Четыре унции кофе

Если бы старина Пол, полукровка из Вайоминга, обучавший меня кулинарным азам, увидел теперь свою кухню, он бы наверняка крякнул что-нибудь скабрезное. Пол зарабатывал больше, чем кто-либо до него, но и продержался в «Берлоге» неестественно долго. Его погубила трава. В зале висел пасторальный пейзаж – песчаная коса на берегу океана – и Пол, появляясь в «Берлоге» к началу смены, прикасался пальцами к прибою наподобие того, как набожные католики опускают пальцы в чашу при входе в собор. Он грезил Калифорнией. Парень с его талантом мог устроиться, где угодно. Пол был поваром от Бога, а таких ребят надо поискать. «Однажды, – любил повторять он, пережив очередной девятый вал, – я приколю свою бандану ножом к барной стойке и пошлю вас всех на хер. В Санта-Розе есть отпадный пляж. Я сделаю плот из конопли, повешу звездно-полосатый парус, возьму гитару и мешок дури вместо подушки. Я назову его «Сэйнт Пол». И он заливался заразительным смехом, вытирая пот со лба.

Жирдяй Тони смотрел на него с уважительной опаской. Пол запретил ему переступать порог кухни. На всякий случай рядом с дверью висела старая разделочная доска, и Пол любил, покончив с очередной порцией стейка, засандалить нож с двадцати футов. Себя он называл проститутом. «Я умею готовить лангустов и парфе по-берлински, – говорил он, – а кто я здесь? Король фритюра? Властелин недожаренных гренок?..». Он учил меня тому, что умел, и чем лучше у меня получалось, тем больше удалялся он от процесса, постепенно погружаясь на дно своей безмятежности. Все выглядело, как обычно. Он живо передвигался по кухне, говорил и смеялся. Но я понимал, что настоящий Пол в тот момент сидел на песке в тысяче миль отсюда и смотрел, как занимается волна. Остановить этот процесс никто бы не смог. Он стал опаздывать. Затем начал пропадать, ссылаясь на внезапную простуду. А потом просто исчез. Мы даже не попрощались. Придя на смену, я обнаружил надпись кетчупом на задней стенке холодильника: «Беги отсюда, малыш».

Но мне, в отличие от него, убежать было гораздо сложнее. И Жиробас это прекрасно знал. После ухода Пола магический круг, не дававший ему войти на кухню, исчез. Он стал наглеть, но я регулярно отплевывался и в самых патовых случаях апеллировал к Джону или Дорис. Обычно двух-трех фигуральных зуботычин в месяц хватало, чтобы удерживать этого говнюка в узде. Но все изменилось, когда он стал хозяином. Четверых развязных девиц вместо уволенных официанток, похоже, отобрали прямо с панели. Двух из них он точно пер по очереди на столе в своем кабинете.

И к нам повалила шоферня. Рыцари дальнобоя, любящие украдкой погладить бедро хохочущей потаскухи, подающей сыр с ветчиной. Не то чтобы их до этого не хватало. Но раньше кроме них попадалась и приличная публика. Ковбои на колесах питались без излишеств, не скупились на чаевые несвежим красоткам в надежде на заветный трах и в основном брали количеством. Жирдяя Тони такой расклад устраивал вполне. Кухню тоже. Однотипные заказы довели процесс приготовления до автоматизма. Самая затратнаяпо временичасть работы состояла в разделелке туш, потому что именно на этом «Берлога» недурно зарабатывала. Порционные куски, будь-то телятина или свинина, всегда стоят дороже. Но если в баре есть парень, способный правильно расписать тушу, такой бар никогда не будет внакладе. Простой повар, заказывающий вырезку для стейка, имеет одно блюдо на выходе, в то время как повар-мясник может приготовить десятки. Особо ушлые профи умеют обносить кости под ноль, включая мозг, и даже сращивать эти отходы под прессом на манер котлеты в МакДональдсе. Причем мясо остается упругим и волокнистым – носа не подточишь.

