Мемуары Люцифера

Увы, но при всей кажущейся универсальности, наше вероучение не избежало влияния среды. Того самого общества, для использования в котором и предназначалось. То, что я не смог изначально предвидеть, впоследствии очень верно определит поэт: «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут!». Прямо – не стихотворная строка, а готовая аксиома.

Признаю: я слишком положился на универсальные черты вероучения. Не учёл местной специфики. Не учёл того, что продукт тандема Ахурамазда-Заратуштра имеет вполне конкретного потребителя. В силу этого обстоятельства ареал распространения учения изначально не мог быть большим, выходящим за пределы одного народа.

Так оно и получилось. Учение распространилось из Мидии на Персию, где и остановило своё, далёкое от победного, шествие. Я, конечно, поспособствовал тому, чтобы эта религия стала хотя бы государственной. Но это уже были «мёртвому припарки». Тогдашняя Персия была уже не той, что при Ахеменидах: и площадей меньше, и народов. По большому счёту, эта вера осталась верой лишь титульного народа.

Я мог бы сделать хорошую мину при плохой игре – но зачем? Самокритика – вещь полезная. Даже полезнее критики. Она свидетельствует о работе ума и трезвом взгляде на вещи, чего у меня не отнять, даже при всём желании. По сути, это – тот же анализ, позволяющий увидеть ошибки, чтобы не совершать их в будущем.

Но, как бы там ни было, замысел потерпел неудачу. И лишь по одной причине: вера пришлась по нутру только этому народу. Здесь удачно совместились обе специфики: и религии, и сознания. Другим народам Ахурамазда «не показался». Или показался не тем, кого я казал.

Alter, разумеется, был тут как тут, вовремя подсуетился – и учение получило «соответствующее» паблисити. Совсем не то, которое хотелось бы. Результат наших совместных усилий – моей недоработки и его работы: новая религии потеряла все шансы на то, чтобы стать одной из мировых. Ахурамазда остался всего лишь экзотическим местечковым божком.

Признаю: некоторая экзотичность имела место. И, если она и влияла на потенциальную добычу – то лишь в негативном плане. «Пипл» не был готов воспринять те формы, в которых вера давалась для усвоения. Специфические особенности отправления культа только усугубили положение. Человеку Запада трудно – а часто и невозможно – было согласиться с некоторыми из них.

Особенно дико для западных цивилизаций выглядело обращение поклонников Ахурамазды с телами умерших единоверцев. Моё упущение: зря я предоставил Заратуштре некоторую самостоятельность. Понадеялся на его идеологическую зрелость, а напрасно. Парень он – толковый, думающий, но… не всегда «в ту степь». В который уже раз я убедился в верности старой истины: «Доверяй – но проверяй!» Мало ли, что до сего времени он был надёжным рупором моих мыслей, ни разу не отклонившимся от «линии партии»?

В результате, несущественные, казалось бы, вопросы отправления культа, я доверил ему изложить своими словами. И тут красноречивый Заратуштра «разошёлся» – и «вышел за рамки». В порыве творческого энтузиазма он такое насочинял, что даже у меня встали бы волосы. Если бы были. «Оказалось», что по смерти адепта в его тело входит женский демон – и труп становится нечистым, оскверняя всех, кто его касается или хотя бы слишком близко стоит к нему.

«Об остановиться» уже не было речи. Заратуштру «понесло» – не удержишь. У парня оказалась богатая фантазия. Он объявил, что труп не может быть сожжён, так как это было бы величайшим осквернением огня. Но он также не может быть ни похоронен в земле, ни брошен в воду, поскольку осквернил бы землю и воду. Остаётся всего «чистый» способ «погребения» трупа: отнесение его на высокие горы, доступные лишь диким зверям и хищным птицам, где ему только и место. В пасти ненасытных хищников. Ну, скажите, кому понравится такое обращение со своими будущими останками – даже при всей доскональности истолкования его причин?

