Истории, рассказанные бывшим следователем

Это уже – Трофимов: его стиль.

– Вконец «достал», да?

– Это не…

Младший не договаривает и в оцепенении опускается на стул. Трофимов с довольным видом разводит руками.

– Что и требовалось доказать!

Честно говоря, я тоже не собираюсь «углубляться в дебри» и сочинять альтернативные версии. Всё же опыт – большое дело! Некоторые вещи ты постигаешь по наитию, которое, как у Пушкина: «сын ошибок трудных». Иногда вовсе нет доказательств – но ты не сомневаешься в том, что было «так-то и так-то». И не потому, что хочется в это верить, а потому что каждая мелочь вокруг тебя свидетельствует в твою пользу. Её нельзя приобщить к делу – но она есть, и она «вопиет»!

…Мы уводим с собой «младшего», которого десятка полтора соседей провожают сочувственными взглядами и такими же текстами. В «ментовке», куда мы доставляем задержанного, последний не радует нас признательными показаниями. Больше того: он – классический пример того, о котором говорят: «не проронил ни слова». Но это не потому, что он – такой «тёртый» или такой «стойкий»: он молчит, как невменяемый. Уж, мы-то с Трофимовым насмотрелись подобной публики!

И уже в этот день ко мне в прокуратуру зачастили ходоки – ходатаи за «младшего». Его не просто хвалят: признаются в любви к нему как к сыну, как к внуку, как к брату. Особенную активность проявляют старушки: они подключат начальство «младшего» и профком ЧНФ. В оценке покойника они также единодушны: подонок, сволочь, негодяй, «которого давно надо было убить!».

А тут ещё выясняется, что «младший» состоит на учёте в психоневрологическом диспансере. Бабки просят меня не привлекать к уголовной ответственности «хорошего человека», но всё, что я могу сделать – это назначить судебно-психиатрическую экспертизу…

Экспертиза признаёт «младшего» невменяемым. Определением суда он направляется на принудительное лечение сроком на два года. Думаю, что он вряд ли в претензии на меня: психиатрический стационар – это, всё-таки, не колония. Да и, по совести говоря, я не рвался «упечь» его: хороший парень сделал доброе дело: «убрал» негодяя. «По трудам – и награда»…

ЖЕРТВА УРОЖАЯ.

Командировка на село – это не только свежий воздух, аромат нескошенной травы и запах коровьих «лепёшек». Это ещё и полный сейф дел с давно пропущенными сроками и статусом безоговорочных «висяков». За это я должен благодарить следователя-«аборигена», который почувствовав приближение расплаты конкретно за эти дела, а в целом за вопиющий непрофессионализм, оперативно и даже «скоропостижно» «заболел» с помещением в стационар местной больницы.

В наследство от него мне, кроме безнадёжно – с точки зрения «аборигена» – загубленных дел достался шикарный кабинет. «Абориген» был слаб как следователь, но как мастер обустройства личного быта – в том числе, и служебного – был выше всяких похвал и вне конкуренции. Именно поэтому прокурор района могла кусать себе локти от зависти – и она так и делала. И ведь было, от чего: её персональные апартаменты выглядели колхозным сараем на фоне «пятизвёздного» отеля. «Абориген» умудрился сделать двухуровневый пол, на который уложил импортный дубовый паркет. Дубовые панели и встроенные шкафы из того же материала довершали роскошный облик кабинета.

Кроме официальных «покоев» «абориген» обзавёлся и личными. Это была небольшая комнатка за дверью, задрапированной дубовым книжным шкафом. Когда нажималась потаённая кнопка, шкаф отъезжал в сторону – и открывал доступ к двери. За ней и находились «личные покои» «аборигена» размером четыре метра на три, с мягким диваном, креслом, журнальным столиком, малогабаритным холодильником и мини-баром. Сюда «абориген» водил особо приглянувшихся ему свидетелей женского пола. Дабы я порадел «голубчику» и хотя бы одно из дюжины загубленных дел довёл до суда, «абориген» выдал мне и секрет потайной комнаты, и ключ от неё с пожеланием хорошо провести время.

