Когда запоют снегири

– Хочется, – признался Петр, – еще как, хочется, только вот, не очень-то получается. Как не крути, всюду клин. Если, в чем ты уверен, немцы победят, то кто мы у них будем? Рабы бессловесные, на самых грязных работах, «руссише швайне», скот и быдло, и не как иначе. А, если вдруг, надломится фриц, и не хватит у него силенки, тогда что? Коли, наши верх возьмут, тогда, нам с тобой, столб позорный; пуля в лоб, либо лагерь в любимой стране, и клеймо иуды, на всю жизнь. Вот и выбирай, что слаще. Но наши войска, мне кажется, пока что, не добиты, и думаю, немцы нас сюда вряд ли бы перебрасывала, если бы война двигалось к завершению. Но, конечно, если на счастье, события обернутся вспять, то, и в таком случае, это нам вряд ли поможет. В теперешних условиях, много не протянешь, может месяц, а может быть и завтра конец, какого черта, ты меня сегодня остановил. Так что, выбирай, хочешь, не хочешь, – закончил он срывающимся, дрожащим голосом.

– Да, – пробормотал, озадаченно, Никита. – Темный лес, тайга густая, давай спать, а то вставать уже скоро, – добавил он, отворачиваясь на бок.

Это были последние слова, услышанные Петром из уст его земляка, активного сторонника колхозного строя, передовика производства, Никиты Лунка, которого в их селе, почти все, называли просто, Луня. Когда утром, проснувшись от хлесткого щелчка плетки, обжегшего правую щеку, он не увидел соседа рядом, ему стало все ясно, – ушел. Пару раз Петру довелось увидеть его издали, когда тот, сопровождал по нескольку пленных, перетаскивающих какие-то тяжести. Но ни разу, их взгляды не встретились, да и не могли встретиться, потому что, Луня упрямо смотрел под ноги сопровождаемых им несчастных арестантов. Петр, конечно же, презирал его, точно так, как и другие пленные не жаловали, всех без исключения, пристроившихся различными помощниками к немцам. Неизвестно, откуда взялось, это не ласковое и пренебрежительно позорное «капо», но это прозвище, которым называли, обитатели лагеря, а порой и сами немцы, всех лагерных пособников, казалось, очень кстати подходило к ним. По словам некоторых пленных, которые по каким-то причинам, были знакомы с порядками в советских лагерях, эти самые капо, практически не отличались от тамошних активистов. Они, жили в тех же бараках, вместе с другими пленными, но были освобождены от тяжелых работ, лишь следили за порядком, иногда вмешиваясь сами, а иногда донося на нарушителей охране. Конечно, хозяева, их за исправную службу, подкармливали, но чаще они сами устраивали себе усиленное питание за счет других пленных. Те, ненавидя капов, тем не менее, считали, – что без них, было бы еще хуже, что лучше плетка, чем пуля в затылок, – а очень многие, им завидовали, и были не прочь занять их место. Петр, тоже завидовал Луне. Руки бы он ему, при случае, конечно, не подал, но все же завидовал. Нет, он завидовал; не тому положению, которое тот занял, не тому, что у того больше шансов выжить, это понятно. Он рассуждал, – ну вот, этот учетчик-расчетчик, как всегда, смог устроиться. Дрань еще то, конечно, но ведь, решил-сделал, а ты все жвачку жуешь, как корова яловая, все болтаешься как кизяк в проруби, и так тебе не хорошо, и так плохо, эх жизнь, – содрогнулся он, в беззвучном плаче.

