Я написал книгу

Я даже подумал, что она одноглазая, но отказался от этой мысли, когда девка высунула другой глаз и подмигнула лейтенанту. Бить меня перестали. Милиционеры переводили дыхание – все-таки это непросто попадать по болевой точке лежачего человека. Пузы мешают, которые отрастают у каждого правильного мента на второй год службы в органах. Это не органы пищеварения, поэтому где-то что-то как-то должно откладываться. Пузо – самый подходящий орган.

Меня за дорогущий галстук, купленный в Арабских Эмиратах, подняли в вертикальное положение, но встать на ноги мне не получалось. Наверно, привык уже лежать. Да и когда валяешься, то кровь из свернутой брови, разбитого носа, рассеченной губы и порванного уха течет на грязный пол, а не за воротник. Меня приковали к решетке в полувисячем положении, и каждый мент еще раз профилактически ударил меня по животу. Я плюнул кровью сначала в одного, потом – в другого, надеясь, что судья, даже самый захудалый, не расценит это, как оказание сопротивления и оскорбление при исполнении. Парни заругались, но драться перестали, ушли умываться и перекуривать.

Я, наконец, устроился более-менее устойчиво и порадовался: поутру, если останусь жив, никакого похмелья не будет. Голова не кружилась, но ощутимо побаливала, в глазах не двоилось. И это тоже хорошо: сотрясенья мозга нет. В туалет бы сходить на предмет проверки цвета мочи, ну да не буду злоупотреблять гостеприимством – теперь, уж, что есть, то и есть.

Девка отражалась в стекле дежурки, и видно было, как она ожесточенно давит на кнопки моего телефона, что-то записывая временами в блокнот. Какая неприятная дама! Она словно почувствовала мой отраженный взгляд и повернулась ко мне спиной, продолжая что-то там изыскивать из содержимого моих карманов.

Скоро вернулись овеянные романтикой профессии парни. К тому времени истекать кровью я прекратил и даже не прочь был поспать, вот только мое подвешенное положение мне это не позволяло. Лейтенант что-то вполголоса переговорил с девкой и подошел ко мне, позвякивая ключами.

– Разговор есть, – сказал он и снял с меня наручники.

Полярник.

Я ощупал свое горло, а потом выпил банку пива. Не сказать, что мне стало легче, но чувствовал я себя и так вполне сносно. Опухоли у меня никакой не прощупывалось: то ли она стремительно стаяла, то ли ее и не было вовсе. Выходит, зря я осу растоптал.

Я прокрался вдоль своей живой изгороди и выглянул на пустую дорогу: пусто. Посмотрел по сторонам: пусто-пусто. След наблюдателя успел простыть. Но модулятор где-то стоял – это точно, я научился его чувствовать. Значит, его кто-то должен обслуживать. Вряд ли из «Зю», скорее, какая-нибудь темная овца, не ведающая, что творит.

Такая жизнь меня не радовала, скорее, даже угнетала. Если бы я не научился разделять свои эмоции и эмоции не свои, навязанные извне, я бы не знал, как жить дальше. Но рано или поздно произойдут изменения, к которым я могу оказаться не готов.

А что, если проверить своих визави на вшивость? Если несколько минут назад за изгородью кто-то стоял, не факт, что он испарился или улетел вместе с почтовыми голубями. Где-то он поблизости, где-то стоит его машина, потому что праздно шатающийся человек посреди леса выглядит подозрительно. Здесь все ездят на автомобилях, или на хищных байках.

Я поднял голову к небу и почему-то понюхал воздух. Глупости, я ж не охотничья собака, надо предположить варианты.

Направо – дорога зажата среди крутого кювета и густых труднопроходимых кустов. А дальше уже просматривается горделивая соседская усадьба, отстоящая от нас в километре с лишним. Прямо – вообще дороги нет, когда-то вырубленный лес ныне дико прорастал сквозь неубранный валежник молодой порослью елок и осин. Направление «назад» не рассматривается: там мы, там горка и там вода. Остается только один путь: влево. Вот туда-то я и направлю свои стопы.