Я принялся изучать «опись наследства». Только одно дело из всего перечня не было прекращено производством: по нему просто истекли все допускаемые УПК сроки, которые уже перевалили за шесть месяцев. А дело было арестантским: по обвинению в групповом изнасиловании по нему уже полгода обживали СИЗО два человека. Все остальные дела были прекращены производством либо за отсутствием состава преступления, либо и вовсе за отсутствием события преступления. Похоже, «аборигена» не смущало то обстоятельство, что начальство безжалостно «дрючило» нас за такой «фармазон»: «Зачем возбуждали дело, если нет события преступления?! Только зря переводите государственные деньги да портите нам отчётность!»

Эти дела – на мой пока ещё поверхностный взгляд – не представляли никакой сложности и имели вполне реальную судебную перспективу. Поэтому большинство из них я сразу же возобновил производством. Особо резонансную перспективу представляло собой дело по местному детскому дому, где в результате разгильдяйства администрации погибли шесть воспитанников, наглотавшихся карбофоса. Но сложности оно не представляло, за исключением возможного участия в судьбе начальства «административного ресурса»: райкома и райисполкома. Я не сомневался в том, что однажды они уже повлияли на ход расследования – через следователя-«аборигена». Как я выяснил – почти сразу и без особого труда – дядя «аборигена» работал одним из заместителей председателя райисполкома.

Отказных материалов я нашёл в сейфе совсем немного: всего пять штук. Один был по изнасилованию – заявительница забрала заявление, ещё в трёх фигурировали вполне «мирные покойники. А, вот, последний «отказник» сразу же «зацепил» меня. «Абориген» не стал возбуждать дело, хотя основания для этого лежали на поверхности. Я не удивился такому исходу: «абориген» отличался не только непрофессионализмом, но также склонностью всегда принимать сторону начальства. Он никогда – сужу по анализу его дел – «не вставал горой за обиженных», предпочитая прикрываться «горой» начальства.

А фабула отказного материала была интересной. В сентябре прошлого года (а я прибыл в командировку на следующий год – в середине мая) при, казалось бы, вполне заурядных обстоятельствах погиб рабочий совхоза: его засыпало зерном в бункере. Смерть нелепая, глупая и даже анекдотическая – хотя разве бывает смерть умная?!

На место происшествия выезжал «абориген» – единственный следователь районной прокуратуры на протяжении уже трёх лет (вторую единицу «область» отказалась давать за малым количеством дел в производстве и относительно благополучной криминогенной обстановки). «Абориген» наспех заполнил бланк осмотра места происшествия, опросил пару человек – и благополучно отбыл восвояси. Кроме этих «документов» «отказник» «разжился» только актом судебно-медицинской экспертизы трупа и постановлением об отказе в возбуждении уголовного дела. Всё.

«Абориген» не стал интересоваться ни личностью потерпевшего, ни обстоятельствами «несчастного случая», как он сам квалифицировал данный факт, ни тем, каким образом мужик оказался в чреве находящегося под загрузкой бункера. А, вот мне представился случай заинтересоваться. Уже через день от прибытия в командировку Я был «осчастливлен» прокурорской просьбой представить государственное обвинение на выездном заседании вместо неё. Мои возражения формата «я – следователь, а не помощник прокурора!» тут же вдребезги разбивались о неопровержимый довод: «Мы с Вами остались вдвоём!».

И это соответствовало действительности: кроме «аборигена» -дезертира в наличии отсутствовала и штатный помощник прокурора, которая убыла на плановые курсы повышения квалификации. Пришлось ехать. До этой «Тмутаракани» – совхоза имени героя гражданской войны – мы пять часов тряслись на ухабах просёлочной дороги в затрапезном «ПАЗ»е. А когда мы прибыли на место, я не поверил глазам своим: время, казалось, остановилось здесь полвека назад, ещё во времена коллективизации. Такой разрухи и таких забитых крестьян я не видел ещё ни разу.

И такого резкого контраста с начальством я тоже ещё ни разу не видел. Местный директор ездил на новенькой «Волге» мимо своих рабочих, плетущихся на телегах, запряжённых полудохлыми клячами. Когда он заходил в помещение дирекции, все разговоры прекращались – и люди с непокрытыми головами кланялись «барину» в пояс точно так же, как это делали их далёкие предки.