Между тем, заканчивался январь сорок второго года, и лагерников, по какой-то причине, перестали ежедневно выгонять на работы. Вначале, были перерывы в один – два дня, а вот уже целую неделю, как очень остроумно подметил один из соседей по нарам, – контингент, страдал от безделья. На самом деле, эта приостановка, вызванная, по словам старосты барака, какой-то крупной аварией на горно-обогатительном комбинате, очень многим спасла жизни. Во всяком случае, Петр, о себе знал точно, – это еще одно чудесное спасение. Несколько дней назад, он едва волочил ноги, почти ничего не соображал, по утрам просыпался и сползал с нар, как и большинство обитателей барака, только после побоев. А вечером, чудом уцелев, мгновенно проглотив скудный паек, замертво проваливался в сон. Все чувства притупились, человек постепенно превращался в животное, а затем, в совсем уже бесчувственную машину. Машина работала на пределе возможностей. Казалось, что она вот, вот, заглохнет. Заклинит, закипит, остановится, рассыплется, превратится в прах. Теперь же, почти не замечалась враждебность среды, которая по-прежнему, ежесекундно, окружала измученных до предела доходяг. Легче переносились, ежечасные построения, и беспричинные ночные побудки. Грубые, унизительные окрики, часто заканчивающиеся избиениями, стали казаться пустяковыми, дежурными наказаниями. Но, наконец, все пленники, за исключением тех, в ком не осталось ни капли сил, ощутили себя отдыхающими, какого-нибудь заштатного санатория. Природа брала свое. Организм, используя передышку, мобилизовался. Он исправно залечивал многочисленные болячки, и создавал некоторый запас сил, будто бы предчувствуя, скорый приход новых потрясений. Петр, чувствовал себя уже достаточно сносно. Но, когда услышал, сразу же привлекший его внимание, оживленный все нарастающий шум голосов, доносящихся из противоположного угла барака, мгновенно, вновь почувствовал себя обессиленным и покалеченным. – Все, лафа закончилась, – подумалось ему, – видно, опять впрягаться, о чем еще, можно так бурно шушукаться. Но вглядевшись в то, как реагируют, на содержание разговора, обитатели нар, он стал понимать, что, новость, залетевшая к ним неизвестно откуда, вызывает у людей обратные, ожидаемым им, эмоции. Весточка приближалась, переходя из уст в уста. Наконец, до его слуха донеслось, – под Москвой, говорят, в пух и прах, разнесли фрицев, вроде бегут, только пятки сверкают, и убиенными валяются, сотни тысяч.

– Да не уж-то, дождались? – отозвался Петр, сквозь пробивающуюся слезу радости, когда сосед повторил ему, только что услышанное. – Хрен вам в грызло, а не Москву, чувствовали ироды, что русский не лягушатник какой-нибудь, по сусалам еще как, накидать может. Вот и пригнали нас с тобой, землячок, подальше от нашей землицы, от греха подальше, на них горбатиться.

– Может быть и ладно, что пригнали, там-то у нас и вовсе шансов не было, а здесь, глядишь, да и выдержим как-нибудь, только бы наши, и вправду проперли бы их в задницу…

– То-то, я погляжу, какой ты выдюживший, да и я не лучше, – перебил соседа Петр, – завтра, тачку в руки и вперед, заново гробиться. Меня от одной мысли об этом, трясти начинает, но как-то терпеть надо…

– Всем заткнуться, – в свою очередь, перебил его рассуждения, свирепый рык старосты, сопровождаемый свистом плети, – или я вам глотки быстро заткну, в один миг. Разорались тут, недоумки долбанные, хана краснозадым вашим, не сегодня – завтра. Нехер сплетни, ихние, слушать. Всем, все понятно? Или вопросы, какие возникли? Так я, по быстренькому объясню, а кому не понятно будет, так немцы, еще быстрее в чувство приведут. Все, тишина, – закончил он.

– Кажется, не сплетня это была, – рассуждал Петр, в мертвой тишине, – нет, не сплетня, уж очень непривычно яростно, изводил себя в бешеном крике, староста. Почувствовал, сука, запах жареного, воротник туговат, становится, предвкушает веревку на шее, а петля затянется, рано или поздно, обязательно должна затянуться.