Пол такими выкрутасами не занимался. Он научил меня традиционной разделке и дал еще один козырь против Жирдяя. Как ни крути, я был ему нужен. И, несмотря на это, заграбастав бар, он словно сорвался с цепи. Придраться по качеству было не к чему. Простой ассортимент, стандартный для большинства забегаловок, в конце концов, превращает любого болвана в мастера своего дела. Попробуйте приготовить тысячу стейков, и тысячу первый вы сможете сделать закрытыми глазами, с плеером в ушах. Поэтому Жирный Тони стал давить на время. Едва официантка приносила заказ, как уже через минуту он принимался горланить мое имя. Поначалу он даже пробовал висеть у меня над душой, но случайно опрокинутая кастрюля с кипятком, от которой он едва увернулся, и постоянно скользкий пол (на кухне я носил специальную резиновую обувь) убедили его оставаться в подсобке.

На смене нас было трое. Трэвис, вчерашний школьник, помогал мне куховарить. Не шибко смышленый, он отличался добросовестностью и не тормозил по пустякам. Все самое рутинное делала мексиканка лет шестидесяти, Анна. После ухода Пола я был на правах шефа. Но Жирдяй никогда не упоминал мой статус. Вместо этого он продолжал орать мое имя, доходя до истерики в часы пик. Уверен, Пол давно бы заколол эту толстую гниду, а мне приходилось собирать воедино всю свою выдержку и продолжать нарезку с каменным лицом, не отрывая глаз от доски. Как же я его ненавидел.

Наша троица превратилась в классную команду, работа кипела в руках, за что бы мы ни брались, но заслужить хотя бы похвалу так и не удалось (что уж там говорить о лишней десятке в конце недели). Мне было обидно за ребят. На выходных я лазил в интернете, пытаясь подтянуть теорию к тому, что делал руками. Прямо из сети загружал профессиональные пособия и руководства, смотрел в YouTube технику работы с ножом. На курсы поваров у меня просто не хватало времени. Там же, в интернете, я набрел на мизонплас (miseenplace), ставшую жизненно необходимой, как только мы начали задыхаться. Оказалось, все лучшие кухни мира практикуют заготовку полуфабрикатов. И это во много раз облегчает работу смены. Нужно только выделить те составные и процессы, которые можно подготовить/осуществить заранее. Я представил, как будет брызгать слюной Жиртрест, не видя привычной запарки, и стал рыть в указанном направлении с двойным энтузиазмом.

В первую очередь, нам требовалось перераспределить обязанности. Затем выбрать день, с которого начнется новая эра на кухне. Вернее, вечер накануне дня «Д». Под градом дневных заказов у нас не было физической возможности посвятить время и силы заготовке продуктов впрок. Здесь надо было сделать ход конем, запустить маховик в понедельник вечером (бар в это время был закрыт после буйного уик-энда), чтобы уже во вторник самим оказаться на коне. Продумав все мелочи, я доходчиво объяснил своим подмастерьям смысл нововведения. И у нас получилось. Самое забавное, что Жирдяй Тони долго не мог понять, как нам удается разгребать заказы без обычной запары. Теперь кухня работала, как часы.

Изменило ли это отношение хозяина? Стал ли он кричать меньше? Я смотрел на его красную рожу, скорченную в гневной гримасе, и ничего не слышал, как если бы кто-то оставил изображение, полностью убрав звук. Я думал: у меня университетский диплом, я столько лет преподавал в частной школе и до сих пор легко цитирую Байрона или Бодлера в оригинале. Что же стало с моей жизнью? Как меня угораздило застрять в этой дыре? В чем должна состоять вина человека, чтобы из уютного офиса в Мэдфорде (PacoRabanne, круассаны с земляничным джемом, новинки в «BookaMillion», выставки и концерты по выходным) вдруг в одночасье оказаться на заплеванной жиром кухне перед телячьей вырезкой, где патологически злобный имбицил ежедневно и ежеминутно толкает тебя к выбору между тюрьмой и инсультом.

На самом деле, вопрос был риторическим. И я, разумеется, знал ответ. Среди тысяч поездов в безнадегу в этом мире есть один сумасшедший экспресс, который за секунду гарантированно доставит вас из райского блаженства в самую задницу мира. Имя ему – любовь.

ШКОЛА МИДА

Пару фотографий в черной мантии и магистерской кэпи обошлись мне в двадцать девять тысяч долларов. По остатку. Это был далеко не самый большой долг. Многие назвали бы его приятным. Прочие университетские выпускники, оказавшись за порогом Альма Матер, задолжали Дяде Сэму пятьдесят штук и больше. Но мне все время удавалось находить подработки. Я редактировал чужие книжки, обучал языку иммигрантов и каждое лето проводил в лагерях, дрессируя детишек. Домой я приезжал только на Рождество, да и то не каждый год.

