Когда запоют снегири

На следующее утро жители, не сговариваясь, потянулись к сельскому Совету, дабы попытаться понять, что происходит, а пуще того, что их самих ожидает в ближайшей перспективе. Там, на крылечке, в окружении местного руководства, стоял все тот же, вчерашний уполномоченный. Он с жаром, активно жестикулируя, вдалбливал в «слаборазвитые» мозги этого самого руководства, что-то очень важное, не вызывающее у него самого ни малейшего сомнения, но, что, как казалось, приводило в смущение его слушателей. Тот факт, что он находился здесь, и как будто знал, что народ обязательно соберется с утра пораньше, на лобном месте, говорил о том, что этот человек был большущим специалистом по раскулачиванию, и, что ждать от него добрых вестей не нужно.

– Товарищи, – взвизгнул уполномоченный, дождавшись момента, когда собравшаяся толпа прекратила увеличиваться в размере, – В то время, когда сознательное крестьянство объединяется в коллективные хозяйства, чтобы в едином порыве начать новую жизнь, затаившиеся и явные враги Советской власти не оставляют попыток сорвать эти созидательные планы. Кулаки и подкулачники, не в силах распрощаться со старым, обветшалым устройством жизни, а более того с добром, накопленным за счет эксплуатации беднейшего крестьянства, и есть главное препятствие на пути повсеместного установления колхозного строя. Партия учит – «кулак», злейший враг трудового крестьянства, должен быть ликвидирован как класс, и он будет ликвидирован, беспощадно и решительно. Всем товарищам, которые пока еще колеблются, советуем; отбросьте все сомнения, вступайте в колхоз. Не связывайте себя, с враждебным Советской власти и трудовому народу, элементом, «кулаком мироедом». Если кому-то, что-нибудь не понятно, спрашивайте.

– Что ждет вчерашних арестантов, куда же их отправили, в какую тьму тараканью? – после непродолжительного общего перешептывания, не много заикаясь, выдавил из себя Никита. – Весточку какую-нибудь, от них мы сможем получить, или как? – закончил он уже более уверенно, и замер в ожидании ответа. Наступила полнейшая тишина. Народ устремил свои взгляды в сторону уполномоченного. Уполномоченный слегка наклонил голову к местному главе партийной ячейки, и выслушал, по-видимому, краткую характеристику автора вопроса, во всяком случае, мина секретаря как бы говорила, примерно, следующее, – да так, пустомеля один, но не из бедняков. Уполномоченный понимающе кивнул, бросил в сторону секретаря какой-то настоятельный совет. Уставив взгляд поверх толпы, он ответил, – с вашими односельчанами, я думаю, будет все в порядке, компетентные органы определят место их дальнейшего проживания. И если в новых местах они станут на путь исправления, то Советская власть простит их. Но выселение, это всего лишь одна, хотя и крайняя мера воздействия на враждебный Советской власти элемент. Есть и другие, не менее действенные способы, поставить зарвавшегося врага на место, и помочь разобраться сомневающемуся крестьянину в текущем моменте.

Всего лишь месяц понадобился местным активистам колхозного строя, для того, чтобы в основном завершить коллективизацию. В Черниговке, на всю деревню, осталось два единоличных хозяйства, по-видимому, не загнанные в колхоз, с целью доказательства гуманности Советской власти. И те, как бы подтвердив добровольный характер вступления в колхоз, выдержав трехмесячную паузу, сдались на милость победителей. К концу тридцатого года коллективизация была полностью завершена. В ходе ее; одиннадцать семей, в полном составе, от стариков до младенцев, так называемых кулаков, были высланы куда-то на север, за Васюганские болота, или как говорили в здешних местах в Урман. Что с ними произошло на самом деле, неизвестно до сих пор. Во всяком случае вестей от них не получал ни один из родственников. С десяток мужиков, как «активные пособники» врагов Советской власти, были осуждены, и приговорены к различным мерам наказания, от поражения в правах, до десятилетнего тюремного срока. Их имущество автоматически становилось колхозным, в том числе дома и личные подворья. Степан, в сравнении с братьями; Егор, сгинул за болотом, а Никита, был лишен права голоса, прошел эту крупорушку достаточно благополучно. Если не считать горя, от утраты, близких родственников, а оно, до сих пор, отравляет ему жизнь, так же, как и ощущение своего бесправного, почти рабского положения, после вступления в колхоз. Петр, как казалось отцу, достаточно легко вошел в новую жизнь, да так оно, по-видимому, и было, ведь он все-таки практически добровольно вступил в колхоз, а работать он умел, с самого детства, и делал это всегда легко и непринужденно. Колхозное руководство направило его, в район на шестимесячные курсы сельхоз специалистов, по окончании коих он вернулся, не много не мало, а зоотехническим селекционером по осеменению. Первые два слова в названии профессии, в виду их некоторой замудренности, быстро были забыты односельчанами, и все называли его просто, Петькой семенником, что, с учетом его общительного нрава, иногда звучало несколько комично, во всяком случае, весьма двусмысленно. Степану казалось, что и в семье у старшего сына все так же складно, царит мир и согласие. Да он не слишком-то над этим задумывался. А напрасно, хотя, что он мог поделать.