Беда, одна не приходит, – всем известный факт. – Пришла беда, отворяй ворота, – часто повторяем мы банальную фразу, именно тогда, когда напасти следуют одна за другой, порой, независимо друг от дружки, а, зачастую, не имея причинно-следственной связи. Наверняка, и у других народов есть, возможно, в другой форме выраженные, наблюдения этой закономерности. А, о нас и говорить нечего. Приученные, многолетним опытом, великих перемен, когда неприятности посещали нас, с регулярным постоянством, мы и не сомневаемся, порой напрасно, что беда пришла – жди беду следующую. Совсем наоборот мы относимся к приятным событиям. Тот же опыт нам подсказывает, – не радуйся очень – спугнешь. Не напрасно, в нашей речи твердо закрепилось словосочетание «нечаянная радость», то есть; незаслуженная, совершенно случайная, без всякой на то причины, свалившаяся нам на голову. Вряд ли, найдется какой-нибудь, наивный русский, у которого, ненароком, промелькнет мысль, – а вдруг, радость пришла, а следом еще и еще. Тем более, глупо надеяться на серию приятных новостей, которые могут вызвать радостные чувства, у людей, находящихся в жутких условиях вражеского плена, на грани выживания. По этой причине, новость, об успехах Красной армии, притом, возникшая в такой подходящий момент, воспринималась, большинством обитателей лагеря, с нескрываемым восторгом, как чудо. Но все понимали, что их реакция на новость слишком бурная, и не может остаться не замеченной лагерным начальством. Понимали и то, что, совсем скоро, неминуемо последует наказание, и за фиаско немецких войск под Москвой. Но особенно за то, что, об этом стало известно, самым обездоленным и бесправным, но все же советским людям, которые, и в этом аду, в большинстве своем, остаются преданными своей измученной Родине. И когда, на следующие утро, малорослый молодец, среднеазиатского обличья, сиплым голосом стал выкликать по номерам пленных, которые должны будут остаться на месте, после построения, Петр подумал, – вот он, ответный ход. Не стали фрицы откладывать в долгий ящик, это вам не русский Ваня, что долго собирается отомстить, пока совсем не забудет. Он обреченно ждал, когда произнесут его номер, приготовившись к худшему. Прозвучала команда, – остальным разойтись по своим местам. Толпа «счастливчиков», в одно мгновение, увлекла его за собой в душный, но казалось, спасительный, на четверть опустевший, барак. В тревожной тишине, слышно было, как колотится растревоженное сердце. – Спаси меня Господи, – неожиданно прозвучало в нем, однажды под бешеным обстрелом, сказанное одним из его однополчан, совсем еще мальчишкой. Он помнил, что тот, видимо усмотрев во взгляде Петра нечто, вроде изумления, тут же добавил, – в окопах не бывает атеистов.

– Семьдесят восемь, двадцать три, – разорвал тишину истошный вопль, вломившегося в барак старосты, сопровождаемого, двумя дюжими надзирателями, – ты что, баран, оглох совсем или хитро-мудрый такой, из строя свалил, думал, авось забудут о тебе?

– Да не расслышал я видно, когда меня выкликали, – причитал несчастный, совсем щуплый, изможденный мужичок, прикрывая голову обеими руками, что никоим образом, не спасало его от многочисленных тумаков.