Дельце мы рассмотрели быстро. Я «толкнул» речь, которая почему-то вызвала восторг во всех правоохранительных органах района, суд согласился с предлагаемым мной наказанием – и мы отправились на шикарный обед в совхозную столовую. Директор не пожалел денег… государственных на наше угощение. Меню впечатляло: наваристый борщ с жирной сметаной и огромными кусками говядины, жареный гусь, пироги со всевозможными начинками, салаты из свежих овощей, десерт, водка, коньяк.

Как это контрастировало с тем, что я увидел в рабочей столовке: комплексный обед из жидкого супа с перьями вместо мяса, пюре синюшного цвета из плохо размятых картофелин, и белёсый, насквозь просвечивающий якобы «компот из сухофруктов»! Но этот прискорбный факт не встал у меня «комом в горле»: очень хотелось жрать, тем паче что нас ждал обратный пятичасовой марафон через пустыню.

Ещё до обеда я успел переговорить с несколькими фигурантами интересующего меня дела. Откровенного разговора не получилось: люди опускали глаза и замолкали сразу же, как только слышали фамилию «покойника из бункера». А когда во время обеда директор как бы невзначай поинтересовался моим любопытством на тему бункера, я понял, что здесь надо будет «копать бульдозером». И ещё: мне «очень понравилось», как директор определил покойника: «жертва урожая»

– Урожай в прошлом году был рекордный, забот было по горло, все устали, некоторые потеряли бдительность, впали в халатность – и в результате… такой печальный результат.

Насчёт «рекордного урожая» директор не соврал, только забыл отметить, что рекорд был со знаком минус: таких низких урожаев даже в этом традиционно низкоурожайном совхозе ещё никогда не собирали. И забот действительно было по горло: не успевали отписываться от «верхов» и оправдываться перед всевозможными комиссиями.

Я решил задержаться в совхозе, встав на постой у местного участкового. Пожилой «старлей», узнав причину, нахмурился и покачал головой.

– Зря Вы это затеяли…

– Покажите мне место происшествия!

Именно таким оказался наш «стартовый» диалог. Участковый на своём стареньком мотоцикле доставил меня к бункеру. Бункер выглядел так, как и должен выглядеть бункер типа БЗК: «бункер зерновой с конусным дном». По наружной лестнице я поднялся наверх. Посмотрел в «иллюминатор» и даже открыл «технологический люк в крыше», через который можно было попасть внутрь бункера: внутри имелась лестница для спуска.

Судя по материалам «отказника», покойник вывалился из отверстия нижнего конуса, когда на погрузку под него подошла очередная машина. Возникал естественный вопрос: как и зачем будущий покойник оказался в чреве работающего агрегата?

Я начал «танцевать от печки»: «кто такой этот потерпевший?», как сказал бы один киногерой. Мне нужна была неформальная характеристика мужика. И я её получил. Будущая жертва в бытность живым человеком «работала» правдоискателем: членом профкома совхоза. Неблагодарное это занятие – заступаться за тех, кто боится собственной тени в этой затерянной среди песков «сатрапии».

Я поднял протоколы заседаний профкома. Оказалось, что не было ни одного заседания, на котором «наш герой» не клеймил бы совхозное руководство – в лице директора – позором и разными нехорошими словами. А последний «прижизненный» протокол и вовсе заинтриговал меня: «правдоискатель» грозился разоблачить преступления директора и сообщить обо всех известных ему фактах в прокуратуру и КГБ. Судя по записям в протоколе, призыв «бороться сообща» оказался «гласом вопиющего в пустыне»: дураков выступить против «Бога и царя в одном лице» не нашлось, хотя их и искать не требовалось – только они здесь и имелись.

Вопрос второй, который меня интересовал помимо личности потерпевшего: какого хрена он делал на площадке бункера, если обслуживание загрузки бункера не входило в его служебные обязанности? Он – всего лишь механик! Документов, подтверждающих неисправность установки, я не нашёл. Но на площадке бункера он оказался! Зачем и по чьему распоряжению?