Однажды, за какой-то мелкой надобностью, он зашел к молодым во двор, и застал Евдокию, хлопочущей по хозяйству, и делавшей это как бы нехотя, без настроения, чего он раньше за ней не замечал. Присмотревшись, сразу понял; – плакала. И это были не пустяшные бабские слезы, а наоборот, вызванные какими-то серьезными переживаниями.

– Дусь, что грустная такая, случилось что-то? – без особого нажима, как ему казалось, как бы вскользь, поинтересовался Степан, и тут же добавил, – что-то ты как в воду опущенная?

– Да нет, все нормально, просто не выспалась видно, – ответила невестка, и в интонации ее голоса чувствовались нотки, подтверждающие сомнения свекра.

– Угу, значит все не очень-то ладно, – подумал он, а вслух добавил, – а Петро-то где, с работы пришел? Уж пора вроде, или все из себя передовика корчит?

– Да не было пока еще, он поздно приходит, можно сказать, почти, вовсе дома не бывает, поесть да переодеться только и забегает, – выпалила Евдокия.

– Ну, что ты, так уж убиваешь себя, работы и впрямь мне думается сейчас немало, сезон ведь, – выдавил из себя Степан. Время упустишь – останется колхозное стадо лишенным приплоду молодняка. А для него это дело новое, не так-то просто приноровиться, вот на ферме и торчит спозаранку до самых сумерек. Вам бы о своем потомстве уже позаботиться, почитай более полутора лет живете вместе, – добавил он. Степан повернулся, с намерением завершив, как ему казалось, этот бессмысленный, да и не очень-то приятный для обоих, разговор, отправиться восвояси.

– О каком потомстве вы разговор ведете, где его взять-то, это самое потомство? – посетовала Евдокия таким тоном, будто говорила, к примеру, о том, что надо бы вот в хозяйство новую корову приобрести, да денег вовсе нет. – Да мне с вами и говорить-то об этом совестно, и от людей совестно становится, в деревне ведь, у всех на виду, живем, каждому ведь не станешь объяснять, что да почему, а сами, если догадаются, так это совсем уже срам несусветный получается.

– Что-то я в толк не возьму, какая уж такая сложность дитя сладить, само собой вроде, получаться должно, – теперь уже, попытался продлить беседу Степан.

– Вы у сына своего спросите, в чем сложность, как вернулся с этих клятых курсов, так и вовсе в мою сторону не смотрит. «Секселеонер семенной» одно слово, – сквозь слезы произнесла она, отшвырнув в сторону вилы, на которые опиралась во все время разговора, направилась в сторону крыльца дома, добавив при этом, – уйду я от него, к родителям уйду.

– Вот это да, – рассуждал ошарашенный Степан Павлович, – вот, хреновина-то, какая получается. Дожили, мать твою, теперь сраму, на всю округу, не оберешься. Как это? Чтобы молодая баба, собралась и ушла от здорового работящего мужика, да такого сраму, в сибирских деревнях не слыхивали, – распалял он себя, – это ж получается, что сын мой совсем уж никуда не годный. Ну и позор, намечается, засмеют ведь и ославят всю семью, нет, ни как нельзя такого допустить, – заключил он, в нетвердой надежде, каким-то образом повлиять на поведение Петра. Однако, разговор с сыном, ни к чему путному не привел. Более того, оба, затаили друг на дружку тяжелую обиду, которая только усилилась после того как Евдокия, все-таки, ушла к родителям. А еще более усугубилась, после безобразной, как казалось Степану, женитьбе сына на Александре.