– Давай, мухой в строй, покупатель ждать не будет, у них такого мусора, вагон, и маленькая тележка, – продолжал орать староста, – бегом, еще спасибо скажешь, если не расстреляют. – Ну, а вы, что шары выпучили, интересно стало? – Не волнуйтесь сверх меры, не сегодня, завтра, и ваша учесть решена будет, – завершил он более сдержанно, закрывая дверь барака за собой, предварительно, пропустив пленного, сопровождаемого надзирателями. Взбудораженный, уже который раз к ряду, заметно поредевший, контингент, вновь, но теперь уже ненадолго, погрузился в ту же, господствовавшую над ним, еще некоторое время назад, тишину. Всех, кто способен был еще, хотя бы слегка, соображать, интересовало, – что же может означать, в данной ситуации, простое слово, «покупатель». А главное, чего ждать, от этого самого «покупателя»? Барак, медленно, но верно, наполнялся приглушенным шепотом. На нарах, в разных углах, высказывались и обсуждались различные варианты. Смысл большинства мнений сводился к тому, что покупать собираются их родимых, только непонятно, за деньги, или что называется, фигурально выражаясь, чтобы больнее, ударить. То есть, торговать будут как вещью, как скотом, или как рабами на невольничьем рынке, кому как больше нравится, тот так и понимай. Промелькнула еще одна, не пустяшная мысль, – жить будем, во всяком случае, пока, ибо, глупо приобрести раба, чтобы тут же его и загубить. Все эти догадки, спустя всего час, подтвердил один из двоих, вернувшихся на свое привычное место, пленных:

– Подбирали работников на какой-то химический комбинат, ну и пятерых забраковали, у нас профессии другие есть, – сказал он, кивая в сторону лежащего неподалеку от него, напарника по возвращению, – а троих по здоровью отфильтровали, те доходяги совсем, уж и не знаю, куда-то их сразу же, всех скопом, и отвели.

Мысль о предстоящей продаже в рабство, несколько покоробила Петра. Но он здраво рассудил, – насколько я разбираюсь, рабство это; лишение права, быть нормальным человеком, иметь такую же свободу, как хозяин. Это; подневольный, каторжный труд, от зари до зари, на благо хозяина, это; ограничение передвижения, куда бы тебе ни захотелось, и общения с кем захочется. Если у тебя, это все было, и вдруг, ты лишаешься всего этого то, наверное, стоит переживать об утраченном благе. Но плен, мало чем отличается от рабства, разве что, более почетным способам попадания в неволю, но тут, как говорится, возможны варианты. А, что значит, сама смена статуса? По сути ничего не меняется, в твоем, по-прежнему незавидном, существовании, и как обычно, все дело в мелочах, куда попадешь, к кому попадешь, повезет, не повезет.

Вдоль строя пленных, выставленных на показ после переклички, деловито прохаживались, важного вида господа. Они, поочередно отделялись от группы, стоящей неподалеку, и, в сопровождении офицера из комендатуры, а, так же, надзирателя, изображая знатоков торговли, весьма придирчиво выбирали покупки. Их внешний вид, явно указывал на то, что, происхождения, все они, были неаристократического. Обветренные лица, натруженные руки, манера держать себя, и даже походка, все говорило Петру о том, что перед ним, обычные крестьяне, причем, даже в большей степени, приросшие к земле, чем он сам. Тем нелепее выглядели они, окутанные ореолом значимости, переполняемые, беспредельной гордостью, за «великую отчизну». Наконец-то, держава, выполнив свое обещание, делает их всех, господами. А как же, еще вчера, они; гнули свои спины на пашнях, полях, выращивая зерно и заготавливая корм скоту, ухаживали за многочисленным поголовьем свиней, топая по их испражнениям, дабы вырастить, для себя и настоящих господ, хрюшек на аппетитные сосиски к пиву. Теперь – они все, ровней некуда, единая нация господ, призванная повелевать, а работать на них будут покоренные народы.

– Ну и как нам не лопнуть от гордости и самолюбования, – читал Петр на самодовольных физиономиях покупателей, пока стоял в ожидании решения собственной участи. – Вот этот, кажется, должен забрать меня, – подумал он, в тот момент, когда старик, лет пятидесяти пяти, сноровисто и довольно тщательно ощупывал его почти высохшие мышцы на руках, молча сопровождая процедуру недовольной миной.

– Гут, гут, – повторил Петр про себя, слова немца, произнесенные тем, в момент, когда в покупательском азарте, он с нескрываемым почти счастливым, удивлением любовался отменными зубами Петра. – Позавидуй, хряк беззубый, у тебя видно никогда, такой красоты не наблюдалось.

