Степь 1. Рассвет

Бабам ведь только дай слабину, так каждая из себя большуху начнёт корчить, и тут уж не только на голову усядутся и там нагадят, чего доброго, так ещё и меж собой передерутся. А коли бабы сцепятся по-настоящему, то даже нежить с полужитью кинуться топиться от греха по дальше. Так что уж пусть лучше дружат супротив неё, чем дерутся меж собой.

Вот к чему большуха придиралась особо так это к внешнему облику самих баб и их детей, притом абсолютно не делая скидки на возраст. Имела она такую привередливость. Сама пожизненно чистоплюйкой была и бабняк к этому приучила. Каждая баба поутру прибирала себя с такой тщательностью, что хоть со сранья гостей принимай и на смотрины выставляй.

Кроме того, каждая хозяйка пред бабняком держала ответ за внешний вид своих детей. Что-что, а лени и непотребства в убранстве Дануха терпеть не могла до лютого бесчинства и это все бабы знали, как облупленные. Любая неопрятность с неаккуратностью, замызганность иль не дай Троица какая-нибудь грязь хоть где, хоть на чём, бесила большуху доводя до белого каления, а доводить её до такого состояния было себе дороже. Утреннему убранству все поселенки придавали особое значение, а с годами так привыкали к хорошему, что и не мыслили себя без этого.

Лишь закончив с собой и утренним столом, мама начинала поднимать разоспавшуюся ребятню. Те, как всегда, из-под нагретых шкур вылезали с неохотой, не желая расставаться с ночными грёзами. Кто сонные глазки протирал, щурясь на полыхающий очаг, кто вовсе их не открывал, продолжая вечный недосып досыпать.

Пацаны вставали первыми. Кто сам вылезал, кого девченята выпихивали. И вот молодцы, пошатываясь словно гибкие берёзки на ветру, кружком оккупируют выскобленную с вечера помойную лохань, и задрав до пупа нижние рубахи выуживают из-под них свои брызгалки.

Покачиваясь и не открывая, или не до открывая глаз поливали кому куда вздумается. Кто-то точно, кто-то мимо, у кого-то вообще струя вверх задирается. Мама, конечно, помогала им целиться путём затрещин и дёргая за уши, фиксируя их шаткие положения крепким словцом, из коих «кривоссыхи» было самым ласковым.

Ну, а за ними щебеча писклявыми голосами, выстраиваясь в некое подобие очереди вставали лохматые девченята. Общей кучей как пацаны, девкам обихаживать лохань было несподручно, от того начиная с самой малой посикухи пристраивались на долблёнке строго в индивидуальном порядке. Они как одна корча рожицы, смешно подражали маме обругивая «кривоссых», что намочили всю напольную солому вокруг и теперь им бедным ступить некуда.

Пока девки демонстрировали лохани свои голые зады, пацаны подвергались сущему наказанию. Они принудительно умывались. Верней кого мама умыла, тот считай, умылся. Кого не достала, тот не очень, а кое-кто, пригревшись у очага вновь засыпал беспробудным сном.

Но, в конце концов, «побудное» безобразие заканчивалось и наступало долгожданное «завтра», то есть завтрак на столе, малышня перед ним сидит ногами в канавках. Здесь уже никого уговаривать не требовалось. Правила были простыми, но жёсткими. Не успел, проболтал или проспал, клюя носом, значит сам виноват. Поделом. До следующего стола, что накроется только в обед никто подкармливать нерадивого не будет. Куска не перехватить, «червячка не заморить». Никто не даст, никто не сжалится, хоть ложись в ногах у мамы и помирай с голода. Всё равно не даст, а вот по шее обязательно обломится.

Затем начинались сборы тех ватажных пацанов что постарше. Им в первую очередь работать. Надо откопать вход от снега, навалившего за ночь, отрыть проход на площадь, тот, что за зиму превратился уже в снежные стены высотой больше роста взрослого мужика. Очистив проходы к землянкам, пацаны делились на разные группы, но делились уже собравшись всей ватагой на площади. Там их атаман Девятка определял кому воду таскать с проруби по домам и баням, кому в лес за дровами идти.

Лично Девятка всегда ходил в лес, притом обязательно через артельных мужиков. Там кто-нибудь из ближников мужицкого атамана, а иногда и лично Нахуша если был в настроении, отряжал в помощь мужиков-охотников. Без них пацанам в лес в ту пору хода не было. В любое другое время они бы сами не спрашивали, но только не теперь.