– Батя, – послышался голос Якова, почти мгновенно после раздавшегося скрипа открывающейся входной двери, – пошли к Шурке, там беда какая-то приключилась, да ты где вообще. – Где-где, в бургунде, чего разорался? – Погреться не дадут, – бормотал, разнеженный долгим лежанием на печи, Степан, нехотя спускаясь, с теплого места. – Чего там такого страшного приключилось, что старого, больного человека с печи обязательно стаскивать нужно, в такую непогоду слякотную, ну, чего там стряслось?

– Да не понял я ничерта, вижу только, наши к ней почти всем гуртом побежали, и соседи, тоже вместе с ними ринулись. Дверь в избе вовсе распахнута, а оттуда рев идет несусветный, – дребезжащим голосом, не очень-то внятно, протараторил сын и с нескрываемым раздражением добавил, – да пойдем уже. Легко сказать, пойдем. Ноги не слушались, сердце, стремясь выскочить на свободу, уперлось в кадык, перекрывая потоки воздуха.

– Петро, Петро, Петро, – молотом барабанило в виски, когда, не замечая луж, напрямик, он мчался к избе, из которой и впрямь доносились разномастные причитания.

– Пришла беда, отворяй ворота, боже ж мой, – приговаривала Арина, обматывая при этом, белой холщовой тряпицей, стопу правой ноги Александры. Та, при этом, распластавшись поперек кровати и опершись плечами в стену, прижав к себе, рассматривающую, всех поочередно, большущими глазищами, Надю тихи, постанывала, периодически задерживая дыхание на очень глубоком вдохе.

– Что случилось—то, – полушепотом спросил Степан у старшей дочери Ганы, стоявшей рядышком с заплаканным лицом, и покачивающейся головой, опертой подбородком на сложенные кулаки, из стороны в сторону. Ему показалось, что причина, общей, столь бурной реакции, не очень-то соответствовала степени самой реакции.

– Ой, пап, беда-то, какая, – всхлипнула Ганна, и бросилась к отцу на грудь, – Петю убили, в конце сентября еще, да вот из-за распутицы, только сегодня бумагу принес почтальон, прям не работу Шуре, на ток.

– Да где, бумага-то, что там написано? – глотая слова, вместе с ускользающим воздухом, осведомился Степан.

– У Мани, кажись, она только, что читала, Маня, иди сюда, – негромко подозвала она младшую сестру, – папке прочитай документ.

– Давай Маруся, читай документ. Только со всеми подробностями, все, что там прописано, ничего не пропуская, – наставлял отец младшую, самую грамотную, как ему казалось, из них всех, дочь. Он уповал на то, что, вдруг, в этом невзрачном клочке бумаги есть что-то, что оставит ему хоть какую-то надежду. Ведь всякое бывает, – думал он, – случаются иногда и хорошие сюрпризы. Почему бы, не случится ему именно в этот раз? Ну, просто ошибка, какая-то, быть может, вышла.

– Читаю, все подряд, – сквозь слезы начала Маруся, и в комнате воцарилась полная тишина. – Извещение. Ваш муж, Стриж Петр Степанович, проживающий по адресу, и наш адрес. Дальше, между строчек, под словом «ваш», нацарапано от руки, «солд», солдат, наверное. Теперь, печатню, – в бою за Социалистическую родину, верный, воинской присяге, проявил геройство и мужество. А тут, от руки; – пропал, б-вести в сентябре 1941г. И снова печатно; – похоронен, – тоненький девчачий голос предательски задрожал, что вызвало, всеобщий плачь.

– Цыц, дурры, – прикрикнул отец, – читай дочка дальше, до самого конца, рано реветь.

Маня, вновь, уставилась в документ, – настоящее извещение является документом, для исходатайствования пенсии по приказу НКО. Печать и подпись, военком такой-то. Все. В комнате вновь стало абсолютно тихо, лишь Александра, безвольно скатив по стенке, голову к левому плечу, едва слышно постанывала. Все ожидали, что же скажет Степан Павлович.

– Ну и что вы реки соленые распустили, где тут написано, что погиб Петро, кто-то из вас, как будто бы, видел настоящую похоронку, – с горячностью, отчитывал он родню.

– Как не видеть-то, я видела, и сама читала тетке Прасковье, неделю тому назад, – вставила Арина, – так, точно такая же бумажка пришла, что дядька Григорий ее погиб, и что проявил себя, и, что похоронен, и, что для назначения пенсии.

– Мать твою, – одернул ее отец, – что ты путаешь, кислое, с пресным, там погиб, а тут, пропал без вести. Чуешь разницу, ну и вправду, бестолочи и есть.