– Гут, – еще раз, довольно прожевал покупатель, слегка встряхивая Петра за оба плеча, сопровождая это подобием улыбки, такой, с которой часто, хозяева похлопывают любимых лошадей по загривку, – гут.

Так Петра, на пару с совсем еще молодым парнем, лет двадцати, двадцати двух, по имени Игорь Бернов, приобрел, потертого вида, крестьянин, Пауль Шваб. Приобрел, наверняка за бесценок, что можно было понять по его довольной физиономии после возвращения из конторки. Он был весьма доволен. А Петр, глядя на своего нового товарища по несчастью, думал, – вот Игорек, не известно нам с тобой, двум доходягам, с чего этот старый хрен, такой довольный. – Толи работников в нас увидал исправных, а возможно рад тому, что беречь этих самых работников, коих дают по дюжине за три копейки, вовсе не обязательно. Вот и подумай, да все одно, толку ноль, хоть мозги поломай, уйму уже таких передряг пережили.

– Закончится ли эта проклятая, бесконечная череда мытарств когда-нибудь? – Сколько можно, на дворе февраль, это ж ведь, уже за полугодие перевалило, – подумал он.

– — – — – — – — – — – — – — – — —

Савраска, без всякой команды, вновь перешел с, так нелюбимого им, нудного, а от того, утомительного шага, на мелкую рысцу. Он всегда допускал подобное самоуправство, как только попадал на улочку, на противоположном конце которой, красовался хозяйский дом. По отшлифованной, мартовским ветром с легкой поземкой, до состояния льда, дороге, сани катились, легко и просто, с веселым поскрипыванием при боковом проскальзывании. Улица едва освещалась блеклым светом мерцающего полумесяца, редкими звездами, да слабыми огоньками из окон, укутанных снежными барханами, домов.

– Однако разметается, – подумал Степан, обратив внимание на усиливающийся ветер, – зря послушал скотников, да не отправил их к Ложку, сена стога два притащить. На ферме-то с гулькин хрен осталось, как завьюжит, из тех мест не пробьешься, вот и будут коровки газетки читать, мыча недовольно. Ну да ладно, авось, обойдется, в крайнем случае, зеленкой поддержим, ее вроде пока в достатке.

В размышлениях не заметил, как лошадь, уткнувшись в привычное место забора, остановилась и закивала головой, издавая при этом глуховатый звук, напоминающий команду остановки, которую она слышит от хозяина уже много лет.

– Тпру, – машинально отозвался хозяин, и выбрался из саней, – все золотце, спасибо за службу, день прошел и ладно, сейчас мы тебя накормим, напоим и спать уложим, – бормотал он еле слышно, медленно отворяя широкие ворота.

– Бать, давай я распрягу, а ты иди, там уже Маня заждалась, – услышал Степан голос Яши, – похвалы хочет, борщ знатный сварганила, и вправду, пальчики оближешь.

– Ну давай, только воды не пожалей, а так вроде накормлена, сенца малость предложи, – согласился отец, – куда на ночь глядя намылился?

– Ой, какая ночь, восьми часов, вроде еще нет, да я ненадолго, часок другой и дома, иди уже, и так совсем заработался, голодный, наверное, с утра дома не был. Отец, и вправду был зверски голоден, поэтому, оставив сына разбираться по хозяйству, поспешил в дом.

У стола, как заправская хозяйка дома, суетливо хлопотала Маруся. Запах из чугунка и почти до краев наполненной, вместительной миски, мгновенно довел, и так не дремлющий, аппетит, до предельного состояния.

– Ох, дочурка, выручай папку, – торопливо раздеваясь, сглатывал слюну Степан. – Голодный как волк. – О, да ты у меня, на самом деле, хозяйка, каких поискать, – кивнул он в сторону стола, и добавил, потирая руки уже за столом – красавица, моя конопатая.