К Святкам волк доходил в своём зверстве до самых что не на есть страшных беспределов в своих деяниях. В этот период хищник лютовал, потеряв всякий страх, порой доходя до безумия. Волчьи банды, совсем оголодавшие за зиму, не только вплотную подходили к лагерю артельного стада, прижавшемуся к мужицкому становищу, но бывало и на сам лагерь наскакивали, а то и вовсе на баймак, где лишь бабы да малые дети.

Мужики знали и пацанов учили, что это последний и самый важный бой с волками за всю зиму. Сейчас было не до хитростей и откупа с подачками. Теперь серых супостатов надо было бить и безжалостно истреблять. В большом количестве убивать и нещадно калечить. Зверь совсем ополоумел, перестав бояться даже мужиков, к тому же чем больше его убудет, тем меньше наплодится в будущем.

После Святок волчьи атаки пойдут на убыль. У волчиц что заправляют в семьях начнётся гон, и стаи если собирались, да и сами их семьи развалятся. Но сейчас пацанов надо прикрыть, да и серых что подобрались шибко близко погонять, пострелять и по дальше в лес отогнать, как следует припугнув.

Отправив пацанов на каждодневные работы хозяйки начинали собирать посикух с кутырками-девченятами. Этих требовалось спровадить гулять чтобы под ногами не мешались. Вся эта шантрапа писклявая вываливалась общей кучей на площадь, рыла норы в сугробах, играла в само вязанные куклы и шумно носилась, затевая нехитрые игры.

Дануха всегда в это время выбиралась из своего логова подышать воздухом. Так как детей у неё на воспитании уже не было, то откапывалась баба сама без посторонней помощи. И кут, и двор содержала собственными руками, никого из пацанов не заставляя, ни на кого сей труд не перекладывая. На личный огород в тёплое время года девок нагоняла, когда надобно. Да и ватажный атаман регулярно следил за наличием дров и воды в хозяйстве привередливой большухи, но двор и кут никому не доверяла. Мела и чистила самостоятельно. Эта работа, что называется, была у неё для души.

Большуха нарочито спокойно, стараясь не привлекать к себе особого внимания расхаживала по площади среди мелюзги, ласково улыбаясь и разглядывая каждого ребёночка. Для них она была добрая вековушка. Говорила ласково, не дралась и ни задиралась попусту. Не ругалась ни по-простому, ни матерно. А главное в игры не вмешивалась.

Хотя кутырки что по старше при виде Данухи тихарились. Игры бросали и делали вид что только и делают, что во все глаза за посикухами присматривают. А то что куклы плохо прячутся под тёплыми тулупами, так это не страшно. Дануха уже древняя не видит сослепу. Ничего же не говорит, а значит и не примечает что кутырки заняты другими делами.

Большуха не любила Святки, и чем старее становилась, тем больше ненавидела это зимнее время. И всё вот из-за этих ещё совсем махоньких посикух. С каждым летом в своей жизни проникаясь к ним всё большей жалостью. Вот к бабняку с летами только злее становилась и привередливей, а с этими наоборот. Так глядишь и до слёз дойдёт. Да-а. Вот что значит векование.

К Святкам начинали забивать излишний скот, уменьшая поголовье полудикого стада, чтобы на оставшихся запасах корма до весны дотянуть без ненужного падежа. Поэтому праздничные столы ломились от мяса. Начиналось мясоедное время, для животов раздольное.

Кормились все от пуза, кроме вот этих маленьких человеческих созданий. Для них начиналась седмица безжалостной голодухи, но так было нужно и притом не большухе-кровожадной, а для самих мальцов в качестве обучения.

Через это обязательно надобно было их пропустить и как можно жёстче. Хотя у самой большухи в последние лета это не получалось, ни хватало строгости. Что-что, а с посикухами лютовать она была не сподручна. Сердце они смягчали быстро, паршивцы маленькие. Но ни Дануха эту традицию завела, от того не ей ломать и устраивать перемены. К тому же умом-то понимала всё, а вот сердцем. Надо было обучить их выживанию.

Посикухи сбивались в кучки по возрасту и бродили от кута к куту, от стола к столу выклянчивая еду, становясь побирушками и попрошайками. Никто не имел право кормить их за просто так. Мамам так вообще на этой седмице своих детей кормить запрещалось категорически. Притом совсем. Ни воды попить, ни крошек с пола собрать. На ней лежала обязанность учить как лучше и сподручней выпрашивать эту еду с чужих столов.