Наука давалась мне легко. Где-то с третьего курса в академической среде преподавателей нашего колледжа каким-то негласным образом сложилось твердое убеждение, что я непременно останусь для получения PhD, а там в скором времени пополню лавы профессорского состава. Увы. Они пытались увидеть меня там, где сам себя я совсем не видел. После сотен книг и пособий, наскоро проглоченных за пару лет, у меня осталась изжога. Мне нужно было передохнуть и осмотреться. Я разослал резюме в несколько школ, где требовались преподаватели английского и литературы. Школьная программа, представлялось мне, не требует особых пируэтов, и богатый «лагерный» опыт мог стать дополнительным плюсом в пользу моей кандитатуры.

Первыми откликнулись в Миде. Из комнаты университетского дормитория, не заезжая в родительскте пенаты, я отправился прямиком в Мэдфорд, штат Орегон. Квартира на Роквелл авеню была равно удалена от школы и делового центра. Окна моей гостиной выходили на городской парк. Из спальни я видел свой седан, припаркованный на заднем дворе. Рента обходилась мне в 900 долларов. Дом состоял из четырех квартир. В моей ранее жила пожилая еврейская чета, затем семья мексиканцев. Последних выселили принудительно после того, как отец семейства загремел за торговлю наркотиками и был депортирован. Лэндлорд собственноручно побелил стены, поменял сантехнику и пол в ванной. Когда я впервые вошел, меня покорила роскошная кухня, залитая светом, с широкой мраморной столешницей и нежный палевый ковролин зала. Сюда требовалась пара кресел в имперском стиле. По счастью, мебельный магазин находился всего в двух кварталах, так что мне не пришлось нанимать грузовик. Кровать я купил в первый же день и по случаю обзавелся двумя стульями из массива, старого стиля, когда плотники еше не ведали, что комод можно смастерить из древесной пыли, и слово «ИКЕА» вызывало у них нелепую усмешку.

Моим соседом по этажу оказался пожилой чернокожий по имени Эндрю. Сноб и меломан. Большую часть жизни он провел в блюзовых барах Чикаго. Эндрю носил черные очки, пестрые рубахи и кожаный котелок вне зависимости от погоды, водил огромную ржавую «Импалу» и мурчал под нос бесконечные джазовые композиции. Мне повезло. Иметь в соседях музыканта – то еще счастье. Половина из них помешана на акустике, так что вам уготована участь жертвы космических децибел. Но, к моему огромному счастью, у Эндрю были наушники Staх, брендовая вещица ценой в шесть косарей. Поэтому все, что мне иногда перепадало, – приглушенное мычание за стеной, когда Эндрю пытался повторить партию Роя Брауна или Элмора Джеймса. Мы не разговаривали. Он душевно снимал шляпу при встрече. Я, улыбаясь, говорил «хай».

Квартира снизу пустовала, ибо отчаянно нуждалась в ремонте. По слухам, мексиканцы пару раз устраивали потоп, и, видимо, перенервничав, бедолага снизу неудачно покурил в постели. Хотя до вызова пожарных не дошло, жалюзи в окнах первого этажа были вечно опущены, а сквозняки время от времени доносили из-под запертой двери запах гари.

Дорога от моей квартиры до работы занимала двенадцать минут. Школа Мида располагалась в юго-восточной части Мэдфорда. До того, как попасть туда, я навел кое-какие справки. Это была одна из лучших частных школ в штате Орегон и третья из самых старых. Элая Мид, потомок того самого генерала Джорджа Гордона Мида, героя гражданской войны, основал школу в 1896 году. Здание было довольно громоздким, в лучших традициях английской архитектуры. Говорили, что в первоначальном виде оно больше походило на гарнизонную казарму. Минимум лепнины, строгость и простота. Но где-то на рубеже веков серость фасадных плит надоела очередному директору, и стены отдекорировали облицовкой из теплого привозного ракушечника. Оконные ниши освежили мраморными окладами с карнизами. Получилось весьма недурно. При последующих реконструкциях дубовые панели интерьера, вызывывшие неприятные ассоциации с английским правосудием, заменили на светло-ореховые, стены выкрасили в пастельно-бежевые тона и добавили больше ламп. Словом, приехав в Мэдфорд, я застал очаровательное строение, окруженное сочными газонами и парком, больше напоминавшим Шервудский лес. В отдельном комплексе разполагались спортивные залы и бассейн, соединенный с ними крытым переходом.