– Вот тебе и здравствуйте, – с наигранной обидой, ответила дочь, – я его от голодной смерти спасаю, а он меня еще и обзывает почем зря, ни какая я тебе не конопатая, а очень даже похожая на тебя.

– Если на меня, то конечно не конопатая, – продолжал подтрунивать отец, – не конопатая, а курносая, и как ты на меня можешь походить, у тебя нос, пипка какая-то, а у меня, вон какой большой и красивый.

– Еще ни хватало, «шнобель» такой на лице носить, – язвила Маня, – толи дело, маленький, аккуратненький носик, вот ты какой…, знала бы, обязательно бы борщ пересолила.

– Да ты и так его пересолила, но вкуснятина получилась несусветная.

– Вот спасибо, – округлив глаза, будто бы возмутилась девочка, – то, страшная красавица, а то, несусветная вкуснятина, умеете вы папуль дочку порадовать.

– Ты что, обиделась что ли, это я так, для бодрости настроения, языком болтаю. Спасибо золотце мое, накормила отца, – лениво отодвигая опорожненную посудину, расплылся Степан Павлович в довольной улыбке, – и как бы я без тебя справлялся, ума ни приложу. – Ты у Александры-то давно была? – добавил он без малейшей паузы, – как они там справляются?

– Да вот, только часа два, как пришла, все с Надькой дурачились, – ухватилась за любимую тему Маруся. – Ох, и лепетунья же она, так и чешет эти свои, кале – бале, ни ляда не поймешь, но такая умора. А, как сказки слушает, глаза по плошке, – и Маруся выпучила глаза, пытаясь скопировать племянницу, – так и светятся.

– Это наша порода. Батька ее, тоже, сметливым сорванцом рос, всюду лез, ох и любопытным же был, – хвастливо поддержал умиленный дед, – и тут же осекся. А про себя подумал, – что это – был, почему – был? Вроде бы и понятно, был таким в детстве, и сейчас есть, такой или другой, но есть. И, как будто бы, к месту сказанное слово, но так резануло по сердцу, значит не к месту. Как, все – таки, слова и мысли связаны меж собой, особенно затейливо тогда, когда смысловой связи, вовсе и нет. Аккуратнее, нужно словесами разбрасываться, старый хрен, – дал себе дельный совет Степан, – а то, так вот, по чуть- чуть, и порвешь себя на кусочки. А сынок, мучается где-то, ну ничего, он справится. Вот тогда: и порадуемся, и поплачем вдоволь и от души, и напьемся в дугу, как раньше ни разу не бывало, и не думалось даже, как-то об этом. А ныне, он уже в который раз, представлял себе эту картину: они с Петром, разомлевшие, после баньки, за столом, а. на столе четверть и два граненых стакана. И долгий, долгий разговор, без конца. Когда уже это случится, скоро ли?

– Ну, я не буду рассказывать, – прервала его рассуждения, слегка недовольная дочь, – ты меня совсем не слушаешь. – Но, заметив, что отец, вновь был готов вникать в ее рассказ, с воодушевлением продолжила, – меня, Муся называет, а тебя, – Дудя. Обезьянка, еще та, такие рожицы строит, что обхохочешься. Узнает почти всю родню, когда я вас как-то изображаю. Если бороду почешу, как ты это делал, когда пытался ее отпустить, то, корчит, строгую мину, с губами в трубочку, и бормочет что-то не внятное. Я из этого понимаю только, – дудя. А если, подношу к носу щепотку, как будто с табаком, и чихаю, то она, раскрыв, рот шире ворот, передразнивает меня. То есть, конечно, Ганну, а затем, со смехом катается по кровати, бормоча, при этом, – пци Гане.

– Ну а Александра, чего там, как?

– Да не знаю я, сегодня фельдшер приезжал, шептались они о чем-то, – в свою очередь, почти прошептала Маруся, – вроде бы, как я поняла, сказал, что в райцентр, опять, ехать придется.

