XX век как жизнь. Воспоминания

Орошая
чувств разбитых
осколки,
Когда
Вам в душу
воткнет, играя,
Любимый Ваш
любимые иголки.
В глазах пусть
Ваших
весенняя яркость
Покажется
зимней
заснеженностью,
Когда Вам бросят,
как собаке
кость,
Вымоленное слово
нежности.
Пусть
Ваше страдание,
руки заламывая,
Застрянет в груди,
кусая губы,
Когда
из душевного хлама
Вам
Выберут взгляд,
обнаженный и грубый.
Пусть
в Ваших снах
два глаза волнующих
Горят,
как два солнца,
в слезах Ваших плавая.
Для них
Вы только
одна еще,
Одна —
и не самая
главная.
А впрочем,
Вы, наверное,
счастливая.
Вам солью,
наверное,
не посыпали рану.
И Вам неизвестна
привычка
болтливая
Выворачивать
душу
наизнанку.
Но, может быть, хватит
слов наболевших?
Теперь Вы знаете
мое мнение.
И, может быть,
уважая чувства околевшие,
Мы с Вами
закончим
прения?

Стихи стихами, они где-то там, наверху… А тут, поближе и пониже, – проза. Иногда одаривала сюрпризами.

В общежитии появилась группа почтенных немцев из ФРГ. Их водили, чтобы показать, как счастливы советские студенты и аспиранты. Заглянули они в блок, где жила Лена Калиничева. Один из немцев (кажется, главный редактор журнала «Квик») сказал, что она очень похожа на его дочь, и с ходу пригласил ее в Большой театр. Приглашение было принято. В театр они сходили. Немец уехал. А вокруг Калиничевой сгустились темные тучи бдительности: как могла советская аспирантка, член КПСС, пойти в театр с представителем империалистического государства?! Дошло дело до парткома. Не помню уж почему, но секретаря парткома не было, заседание вел я. Дрожащая Лена что-то лепечет. Члены парткома произносят разоблачительные речи. Вплоть до исключения! Но все-таки мне удалось сбить температуру. Ограничились обсуждением. Такие были нравы…

Дальше события развивались в двух плоскостях. С одной стороны, постепенно налаживались наши отношения с Леной. А с другой, поскольку после аспирантуры я оказался в «Коммунисте», – все более реальной становилась перспектива получения московского жилья. Квартирный вопрос, вспомним Булгакова, внес ожесточение в ситуацию.

Нора настаивала на том, чтобы быть прописанной в комнате, которую я получу. Я колебался, боясь в конечном счете остаться без комнаты. Действуя вполне в духе тех времен, Нора нанесла визит главному редактору «Коммуниста» Константинову. Мне было стыдно, и я переступил через колебания.

Пожалуй, это был самый муторный период моей «личной жизни». Противно вспоминать. А иногда – и стыдно. С тех пор железно: не меняйте жен, меняйте любовниц!

Чтобы не разбивать перестройку семейной жизни, пришлось нарушить хронологию. Вернемся в университет.

В последние месяцы аспирантуры бесконечность перестала меня интересовать. Завихрения эмоций не оставляли места для абстракций. Между тем срок аспирантуры подходил к концу.

26 ноября 1959 года я получил «предупреждение» от директора Дома студентов МГУ. Мне предлагали в трехдневный срок освободить общежитие.

При помощи всякого рода уловок «освобождение» растянулось на три месяца. Вовсю занимался трудоустройством. За Москву я не цеплялся. Наметился такой вариант. Выпускник философского факультета работал в горкоме партии одного из закрытых городов Урала. Он собирался поступить в аспирантуру, а мне предложил поехать на его место – заведовать лекторским бюро горкома. Честно сказал, что там быстро лысеют. Зато зарплата в три раза больше. Волос у меня тогда было много. Зарплата и дело, с которым я был хорошо знаком, перетянули. Согласился податься на Урал.

Документы были отправлены на Урал.

Но тут вмешались плетущие нить моей судьбы мойры (они же – парки). И на факультете, и в Энциклопедии мне приходилось встречаться с сотрудниками журнала «Коммунист» – самого главного тогда, самого руководящего и направляющего журнала в партии, а значит, и в стране. Иногда делались туманные намеки по поводу возможности пойти работать в «Коммунист». Но тумана было слишком много, и я не воспринимал такие разговоры всерьез.

Всерьез дело пошло, когда за него взялся Анатолий Павлович Бутенко, к тому времени перешедший с факультета в журнал и работавший там заместителем редактора отдела философии. Он энергично живописал мне преимущества работы в «Коммунисте». Представил меня редактору отдела философии Х.Н. Момджяну.

Посоветовался с братьями (поскольку не исключалась возможность прописаться у одного из них), поговорил с Леной. И решил вернуться с Урала в Москву.

24 февраля 1960 года я был назначен научным консультантом отдела философии редакции журнала «Коммунист».

Так кончилась моя первая молодость (1930–1959) и началась вторая.

Вторая молодость

1959–1972

Вторая молодость – главный, решающий период моей жизни. Я оказался на орбитах, проходящих в опасной близости от власти, от самой высшей, верховной у нас власти – политбюро ЦК КПСС и генерального секретаря партии.

На обычных вершинах люди гибнут от недостатка кислорода. На вершинах политических угрожает его переизбыток. Приятно щекочет нервы причастность к принятию судьбоносных решений. Всякого рода льготы заметно облегчают ярмо повседневного быта, а также делают доступнее театры, выставки, стадионы. Многих это ломало, превращало в циников, в бездумных защитников status quo, послушных исполнителей любых указаний.