К сожалению, внешняя сторона учения для тёмных разумом людей куда важнее теоретических основ! Что ж: сотворить Универсального Бога пока не получилось. Я не сумел распространить веру в Ахурамазду за пределы державы Сасанидов.

Но созданный мною Бог оказался настолько «своим» для этой страны, что никаким другим богам и думать не следовало о проникновении в её пределы. Тем самым, ставился первый барьер на пути распространения единобожия. А это был уже успех. Пусть тактический, пусть частичный, но успех.

Глава пятнадцатая

В поисках нового места приложения ума мысль моя переместилась чуть южнее и восточнее, на полуостров Индостан. Ознакомившись со спецификой языческих верований местных племён, с их обычаями и укладом, я уже не ставил перед собой цели сотворить на этой «базе» «крупноформатного Единого Бога». Теперь я вполне удовлетворился бы тем, что сумел бы вырвать из-под потенциального влияния других религий огромный регион с его многомиллионным «пиплом».

Я решил: «Пусть не будет Универсального Бога Востока. Но пусть будет Ахурамазда, как Бог Персидской державы, и пусть будет Бог огромной Индии! Бог, которого я пока ещё не наделил ни именем, ни чертами, ни даже идеологической „начинкой“. А там, глядишь, удастся создать ещё несколько Богов регионального формата. Главное: не допустить появления Бога Единого или Бога такой массы людей, которая позволит Alter-ego создать нужную концентрацию энергии для Третьей Силы».

Кандидата в Учители на Индостане я наметил одновременно с Заратуштрой. Сиддхартха Гаутама сразу же показался мне именно тем человеком, который сможет вызвать брожение в умах миллионов. Даже, если мне с ним не удалось бы сделать большего, то и тогда я считал бы свою миссию успешной.

Гаутама был не каким-то, там, бродячим дервишем «без папы и мамы». Он принадлежал не просто к знатному – царскому – роду, и был старшим и любимым сыном Судгоданы, вождя арийского племени сакиев (или шакья). Мать его, Магамайя, была старшей женой правителя.

Ещё до того, как я выделил Гаутаму, он уже сам, ещё мальчиком, выделялся из толпы сверстников. Он хотел до всего дойти своим умом. Мне осталось лишь указать ему направление движения. Для этого я определил к нему в наставники одного толкового аскета, который довольно грамотно просветил юного философа на тему неправедности сего мира. В результате они с Гаутамой даже «перевыполнили план»: царевич начал смотреть на все земные радости, как на суетные вещи. Он размечтался о «кренделях небесных» – в плане тихой монастырской жизни – и теперь упорно искал случай всецело отдаться воздержанию и размышлению.

Конечно, это было «отклонением от линии» – я ведь готовил его совсем не к затворничеству. Парень должен был нести в массы свет нового учения. Но, в целом, я не беспокоился насчёт избранника. Я знал, что эти мысли – лишь стадия на пути к другим, более привлекательным для меня. И не столько в теоретическом, сколько в практическом аспекте.

Так и случилось: тихая жизнь скоро наскучила молодому человеку. Гаутама захотел повидать свет, постичь мудрость других, а буде возможным – и поделиться своею. Я не возражал – и в июльское полнолуние, в обществе одного-единственного спутника и нищенской сумы на двоих, отправил царевича «постигать мудрость мира сего».

Я не ошибся с переориентацией монарших взглядов: парень быстро понял, что от него требуется. Поднабравшись опыта, он уже проповедовал себя, как одного из Будд, являвшихся на Землю в разное время. Я подсказал царевичу, как объяснить своё «производство в чин». Гаутама заявил о том, что религия каждого из его предшественников «в должности» «Просветлённого» (именно так переводится это слово с санскрита), много раз уже забывалась до прихода нового Будды. Новый всегда начинал на том же самом месте: снова проповедовал ту же тысячелетнюю истину. В конце концов, Гаутама – с моей подачи – объявил себя Двадцать Пятым Буддой.

