. Такие выкрутасы выдаёт с перлами, иной раз сама Дануха плюнет и не связывается.

К тому же ручищи у неё были тяжеленые, да и с замахом ими никогда не сдерживалась. Как что не так она уж их распускала не раздумывая, давая волю своим «махалкам». А телесами так вообще Дануху переплюнула. Жопа, не объедешь, титьки ни титьки – два мешка с выловленной рыбой чуть ли не до пупа висят, а на плечи не закидывались лишь оттого, что веса немереного и объёма необхватного. Может быть, и до лобка бы отвисли, кабы не много складчатое пузо. Чтобы до низа достать, им вокруг живота ещё раза в два растянуться требовалось, не меньше.

Бабы Сладкую побаивались, ну а девки так подавно кипятком ссались. Особенно невестки с молодухами. Те вообще обделывались от ужаса.

Зорька вспомнила, как в позапрошлый год артельный атаман где-то невесту купил. Так при первом же знакомстве со Сладкой та девка от жуткого страха на себе все подолы с ляжками обмочила. Хорошо Дануха заступилась и оставила пригляд за собой, а то бы бей-баба бедную невесту завела бы в омут, как пить дать. А девка оказалась неплохая в общем-то. Зорька с ней позже чуть ли не подружилась. Вот это-то местное чудище и собрало кутырок на Семик, что праздновали в начале лета.

Сначала все сильно испугались, когда узнали кто большухой с ними идёт. Особенно они четверо гулявшие навыдане, и уже были определены на будущее молодухами в собственный бабняк. Зорька не была исключением. Ведь ей с подружками уже совсем скоро на Купальную седмицу первых мужиков на себя принимать. Забеременеть коль получится, а значит идти под пригляд Сладкой. Только она молодухами занималась в качестве бабьей наставницы, и тут уже никак не отвертишься.

Сколько Зорька помнила эти праздники, раньше эта грозная баба никогда на Семик не ходила в большухах. Зачем на этот раз вызвалась? Кто её знает, что она удумала. Но рыжая для себя тогда решила, что к этой бабище как-то подход искать надо. Как-то понравиться что ли, приблизиться, чтобы та не лютовала над ней два последующих лета. Одно пока ребёночка вынашивает, и второе пока растит и выкармливает, чтобы в бабы косы под резали[37 - При переводе из молодух в бабы, девичья коса резалась ритуальным ножом и отныне плелась не в один ряд, а в два.] принимая в бабняк.

Но понимала она и то, что если испортит с ней отношения, то конец наступит её существованию. Зорьке можно будет топиться, не дожидаясь Купального праздника. Жизни всё равно не будет, Сладкая не даст. Не отпустит её зверюга на тот свет своей дорогой.

Перепуганная с самого начала, она лихорадочно принялась вспоминать нужные обряды с ритуалами, чтобы не опозориться и ни сконфузиться перед грозной праздничной большухой. Но, как всегда, бывает в таких случаях со страха всё забыла. Напрочь, как отрезало. И Семик у рыжей начался с того, что она рыдала в истерике в своём углу, пока посикухи не сбегали за мамой и ни напугали своими невнятными воплями.

Та прибежала, бросив свои дела на огороде и застрекотала словно сорока над птенчиком, тряся бедную девку за плечи. А как узнала в чём дело, так хохотала до слёз с покатами. А отсмеявшись выдала:

– Ох и дура же ты Зорька. Ни чё она не страшная. Сладкая только с виду такая ершистая, а внутри баба добрая, да и вовсе кстати не злопамятная. Не трясись дурёха. Вот чужие пусть её лютого зверства боятся. А за своих детёнышей порвёт любого на драные полоски, а вас малявок ни то что не тронет, наоборот облизывать будет. Ещё к концу праздника нахлебаетесь её слюней по самое «не хочу».

Эта мамино наставление не особо успокоило Зорьку, но реветь всё же перестала. Да и мама оказалась права, что не говори. Весь Семик Сладкая крякала над ними как утка над утятами, и даже её витиеватый забористый мат и вечные затрещины с поджопниками воспринимались в конце праздничной седмицы как нечто родное и душевное. Хотя поначалу она была грозная, стараясь нет-нет да сделаться не в меру сердитой, что в конце у неё уже не получалось, как ни зверствовала.

Собрала она девчат на площади у реки. Злобно зыркнула из-под мохнатых бровей что пушились раскидистыми кустами, но увидев на мордашках неподдельный страх, а кой у кого и блеск слезинок на пухленьких щёчках, как-то в раз обмякла, подобрев к подрастающему поколению.

– Значится так убогие, – начала она втолковывать инструктаж перепуганным девкам, тянущимся перед ней вверх как молодые берёзки, – никаких чёб пацанов духу не было.