– Док, пропал же, и написано, что он похоронен, – давясь слезами, вставила Ганна. И ощутила себя, почему-то, такой виноватой, после этих, в общем-то, правильных слов. Казалось ей, что она, вдруг, стала совсем беззащитной и маленькой, такой же, как Надя, которая в этот момент, ковыряясь в носу, с еще большим интересом, рассматривала многочисленных родственников, и соседей.

– Не написано, а напечатано, понимаешь разницу? – прервал ее Степан, – видно командиры, яти их мать, по одним заготовленным бумажкам отписки строчат, где им там разбираться, народу столько пропадает, гибнет, да калечится. А Петро жив, даже не сомневайтесь, или в окружении, где-то мучается, а хуже этого, в плен к германцу попал, но не погиб, – заключил он. Но через мгновение продолжил, – у нас, в империалистическую войну, случай был. Значит, пропал, в оборонительном бою, вот так же солдат, толи Ненужный, толи Забытый, какая-то на подобии этого фамилия. Через неделю, ротный начальник сидит, на него рапорт сочиняет, для вышестоящих командиров, врет при этом, что рядовой Забытый, выполняя задание командира роты, по взятию «языка», пропал без вести. Не успел он записать эти последние слова, как в помещение, спотыкаясь, вваливается австрийский офицер. При довольно высоких погонах, как помнится, и с избитой в кровь мордой, а следом за ним, является и сам Забытый, с еще более красивой мордой. Командир опешил, а потом говорит, – ни хрена себе красавцы. Вы кто господа? Тьфу ты каналья, Забытый, ты ли, красавчик, а этот, как я понимаю, твой трофей. Во как изящно, получается, и исправлять ничего не нужно. Сейчас допишу всего лишь, – и геройски выполнил задание. Прошу наградить. Вот как бывает, так, чтобы я, не видел ни слезинки, и тем паче, разных причитаний по живому человеку, – закончил он свое, как ему казалось убедительное выступление.

– Может быть, и вправду все обойдется, всякое в жизни бывает, – подхватила Ганна, – чего это мы, раньше срока, слезы-то распустили, не правильно это как-то. Федор мой, вот тоже, всего одно письмо прислал, еще в июле, так всплакну, тихонько, в одиночку, а на люди выносить, не дело это. Общая радость – хорошо, а тоску печаль, при себе держать нужно, и так с этой войной проклятой, в каждом доме горя под завязку, так если его еще, раньше срока, надумывать, да в кучу складывать, то оно нас совсем к земле придавит. Терпеть нужно.

– Вот молодец дочь, просто мудрец какой, древний, – поддержал отец, – а что у тебя с ногой? – обернулся он к невестке.

– Да, ничего, пройдет, поранилась чуток, – вяло ответила она, – на мне как на дворняге все зарастает, похромаю немножко, оно и заживет.

– Ничего себе чуток, гвоздище, ржавый, вот такой толстенный, насквозь ступню прошил, почитай с большой палец будет, – вновь запричитала Арина, – я бы, упаси бог, там же, на месте, от страха и боли и от кровищи, сразу же и околела, ей богу. Это же надо, а она еще, после такого страшенного увечья, сама собой, смогла до дому дотащиться. Вон кровушки-то сколько, по всей длиннющей дороге растеряла, сплошной ручей от зернохранилища так и тянется. Хорошо еще, что люди заметили да вовремя подсказали. Это ужас какой-то.

– Как это тебя угораздило, будто дитя не разумное, где же такой гвоздь подцепить-то можно? – спросил Степан у самой Александры, подметив при этом, что и она, слегка, окрепла духом.

– Да господи, я как извещение это прочитала, в мозгу все помутилось. Ничего не соображаю, ринулась куда-то бежать, ну домой, скорее всего. А там, у конторки, тока, мужики крыльцо ремонтировали, ну и разбросали, идолы, доски старые, оторванные рядом с конторкой. Вот я, выбегая оттуда, сослепу, и наскочила на гвоздик. Стою, к доске как прибитая Кулема, в голове туман сразу же прошел, смотрю, а он, сволочь, торчит, размером с мизинец. Сразу, боли не было, но это не долго, несколько мгновений, а потом, так скрутило, и голова закружилась, вот-вот в обморок рухну. И что тут делать? Наступила другой ногой на эту самую доску, да и сдернула раненую ногу. Чуть сознание не потеряла. Ну да ладно, мужикам нашим там еще больнее бывает.