Видя, что парень действует по плану, я уже не вмешивался в его работу. Я даже не торопил его с «обращением масс»: плод должен был созреть. Хотя в предоставлении Гаутаме относительной свободы, наряду с положительным, имелся и отрицательный момент. Принц, увлёкшийся наставлениями аскета и желая то ли отказаться от мира, то ли вдохновить остальных личным примером, довел себя до такой степени истощения, что мне пришлось вмешаться. «Не ровён час – помрёт мальчонка с голоду».

Застав его однажды в состоянии обморока, я понял, что люди не зря говорят: «Дозволь дураку Богу молиться – он и лоб расшибёт!» Дураком мой подопечный не был – но лоб уже начал расшибать. Выговорив товарищу, я усадил его за обеденный коврик, и впредь наказал не заниматься самоистязанием, от которого – ни толку, ни проку.

Гаутама оказался учеником понятливым. Да и то: кого может вдохновить аскетическое самоистязание? Оно и его самого «почему-то» «не просветляло». Поэтому, отделив духовное от телесного, принц стал вести жизнь нормального человека, хорошо питался, избавился от обносков – и даже обзавёлся семьёй.

Последняя «творческая инициатива» не предусматривалась моим планом. Но восстановить статус-кво было уже невозможно: у Гаутамы родился первенец. Увы, но дурное дело – нехитрое.

Так как это не соответствовало образу пророка, я немедленно обратил мозги Гаутамы к размышлению. Он должен был понять, что не следует из одной крайности шарахаться в другую. «Маленькие радости жизни» немногим лучше бестолкового аскетизма. Я был прям: «Парень, это – не для тебя. Это – для тех червей, в которых тебе поручено вложить хоть немного ума. Не разочаровывай же меня!»

Наверно, мне не следовало «давить» на мужика. Он и сам уже видел, что жизнь двуногих не способствует обретению того, к чему он стремился. Точнее, к чему стремил его я. Хотя, пожалуй, стремление было обоюдным: личность-то была совсем даже не «личностью».

Гаутама внял – и предался размышлениям. Он даже покаялся за то, что сбился с пути. Я не настаивал на покаянии – мне достаточно было возвращения принца на стези Просветления. Но он оказался к себе строже, чем я – к нему. Это было лишним доказательством того, что я не ошибся в человеке. Что он – именно тот, кто мне нужен. Что рано или поздно он реализует мои планы.

В то время среди тамошних философов бытовало мнение о том, что посредством систематических размышлений и покаяния люди могут стать выше богов. Самонадеянная чушь, конечно, но в данном случае вера Гаутамы в возможность таких «превращений» была мне на руку. Парень должен был окончательно поверить в свои силы, в своё назначение, в свою звезду – ту, которую я зажёг персонально для него.

И Гаутама оправдал мои ожидания. В подаче себя как воплощение Будды он преуспел настолько, что даже чужестранцы стали почитать его как святого. Что, уж, тут говорить о родственниках и соседях?

Но торопиться с внедрением парня в массы не следовало. По одной только причине: на Гаутаму временами «накатывало». Конечно, «всё подвергай сомнению», но не до такой же степени! Я взял тайм-аут: принц должен был преодолеть сомнения. Относительно верности «избранного им» (как он считал) пути. Я не слишком порицал его: только дурак ни в чём не сомневается. А Гаутама искал ответы. Он постигал и себя, и мир. Да, и потом: мало понимать самому – надо ещё уметь объяснить другим. Так, чтобы поняли. Так, чтобы поверили. Разумеется, я не оставлял его без опеки и руководящего начала.

И однажды я увидел: товарищ «дозрел». Он был уже в состоянии конспективно давать тему. Да и сам «подровнялся» душой и телом. Он уже не считал, что умерщвление плоти является необходимым условием веры. Теперь Будда проповедовал иное – да, как складно! Я мог гордиться нами обоими: собой – как автором и режиссёром, им – как талантливым актёром.