Вообще-то прямого запрета для ватажных бывать на девичьих праздниках как такового не было. Даже были такие куда их специально звали, потому что там без них было совсем никак. Были и такие куда не звали, но они сами являлись без приглашения, и без них те праздники тоже были бы не праздники. Но вот на Семик ватажных ни только никогда не звали, но и хоронились от пацанов насколько это было возможно, потому что на эти дни они были безоговорочно не нужны. Это было девичье таинство.

Но пацаны пройдохи из кожи вон лезли, чтобы узнать, где девки станут гулять эти заповедные дни, и во что бы то ни стало старались подмазаться к их празднику. Если ватага находила их скрытое пристанище, а те оказывали активное сопротивление с непременным гонением и побоями, то упорно старались мешать их гулянке несмотря на то что иногда доставалось по-взрослому. Били-то девки чем попало, куда попало и со всей своей девичьей дури.

Если же гуляющие на них плевали с высокой берёзы и не обращали никакого внимания, то и пацаны по выделываясь для собственного самоуважения, тихонько пристраивались в сторонке и становились лишь простыми наблюдателями, находясь на этом празднике в роли тех же берёз, что росли вокруг. Интереса в этом было мало.

Девятка как ватажный атаман был уже без двух лун как артельный мужик, поэтому ватагу за девками подглядывать не повёл в принципе, и изначально не собирался им портить праздник. Авторитет атамана не позволял заниматься всякой хренью. Так что Сладкая зря заставила девок шифроваться, хотя излишняя таинственность в прочем не помешала праздничности, а наоборот добавила мурашек на щуплые тельца девонек с самого начала ритуала.

Рано поутру, только рассвело, и за рекой разлилась полноценная заря, из всех щелей баймака на площадь стали украдкой выползать девичьи фигурки, теребя в руках маленькие узелки. По одной, по две, тихо-тихо на цыпочках собирались они у реки, где их уже ждала Сладкая. Она на чём-то сидела у самой воды, но на чём из-за размеров её седалища было не разобрать.

Девки сбивались в кучки и о чём-то перешёптывались, и чем больше их собиралось, тем щебетание становилось громче.

– Цыц, – приструнила их грозная баба.

Все замолкли и замерли.

Зорьке помнится тогда было до крайности любопытно, на чём же там сидит эта необъятная туша, но даже когда Сладкая кряхтя поднялась чтобы оглядеть собравшихся, из-за её ширины ярица так и не смогла рассмотреть, на чём «жира» рассиживала. Хотя девка точно знала, что у воды в этом месте раньше ничего не было и сидеть там соответственно было не на чем.

– Всё, – сказала Сладкая тихо, – боле никого не ждём. Кто проспал, пусть дрыхнет далее.

Девки суетно за озирались, высматривая кого нет, и кто проспал, а затем двинулись за грузно шагающей девичьей большухой вдоль реки по натоптанной тропе, и Зорька так и забыла посмотреть на чём же там сидела грозная бабища.

Не успели они ещё дойти до Столба Чура, как сзади послышался топот и два жалких голоска запищали в разнобой:

– Подождите нас!

Большуха резко остановилась. Дёрнулась, словно врезалась в дерево, развернулась и приняла устрашающий вид. Чуть-чуть сгорбилась и будто надулась. Хотя казалось куда ещё больше надуваться с её-то комплекцией. Руки полукругом скрючила словно бер-шатун. Глазки сузила, остатки зубов оскалила. Жуть кромешная.

Все, кто за ней шёл как по команде кинулись в рассыпную, а прямо на Сладкую выскочили две сестрички, дочурки бабы Бабалы, Лизунька и Одуванька, бедные. Девченята погодки девяти и десяти лет отроду.

Добежав до бабьего чудища, вытаращив округлившиеся глазёнки и запыхавшись от быстрого бега они хотели что-то сказать в своё оправдание, но не успели.

Сладкая резко, не говоря в их обвинение ни слова заехала одной справа в ухо, второй слева. Обе отлетели словно тряпичные куклы. Одна в кусты задрав к небу ноги, торчащие из подолов, другая булькнула в речной камыш будто крупная рыбина играет.

– Цыц я сказала, – прошипело толстозадое чудовище, – только вякните мене ещё, мелкожопые. От кого голос ещё услышу, голосявку выдерну, в жопу затолкаю и там поворочу, чёбы застряла.

При этих словах она наглядно показала своей безразмерной ручищей, как она это сделает. Девки и так молчавшие от греха по дальше всю недолгую дорогу, от такой доходчивой картинки не только языки проглотили, но и головы в плечи попрятали.

Начало праздника было многообещающим, и Зорька как не настраивала себя на лад с этой жирной зверюгой, тем не менее страха натерпелась столько, что даже не смогла себя заставить идти рядом с большухой как одна из старших девок, а всю дорогу пряталась в общей куче среди мелочи.

Наконец прошагав за Сладкой, топающей в раскорячку вдоль берега довольно неблизкое расстояние, да и по времени уже солнце поднялось над землёй, они остановились на поляне у самого берега, где река породила потаённую заводь, заросшую камышом с осокой, а над этой заводью прямо в воду опускала свои ветви старая ракита.