Направить-то, конечно, я направил, вот только как-то совсем опрометчиво. Следовало бы заручиться поддержкой народных масс, вооружиться какими-нибудь системами залпового огня, ну, или взять с собой заостренную палку, типа копья. Я пошел в одних шортах, тапочках и в руках не нес ничего, даже газетки.

Чужую машину я обнаружил быстро, она стояла, сокрытая от дороги, за сколоченной мини-помойкой, Eko-pisto, как такие вещи принято называть. Сюда сознательный народ в разделенные контейнеры стаскивал всякое железное и стеклянное барахло, типа пивных банок и винных бутылок. Ну, а несознательный разбрасывал его, где ни попадя. Несознательными были, в основном, россиянские туристы и местные граждане сомалийской, румынской или цыганской национальностей.

Для меня всегда оставалось загадкой: как в Европе с такими строжайшими до полного идиотизма миграционными правилами плодится всякая чернь?

Соберется совет ЕС, посмотрят друг на друга из-под насупленных бровей, Ангела Меркель возьми и крикни «Хайльгитлер». Все важно отзовутся: «хайль-хайль». И только какой-нибудь россиянский еврей, затесавшийся наблюдателем из Совбеза, осторожно прошепчет «гитлеркапут». А потом начинают решать: куда девать негров?

В самом деле, куда их девать? Не в Африку же, там и так их полным-полно. В Америку нельзя – там свои негры в избытке, они будут возражать против левых чернокожих. Запихнуть их в Финляндию, Швецию и Норвегию. Для рассады, так сказать, для борьбы с расизмом. На льготных для миграции условиях.

Действительно, я как-то выходил на финский государственный сайт по миграции и все такое. Две возможности подать прошение на рассмотрение какого-нибудь своего заявления: для сомалийцев и для прочих людей. Прочие – это белые. Для черных, наверно, самым важным вопросом может быть грамотность. «Умеете читать-писать?» «Не умею». Тогда милости просим в финское окно в Европу, мы вас обучим чтению и письму и еще денег дадим. Залезайте. Или, «Умею». Тогда милости просим в финское окно в Европу, мы вам просто денег дадим. Залезайте.

Вот и залезают кагалами. Не знаю, может быть, все дело в количестве негров. Отказывают десяткам тысяч, а просятся миллионы. С Россиянии, пожалуй, уже никто не пытается эмигрировать, разве что разрешение на учебу, или, если звезды так сложились, на работу получить. Тут уж окно в Европу захлопывается. Порой, даже туристические визы не дают. Нам сомалийцев девать некуда, а вы тут еще работать хотите! Россиян не пускают трудиться, либо деньги в магазинах оставлять, а сомалийцев принимают, чтобы они не работали, да еще и деньги им за это давать. Вот, хоть убейте, не понимаю Европу. Как же надо не любить самих себя, чтобы любить какую-то черную гопоту? А ведь и убить могут. Если так происходит, значит, это кому-то нужно.

***

Меня, когда усадили на привинченный к полу стул, некоторое время ничего не спрашивали. И даже не били. Рассматривали, наверно. Вот ведь как интересно получается: мы с этими ментами воспитывались в одинаковых – примерно одинаковых условиях. Но теперь они с точки зрения профессиональных экзекуторов обозревают, какой удар кулаком, или ногой, при минимальной затрате сил нанес максимальный вред? Вся левая половина моего лица превратилась в подушку, от глаза – щелочка, в которую даже свет от лампы попасть не может. Сразу видно, что над этим поработали правши. А надо бы, так сказать, равномерно распределять усилия.

Закончат милиционеры свое дежурство, пойдут домой. А там жена: «Как дежурство, милый?» «Устал, дорогая». Дочка в садик, либо в начальную школу собирается: «Папа, ты что делал на работе?» «Да вот бил и пытал тут одного умника. Руки ему связал и – ногой по морде, кровища в разные стороны». Вряд ли скажет дочке такое, насупится и промолвит, мол, преступников ловил. И сам себе поверит, и спать завалится, и никаких кровавых мальчиков ему не приснится.