– Ладно, с утра забегу обязательно, может что нужно, – задумчиво произнес отец, – сама-то никогда не спросит, а ты что, ночевать к ним не собираешься, темень вон уже, хоть глаз коли.

– Она Наталью с Людкой ждала к вечеру на ночевку, куда еще, мне путаться под ногами, наверное, уже приехали, так что, я сегодня дома, хоть вдоволь высплюсь, – сладко зевнула Маня.

Сестры почему-то задерживались. Прислушиваясь к завыванию ветра в печной трубе, и поглядывая на неутомимые ходики, едва различимые в слабом, свете, падающем из окна, стрелки которых указывали на то, что скоро девять, Александра начинала беспокоиться за девчат. Хотя, и ехать им тут всего ничего, три версты, но в такую непогоду, упаси бог, в чистом поле оказаться.

– Да уж, думается, матушка сообразила, не отпустить их. Сами-то, по молодости, совсем бесшабашные, примчались бы, ни смотря, ни на что. Ну и ладно, коли так, в следующий раз заночуют, – подумала она, поправляя сползшее с плеча дочери одеяло. Та, тихонечко посапывая, лежала на левом боку, подложив под щеку, крохотную, словно игрушечную, ладошку, уперев колени в стену с ковром. А, по ковру, горделиво разгуливает пучеглазый олень, козыряя огромными, ветвистыми рогами, размер которых, многократно превышает размер самого лесного красавца. Им хорошо вместе, ведь они друзья. Дикий исполин, с интересом, засматривается на девочку, не отводя от нее своих большущих и сказочно красивых глаз. А она, понимая это, начинает играть с ним, то прикрывая лицо ручками, то прячась за кроватью. Но, потихонечку выглядывая из укрытия, дабы убедиться в надежности своего маневра, малышка понимает, что по-настоящему, полностью укрыться ей не удается, что олень все видит. А еще, она понимает, что ему интересно с ней играть, а от того и ей становится совсем радостно и хорошо, почти, что как с мамой. По вечерам, когда спускаются сумерки, мама всегда говорит ей, – смотри, твой дружок захотел спать, сейчас, пожелает тебе спокойной ночи и уйдет к себе домой. – Она ложится лицом к стене, и наблюдает за тем, как старательно размалеванный, художником из окрестного села, силуэт, медленно скрывается за сумраком ночи, чтобы, вновь, встретить ее на пороге нового дня. По утрам Надя, всегда, улыбается ожидающему ее оленю. Она привыкла к этому, ведь пока что, не было случая, чтобы милый дружок опоздал к ее пробуждению.