Альберт Гризби, директор Уиткинса, встретил меня весьма радушно. Признаться, я был даже удивлен. Но в первые же минуты разговора выяснилось, что куратор моего дипломного проекта, профессор Уилсон, его давний друг от младых ногтей. Не сказав мне ни слова, Уилсон позвонил в школу, а затем прислал рекомендательное письмо. Гризби говорил бархатным голосом, был могуч в плечах, носил роскошную шевелюру и пепельную бородку в испанском стиле. Он напоминал Ричарда Брэнсона. Уверен, дамы из попечительского совета таяли, втречая его взгляд, а спонсоры вносили щедрые пожертвования.

Основная ставка в школе Мида традиционно делалась на точные науки. К гуманитарным дисциплинам относились с неким снисхождением, и этим объяснялось то, что способному новичку со студенческой скамьи позволили влиться в коллектив. Я получил персональное место на преподавательской парковке, свой личный кабинет, доступ в богатейшую библиотеку впридачу к весьма пристойному жалованью и социальному пакету. О большем стыдно было бы мечтать.

В школе Мида учились отпрыски из благонадежных семей с хорошим достатком. Здесь не торговали крэком на переменах и не пользовались металллодетекторами, хотя была собственная охрана и попадавшиеся на каждом шагу камеры видеонаблюдения. Шансы нарваться на хамство со стороны учеников равнялись нулю. Они не называли своих одноклассников гуди-гуди за уважительное обращение с педагогами. Задолго до Грисби в школе Мида был выстроен собственный стиль общения, особый микроклимат, словно бы все в мастерской трудились над одним и тем же общим делом, не особо обращая внимание на ранги, но при этом глубоко уважая друг друга.

За шесть лет работы здесь я повидал многое. Первоклашек, облепивших любвеобильную Челси, учительницу рисования (у нас было два пьяных соития, утомительных и обоюдно ненужных), так что ее почти не было видно, и только рука в белой блузке тянула кисть к мольберту, когда она учила их рисовать натюрморт. Легендарную троицу «МэcТринити»: Майка, Билла и Джо, когда они в выпускном классе (уже основав свою ITкомпанию и зарабатывая куда больше любого педагога) яростно спорили, испещрив доску функциями и интегралами, вырывая мел друг у друга, чтобы добавить, чуть ли не на полу, еще один ряд символов, а когда абсолютно обалдевший мистер Салливан, убеленный сединами математик, попытался вклиниться, Майкл, писавший иероглифы с таким остервенением, как если бы это была его последняя молитва, за которой либо рай, либо вечные муки ада, на секунду вынырнул из огненного котла, где кипел его мозг, и, не отрываясь, бросил приглушенное:

– Сэр, умоляю вас, заткнитесь.

Что сделал Салливан? Только то, о чем его попросили.

Записки, которые принято было писать на французском до того, как в каждом классе стали изобретать свой собственный шифр.

Открый урок с представителями Пентагона и ВМС, что-то вроде внепротокольного визита с легким патриотическим уклоном. Видно было, что милитаристская тематика почти никого не зацепила. Встреча напоминала футбол в одни ворота, публика откровенно скучала. Первые ряды прониклись не столько интересом, сколько сочувствием и необходимостью поддержать хороший тон, почти угробленный едва прикрытым игнором средних и особенно дальних рядов. Парни в черных мундирах с отменной выправкой мастерски держали удар. Когда встреча подошла к концу, Грисби по инерции спросил, есть ли у кого вопросы. Банальная концовка банального спектакля. Но тут на самом дальнем рядуподнялась рука. Рик Донован, неказистый очкарик, которого даже самые талантливые ученики считали законченным задротом, поднялся с места и спросил:

– Скажите, а чем отличается система охлаждения порционных камер SSGN типа «Огайо» от российских лодок «Антей» проект 949А?

У высокопоставленного представителя в штатском отвисла челюсть. Адмирал улыбнулся директору:

– У вас все такие?

Грисби настороженно обвел своих подопечных долгим взглядом.

– Нет, – ответил он, адмиралу, – Только половина. Вторая половина – ядерщики.