Согласно нашему (без сожалений делюсь лаврами) учению, всё телесное есть материальное. А материальное – временное, так как оно само в себе носит зачатки разложения. Пока человек связан с материальным миром телесным существованием, он регулярно и даже систематически будет подвержен разрушению, печали, и смерти. Пока человек позволяет дурным желаниям господствовать в душе, он будет на постоянной основе чувствовать неудовлетворенность, бесполезное утомление и заботы.

Особенно хороша была выстраданная лично Буддой мысль: бесполезно стремиться очистить себя порабощением плоти. А всё – потому, что нравственная порча в душе человека связывает его с материальным миром. Плакаты с этим изречением вывесить бы в лачугах отшельников, наивно пытающихся личным бомжеванием изменить мир! Умерщвлять плоть лишениями – дело ненужное, бесполезное и «чреватое». Главное внимание должно уделяться очищению души от скверных помыслов: лишь чистому сердцу открыт мир и добрые дела.

И – как апофеоз: только искоренение всего дурного разорвёт цепи существования человека и перенесет его «на другую сторону, откуда душа его уже не переселится в другое тело». Каково?!

Это было оригинально – и совсем не походило на учение Заратуштры, несмотря на присутствие идеи борьбы со злом. Но у Заратуштры это больше касалось борьбы «во внешнем мире», в то время как Гаутама проповедовал борьбу со злом в самом себе, как первопричины нравственной порчи, связывающей человека с миром, как источником печали, разрушения и смерти.

Простота наставлений способствовала их быстрому распространению в массах. Это ставило крест на надеждах Alter-ego заполучить столь выгодный плацдарм для насаждения Идеи Бога Единого. «Оторвать и разорвать!» – именно таким виделось мне теперь направление действий. Меня вполне устраивал лоскутный образ земных вероучений. И чем больше будет таких сильных Единых Богов «местного пошиба», тем меньше будет у Alter-ego шансов заменить их фигурой Бога-Пришельца. Поклоняться этой фигуре ему пришлось бы соло.

Чтобы облегчить восприятие учения, я помог Будде, склонному к излишнему философствованию, чётко сформулировать основные положения. Я и дал название религии: «буддизм». Незачем «изобретать велосипед»: вера всегда отождествляется с именем объекта поклонения.

Эти основные положения я назвал «четырьмя великими истинами». Вот они.

Первая истина: несчастия всегда сопутствуют жизни.

Вторая истина: источник всего бытия лежит в страстях или похоти.

Третья истина: избавиться от бытия можно, только уничтожив похоть.

Четвёртая истина: достигнуть этого можно, лишь поднимаясь по ступеням, ведущим в Нирвану.

И ступеней таких я определил тоже четыре.

Первая ступень состоит в пробуждении сердца. Когда пелена спадает с глаз верующего, когда он познает великую тайну скорби, неразлучной с жизнью и со всеми земными интересами, когда он обращается к Будде – он становится на первую ступень по пути к спасению.

Вторая ступень состоит в освобождении от нечистых помыслов и мстительности.

Для того чтобы достигнуть третьей ступени, верующий должен отделаться от всех злых желаний, от незнания, сомнения, ереси, недоброжелательства и раздражительности.

Венцом жизни, по нашему с Буддой учению, должно было стать всеобщее милосердие. Мы с ним так наставляли паству: истинная свобода заключается только в любви. Это и была последняя, четвёртая ступень на пути в Нирвану. Ведь, проникнувшись любовью, каждый последователь Будды сможет порвать цепи незнания, страсти и греха – и, тем самым, избавить свою душу от переселения.

Мы внушали: только любовь приближает человека к Нирване и ставит его вне законов материального бытия. Ибо только в случае преодоления всех четырёх ступеней ему откроются тайны будущей и прошлой жизни. Только в этом случае человек освободится от рождения с его последствиями – разрушением и смертью.

Напоследок я не преминул добавить в «бочку мёда» кое-что «для пикантности». Человеку неискушённому достижение заявленных целей не должно было казаться делом простым и лёгким. Мы с Буддой дали ясно понять всем: избавиться от того, что является сутью человека, невозможно, ибо результатом изменений был бы уже не человек в его теперешнем понимании.