В этом жестоком со стороны обычаи было своё зерно разумности с рациональностью. В любой момент эти милые комочки жизни могли остаться совсем одни. Без мамы, а иногда и без поддержки всего рода, и единственным способом выжить для них было попрошайничество. Где угодно, у кого угодно лишь бы с голоду не окочуриться. И чем лучше и «профессиональней» они это делали, тем больше шансов было выжить.

Что бы там не говорили, обеляя старину и расписывая её в идиллию, в лихие годы чужие дети были никому и никогда не нужны. Своих бы сохранить и выкормить. Сердобольные и жалостливые ни только были не в почёте, но и считались сродни полоумным, от коих и сами держались по далее и посикух прятали. Эти мягкотелые ничему хорошему научить были не в состоянии. Им их жалко было до слёз. Оттого и сами подыхали и деток гробили.

Ходила Дануха по площади, и внимательно разглядывала беззаботную ребятню. По кутам в это время большуха нос свой вездесущий не засовывала. Ну, если только какое непотребство или явное упущение в убранстве найдёт, но это бывало редко, тем более в зимнюю пору. Недогляда в одеянии ребятишек перед выпуском на лютые морозы бабы не допускали, как бы заняты не были и бестолковы от рождения.

А в самих землянках Дануха и так знала, что делается. Кутырки на подросте и навыдане с ярицами собственную красоту наводят, по дому работают. Помойную лохань надо вынести, опорожнить и вычистить. Солому под ней поменять, а то и во всей землянке. Посуду почистить, отдраить, убрать, и за готовку приниматься под маминым присмотром. К обеденному столу орава нагуляется, пацаны на трудятся, соберутся голодные их надо будет кормить. А у посикух обед сегодня особенный, праздничный, последний на этой седмице за родным столом. В общем, все при деле как обычно.

К вечеру Дануха собрала бабий сбор в своей вместительной норе. Жилище у неё было просторным, как раз весь бабняк по лавкам рассаживался, притом строго по заведённому ранжиру. Каждая своё место знала. Никаких ссор, передряг с перебранками, прямо идиллия.

Приходили к ней в кут и рассаживались несмотря на то, что самой большухи в землянке никогда не было. Так было заведено с тех самых пор как она стала главной в селении. Прежде чем собраться бабняку Дануха из кута заранее уходила. То на реку ноги мочить, то по огороду шастает, то в бане отсиживается, давая возможность поселенкам рассесться и словом обмолвиться.

Нельзя сказать, что бабы целыми днями друг друга в глаза не видели. Хотя у каждой дел невпроворот и у каждой как не спроси, по горло булькает, но и друг к дружке бегали, да и так просто по-соседски балакали, обмениваясь новостями и сплетнями. А как бабам без этого?

Но вместе вот так собирались редко. Тут и толки другими были и разговоры приличные. Пустых и непотребных не заводили в принципе, ибо большуху как одна боялись. Она за такие вещи и авторитетных баб не щадила. Дануха им быстро языки укорачивала и за одно клюкой по чему не попадя охаживала.

Хоть и считалась их большуха вековухой и была больная на ноги, но как есть матёра, ни дать ни взять. Хоть сама себя за матёрую не признавала, вроде как ни положено, других большух рангом ниже под своей властью не имела, но одним взглядом могла любую в хворь уложить не по тужившись, а то и вовсе жизнь забрать.

Дануха в собственной бане сидела и всё что говорилось в куте слышала через шкуру-загородку. Тогда-то и пошёл среди баб впервые пустозвон о некой чёрной нежити. Только тогда это в виде сплетни от кого-то прилетело, а это ещё порой от реальности дальше сказки. Так размалюет естество, что не только до неузнаваемости, но и переворачивая всё с ног наголову.

Большуха послушала-послушала, да и решила пресечь это блядство[46 - Блядить (др. рус.) – Не подкреплять слова делом, пустословить. Пообещать и не сделать.] на корню выползая из укрытия. Все говоруньи замолкли словно в рот воды понабирали и прикинулись пустым местом. Вышла Дануха на средину между ними опираясь на старую клюку. Каким-то мутным взглядом полуприкрытых глаз осмотрела каждую снизу доверху, почесала свою пухлую задницу и еле слышно, чтобы все прислушивались начала воспитательную беседу:

– Хватит вам воду в реку лить, пугалки девичьи пережёвывать, делом надобно заняться.

Бабы замерли, даже подолы перестали теребить. Большуха продолжила:

– Вот чё вам скажу. Этой ночью за долбавший нас снег стихнет. Небо проясниться и к нам на несколько деньков Морозный Вал заявится, в аккурат на Святки припёрся. Сразу предупрежу, злой аки волчара с голодного края. Мороз это вам не мужик. За жопу схватит бабью душу не согреет, а за чё хватит, то и отвалится. Встретить надобно как заповедано, закормить задобрить. Злым он нам ой как тепереча не нужен.