– Хорошо быть маленькой и несмышленой, живи себе да радуйся. Радуйся любому пустяку; что мама рядом, что все, кто бы ни появился в доме, с открытой улыбкой, стремятся поиграть с тобой, да так, чтобы тебе обязательно стало весело, или даже очень смешно, – размышляла Александра. Что ждет тебя впереди, доченька моя? Не знаешь, да и я этого не знаю, и папка твой не знает, и нет того человека, который бы мог предугадать, что с тобой, да и с ним самим будет потом. Ничего, бог даст, дождемся мы с тобой папку, вот тогда заживем. Правда, вот, на кой я ему такая, культя? Но это уж потом, как-нибудь да разрешится, главное, чтобы вернулся он, хоть каким, лучше бы конечно здоровым, но лишь бы вернулся. Тебе, с ним хорошо будет, уж во всяком случае, на много лучше, чем со мной. С меня, какой теперь толк, сама беспомощная, хуже дитя малого. Он же, в тебе души ни чает, а как иначе, ты ведь у нас долгожданная, – вновь повторила она будто заученные еженощные мысли, ощутив в этот момент легкий озноб, распространяющийся по всему телу. Так бывало с ней три предыдущие ночи подряд. Но, тогда, лихорадка наступала под утро, во сне, который начинал, вдруг, чередоваться с тяжким бредовым состоянием. В бреду, какие-то яркие, очень солнечные сцены, мгновенно сменялись необъяснимо мрачными кошмарами, вгоняющими в сковывающий и разум, и тело, ужас. То грезился ей сенокос. Там она, совсем еще маленькой девочкой, залихватски скачет, между только что, выложенными копнами, наперегонки со своими младшими сестренками, которые почему-то выглядят совсем уже взрослыми, как сейчас. А сестры дразнят ее, – дылда, дылда, не можешь обогнать нас на своих длинных ногах, – и заливаются безудержным смехом. Вдруг, налетает сильный, порывистый ветер, и уносит за собой сорванные с места, клочки сена, а вместе с ними и всю ее родню. С небес спускаются, иссини черные тучи, тут же превращающиеся в отвратительное, мохнатое чудовище, вселяющее в душу непреодолимый страх. Чудовище окутывает со всех сторон, будто поглощая свою жертву в собственную утробу, где царит полнейший мрак. Становится невыносимо жарко. Александра, накрепко сдавленная, словно гигантскими тисками, с жадностью, заглатывает воздух, которого, как ей кажется, вовсе нет. В полной тишине слышит собственное учащенное сердцебиение, через которое, до ее слуха начинает доноситься звук от чужого выдоха. Страх многократно усиливается, но по мере приближения звука, в нем возникают, знакомые, а после и очень родные нотки. Так дышит Петр. Мгновенно наступает восторг, экстаз и высшее блаженство, после чего, жара и полное отсутствие воздуха становятся непереносимыми, и отброшенный ими тулуп, мгновенно, переносит в нестерпимый холод. За тем, наступало временное, не очень продолжительное, просветление сознания, после которого, бред вновь брал свое, и все повторялось в разных вариантах и пропорциях, пока не наступало забытье. По утрам она просыпалась в холодной, влажной постели. Суставы рук и ног поламывало, как это обычно бывает после перенесенного жара, или к непогоде у стариков. Третьего дня, она, впервые почувствовав что-то неладное в обоих коленных суставах, не задумываясь, поспешила их слегка растереть. Когда левой рукой не нащупала колена, а уперлась в обрубок ноги, тут же, ощутила острую боль, такую, какой после последней операции, ни разу не испытывала. Колено отсутствовало, но оно болело, более того, ей показалось, что вновь появилась боль в ране ступни, причине всех бед. Но фантомные боли затихали почти сразу, после того, как рассудок подсказывал, что их быть не может, зато с большей силой начинала беспокоить культя. Заехавший сегодня в обед фельдшер, осмотрев рану, тихим голосом, озадаченно сказал, – как бы нам с тобой не доиграться Александра. Там у тебя воспаление, кажется, началось, гангрена может возобновиться, упаси бог, давай, я тебя с утра в район отвезу, от греха подальше, – и, обнаружив на лице больной, слабое выражение несогласия, уверенно и более громко добавил, – придется ехать в район.

– Хорошо, – тихо, так, чтобы не услышала находящаяся чуть поодаль Маруся, ответила Александра, – только просьба у меня, не надо Мане об этом знать.

– Понял, – кивнул старый лекарь, – значит, к утру будь готова, – прошептал он, поднимаясь со стула.

– Легко сказать, будь готова, – вспомнился сейчас тот разговор, – сестер, теперь уже, точно не будет. На кого же Наденьку оставлю? Тут, хочешь или нет, придется свекра беспокоить, а так не хотелось его посвящать, раньше срока, в эти мои скорбные обстоятельства, и так уже натворила черти чего и сколько. Совестно, – вспомнила она, настойчивые увещевания Степана Павловича, не затягивать, а как можно скорее показать медикам раненую ногу, едва до настоящего скандала, тогда, не дошло. Так, нет же Шурочка – дурочка, как всегда, ослицу упрямую обуздала, все нет, да авось. Вот и получай теперь по заслугам, баба глупая. Еще и людей, сколько из-за тебя страдать будут, – сглотнула слезу, Александра, и поежилась от усиливающегося озноба.