А вроде бы в одну школу ходили и одним учителям внимали. Ценности нам одни и те же втолковывали: честность, доброта, порядочность. Любовь и дружба. Но жизнь так повернулась, что не нужен он оказался в этой жизни. Посредственный ученик, пижон и обманщик, а, главное – лодырь, таким тяжело пробиться, так сказать, в люди. Куда идти неудачнику? Странный вопрос. В милицию теперь идут не по велению сердца и комсомольским путевкам. Впрочем, без разницы: кто влился в систему, тот и становится ей. Во все времена и на всех континентах.

Пусть лощеные придурковатые дяденьки в нарочито простонародных одеждах открывают мемориалы «Жертвам сталинских репрессий», а сопутствующие им престарелые брюнетки с крючковатыми носами роняют слезы в носовые платки – этим самым жертвам уже без разницы. Уж минуло столько лет, что в живых никого не осталось. Но каков бы был настоящий мемориал, не каменный и холодный, а живой и реальный, если б насильно не стирали память о тех, кто имел отношение к людским страданиям самое, что ни есть, непосредственное! Если бы собрали всех этих следователей, прокуроров и судей, охранников и надзирателей, которые «честно выполняли свою работу», да провели бы через один из малых островочков ГУЛАГа! Вот это была бы память, вот этим бы окупились все страдания!

Однако система своих не сдает. Ничто не меняется в нашей державе, рабская психология передается по крови.

– Чего молчишь?

Это, оказывается вопрос лейтенанта ко мне, а я, признаться, задумался, в интеллигентские игры стал играть: кто виноват, и что делать?

– 

Here I stand and face the rain

I know that nothing's gonna be the same again

I fear for what tomorrow brings, – почему-то прошипел я песню, которую написал Pal Vaaktaar в бытность A-ha образца 1985 года.

«Вот стою под дождем

Знаю, что ничего не будет таким снова.

Боюсь, что принесет завтра» (перевод).

Подошел с какими-то бумагами прыщавый сержант и замахнулся на меня. Я не отшатнулся, чему, признаться, удивился. Инстинкт должен был сработать, а я – дернуться. То ли все чувства мои притупились, то ли на эту ночь вся моя любовь к ближним человекам кончилась. У меня возникло желание ударить этого сержанта, причем так ударить, чтоб ему было больно. И не просто больно, а больно бы сделалось на всю оставшуюся жизнь. Вот какая во мне кровожадность разыгралась, и его спасло только то, что я опять увидел в щель приоткрытой двери блеклую девицу. Она не хотела попадать мне на глаза, но явно мной интересовалась.

– Стало быть, книжки пишешь? – спросил, вдруг, лейтенант.

– Писака, – скривился в оскале сержант. – Бумагомарака.

Вот к такому повороту я был явно не готов. Хотя весь хмель из меня выбился, но подходящих слов для ответа я не нашел.

– Э, – сказал я и шмыгнул опухшим носом.

– Предатель, – снова проговорил сержант. – Изменник и враг народа. И в армии, наверно, не служил.

– Служил, – ответил я. – Один год, десять месяцев и двадцать три дня. 49 смоленская ракетная дивизия. Передвижная авторемонтная мастерская. Должность – генерал.

Сержант и лейтенант переглянулись между собой. Видимо, они-то как раз в армии и не были. Служба в органах тогда давала такую привилегию. Потом они посмотрели за дверь, где маялась превратившаяся в ухо девица. Та тоже, вероятно, в армии не была.

– Что же ты тогда до такого скатился? – лейтенант хотел чувствовать себя мудрым наставником.

– И присягу давал, а сам! – возмутился сержант.

– Я давал Присягу другому государству, – я попытался пожать плечами, но это причинило мне боль. – Советскому Союзу. Больше никому присягать не намерен.

– Коммунист, – отчего-то заволновался сержант. – Сталинский выкормыш. Из-за таких и были репрессии.

Можно было улыбнуться, да губы не повиновались. Да и, в общем-то, не до смеха.

– Так ты против президента! – нервно облизнувшись, сказал лейтенант и оглянулся на стену, где висел портрет любимого человека.

– Против какого? – я начал уставать от разговора. Беседа с идиотами тем вредна, что и себя начинаешь чувствовать по-идиотски.