Бабы дружно закивали, забубнили создавая гул как в дупле с пчёлами. Тут Дануха брякнула клюкой об земляной пол, и от чего-то так гулко у неё это получилось словно Сладкая ножкой топнула. Замолкли в раз, лишь шелест одежды с тихим потрескиванием в очаге создавал нервозность в воздухе. Они помнили разнос большухи за прошлогодние Святки, а тут ещё Дануха им напомнила:

– Да вы сучки не скупитесь как в прошлу зиму, принесли как обосрали.

Её злобный взгляд блеснул грозовым всполохом по попритихшим бабам, тут же уткнувшим свои бесстыжие зенки в напольную солому, всем видом показывая, мол свою вину в полной мере осознали и раскаиваемся.

– Чуют жопны мои кости, – продолжила большуха тихим скрипуче старческим голосом, – зима нынче будет лютая и долгая.

Затем ещё раз обвела бабняк немилостивым взглядом и уже привычным ледяным тоном грозной большухи, вымораживающим всем бабам без исключения мозги, словно раздавая подзатыльники закончила:

– Дров запасти более обычного. Пацанов отрядить в лес и чтоб ни по одному разу сходили. Атаману скажу, мужичков в помощь даст никуда не денется. Брат Данава в аккурат к половине дня заявится. Детей всех, да и самим жиром мазаться. Мне ещё отморозков на завтра не хватало. Всё поняли?

И на следующий же день, всё что Дануха предсказывала оправдалось в полной мере, да ещё с довеском. Небо прояснилось, даже тучки не видать нигде. Воздух с самого утра от лютого мороза точно зазвенел. В низкой дымке блёклое солнце на краю неба светит будто снегом вымазали. Ветер стих, как и не было у природы такой стихии, а снег под ногами до противного заскрипел. Мерзко, громко, с хрустом, режущим по ушам. Пацаны в отличие от обычного дня в лес сделали по две ходки, натаскав горючего дерева и для бабьих кутов, и для бань, и для общего костра, что складывали в центре площади…

Глава восьмая. Когда из тебя мужик вроде бы как не мужик, а в бабу наряжаться ещё совестно, иди народу проповедовать истины. Там как раз все собрались не от этого мира.

К полудню со стороны змеиного источника, пробираясь сквозь снежные заносы пожаловал родной брат Данухи Данава – Нахушинский родовой колдун. По летам он был уж не молод, чуть по моложе сестры, но лицом казался древнее древнего, а кто лично не водил с ним близкого знакомства, для тех к тому же ещё и страшен из-за своих колдовских росписей, украшающих его лик.

Хоть и шёл он не издалека по местным речным меркам, всего лишь из соседнего леса, но такая дорога далась ему очень тяжело. По крайней мере, выглядел он уставшим и изрядно измотанным. На нём бурая шкура бера мехом внутрь. Волчья шапка с волчьей же башкой поверх нахлобученной шапки, от чего издали народу мерещилось будто у Данавы две головы, посаженая одна на другую. Ноги укутаны в бобровый мех по самые «эти самые». На ступнях решётка вязаная из прутьев, эдакие укороченные говноступы. Руки в варежках-мешках с когтями неведанной зверюги.

Во всём своём бутафорском одеянии колдун казался большим и грозным, хотя без одежды был худосочен словно заморенный голодом дрищ, за что Дануха над братцем вечно потешалась и никогда ни упускала момент постебаться над немощным, но лишь один на один без свидетелей. Тот на неё, как водится, по мягкости своего характера обиды не держал, всякий раз всем видом показывая, что вовсе не обращает внимания на языкастую. Привык к её колкостям с малолетства. Хотя, когда бывал весел, что иногда случалось, нет-нет да огрызался, пройдясь острым словом по её перекормленным телесам, пышущим жиром во всех местах, предлагая сестре завидовать его стройности молча.

Колдун ко всему прочему тащил за спиной большой самотканый мешок вязаный из травяной суровой нити, обычно используемый рыбаками под улов, а в руках держал увесистый посох с белым словно снег черепом какого-то странного зверя в качестве набалдашника.

Весь род вывалил встречать разодетого Данаву, даже атаман Нахуша – глава рода с мужиками пожаловал. Пацаны помогли колдуну вскарабкаться на бугор, протаптывая перед ним тропку и освобождая гостя от отяжеляющей ноши.