– Ни хрена себе, приправа, рану-то хоть обработали как-нибудь, не ровен час, заразу занести раз плюнуть, запросто можно, – забеспокоился свекор, – да и фельдшеру, не мешало бы показаться, для пущей надежности.

– Ой, семь верст киселя хлебать. В такую слякотную непогодь, да у меня вот какой, свой доктор, домашний, имеется, – и она прижала к груди, слегка растерянную Наденьку. – Мочой дочкиной промыли все, да подорожник, размоченный приложили с обеих сторон, надеюсь, что затянет. Только боль какая-то тянущая, не затихает пока.

– Вот, я и говорю, – пытался настоять Степан, – давай я тебя в Косколь отвезу, Борис Борисыч, тебя, быстро на ноги поставит, там народ на него не нарадуется.

– Да ну его, так заживет, – перебила, не дослушав Александра, – а вы по правде думаете, что Петя живой.

– А, как же, – без тени сомнения, подтвердил Степан, – я ведь говорю, командиры там, на фронте, как лошади взмыленные. Слышали, как германец налегает без устали, и где тут им успеть, в одних и тех же заготовленных бумажках, все по полочкам разложить, чтобы всем получателям, да еще с нашей-то грамотностью. Сразу же все понятно было. Да, и сами-то, эти командиры, как мне почему-то кажется, не слишком хорошо грамоте обучены, ей богу. Нет Петро живой, мыкается где-то, но живой.

– Боже, спаси и сохрани, – трижды перекрестилась Александра, хотя, всегда казалась приверженкой новых, комсомольских традиций. – Не дай боже пропасть папке нашему, – зарыдала она, вновь прижав к себе малышку.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — —

Лагерь, в который сдали Петра полупьяные полицаи, разительно отличался от того, первого, и прежде всего дисциплиной и чрезмерной, даже для немцев, организованностью. Это удивляло более всего, ведь большую часть персонала, так, во всяком случае, казалось, составляли русские. Немцы, как будто наблюдали со стороны, да еще охраняли, наряду с овчарками, некоторые объекты внутри, и по периметру объекта. Сразу же, после того, как Петр переступил границу лагеря, его доставили в канцелярию, представлявшую из себя наспех сколоченный дощатый сарайчик, с вывеской над дверью на немецком языке. Внутри, в самом слабоосвещенном месте, безучастно, сидел какой-то немецкий чин. Казалось, что он дремал, во всяком случае, за все время допроса, он не проронил ни слова. Допрашивал, а вернее зачитывал вопросы из списка, лежащего перед ним на столе, белобрысый парень лет двадцати, двадцати двух, слегка окающий. Другой, на вид ровесник Петра, записывал ответы, а чаще делал краткие пометки в другой бумаге. – Личное дело арестанта, – подумал Петр. Вопросов этих было много, в основном, как ему казалось, пустяшные, ничего особенного не значащие; где родился, где учился, номер части, и еще множество подобного. Но вот прозвучало, – пострадала ли семья во время коллективизации.

– Ах вы суки драные, посочувствовать решили. Что тут отвечать-то, японца в кружку? – опешил от неожиданного вопроса Петр. – Уж вы-то точно, настрадались, рыла вон как лоснятся, собаки бездомный.

– Ну, что Стриж Петр Степанович, в Сибири нет крестьянской семьи, не хлебнувшей лиха от большевиков при коллективизации, так вся ваша братия говорит. Или ты сам из активистов колхозных? – подмигнул белобрысый, – что скажешь?

– Да обошлось, вроде бы, мы с отцом середняками числились, – достаточно уверенно, ответил Петр, а в памяти его промелькнула сцена прощания, на веки вечные, с дядькой Егором, и всем его семейством, – так что, нет, не пострадали, – повторил он.

– Не понимаешь ты ни хрена, солдатик. Каюк большевичкам пришел, а ты плетешь, несуразицу, – «просвещал пленного, удачно устроившийся, давно, и правильно все понявший, соотечественник». – Ну, смотри, тебе жить. Пиши Василий, как хочет товарищ, – не пострадал. Так? – вновь уставился он на Петра.

– Так, – нехотя, выдавил из себя Петр, ощущая, надвигающуюся тревогу, из-за слишком смелого ответа, как ему показалось. Но он, тут же погнал прочь, это самое ощущение. Но, тревога вперемешку со стыдом, эта липучая смесь, осталась, а допрос продолжался.