Помню, как третий «бета» провожал Артура Лоу. У парня была саркома. Одноклассники принесли столько игрушек, что родители не могли сдержать слез. Мальчик сидел в коляске и был радостно спокоен. Он гладил плюшевого кота, лежавшего на коленях. Думаю, он понимал, что больше сюда не вернется, но тогда его больше занимал белый полупрозрачный пакет размером с чемодан, забитый под завязку всякой всячиной. В комнате для отдыха преподавателей в тот день висела напряженная тишина. Мы предпочли отсиживаться в кабинетах, и даже вечно улыбчивый Грисби выглядел задумчиво-растерянным.

После меня в школе появились еще два педагога. Поэтому старожилы, не сговариваясь, приняли меня в свою гвардию, как сказали бы юристы, на правах младшего партнера. Я любил Мид. Это было сообщество образованных людей, всегда внимательных и остроумных, готовых к круглосуточной игре в бисер и подруниванию над собой. Нам щедро платили. Нам давали время на саморазвитие, потому что администрация желала, чтобы дети Мида получали все самое свежее и лучшее.

Там, где в других частных школах традиционно разгоняли детский мозг, как процессор, мы культивировали извилины, порождая интерес. А это непросто. Взрослых можно заинтриговать обманом. С детьми такие трюки не проходят. Дети чувствуют вас. Чтобы удивить ребенка, нужно удивляться самому, причем абсолютно искренне. Надо переживать науку заново, превращая в упоительный рассказ. Как разговор ночью вокруг костра, который ты разжег. И вот уже утро, день, и проходит целая вечность, а у них в глазах все еще живут отблески того огня, которого больше нет. В этом весь фокус.

Ближе к тридцати годам я заработал авторитет продвинутого малого, с которым приятно иметь дело. В моей квартире появилась плазма и приличная стереосистема. Бар был заполнен дорогими напитками. Под окном стоял роскошный черный седан, не старше лет трех, как правило, японец.

Несмотря на мое подспудное желание облагородить съемные стены, некоторые из девушек, регулярно появлявшихся в моей спальне, находили холостяцкую берлогу излишне холодной и неустроенной. Видимо, возникало это от моей врожденной тяги к минимализму. Да и скромные размеры квартир в домах, построенных под ренту, не способствуют аристократическим замашкам. Но дамы настаивали. Так на подоконниках в гостевой поселились кремовые вазоны с папоротниками (Челси, 23 года, веб-дизайнер), карнизы под ольху с няшными занавесками (Мириам, 27лет, соискательница PhD по структурной лингвистике), напольный коврик в ванной в виде двух сердец, натуральная шерсть (Ванесса, 27, библиотекарь). Коврик пролежал почти два месяца и был испорчен бутылкой «Напа Вэлли», опрокинутой во время приема ванны при свечах с Джоан, 24 (врет, дай бог, чтобы двадцать), студенткой медицинского университета.

Были еще вязаные салфетки, этажерка для DVD, трехэтажная ваза под фрукты и прочая всячина. Каждая вторая порывалась «освежить» безупречно белые стены моей квартиры пейзажами в духе Дега, голландскими натюрмортами, а то и угловатой авангардной пеcтрятиной. Я не возражал. За меня это делал контракт с домовладельцем. Стены должны были оставаться неприкосновенными, и, к счастью, большинству моих пассий не хватило смекалки, которой обладала Мириам. Напомню, Мириам подарила карниз с занавесками, так вот для карниза она подыскала особые зажимы на липучках. Недюжинная смекалка для женского ума. В итоге стены не пострадали, хотя наши с ней отношения это не спасло.

Небо свидетель, я всегда старался быть честным. Да, я шел на поводу у чувств, потому что всякий раз они были так свежи и увлекательны, что кружили мне голову, и я, как сказал кто-то из великих, падал лицом в цветы. Но, очарованный вечной игрой, я видел только здесь и сейчас, и никогда не задумывался о завтра. Тем более, не обманывал и не обещал. Любил страстно, не оставляя следов. И заботился о двоих. Если меня считали галантным, то не потому, что я старался напоказ. Все эти приношения в мою пещеру я находил трогательными, ибо понимал, что таким образом каждая из них хотела разделить мой быт, получить кусочек «своего» пространства, если не в сердце, то хотя бы в том месте, где обитал человек, которого, как они пытались убедить себя, они любили.

Не моя вина, что чувства способны гаснуть так же быстро, как и зарождаться. Я никогда не потакал инстинкту. В моей постели не было животных. Возможно, из-за этого я не добрал чего-то в ощущениях, но зато, выбирая умных женщин, вы страхуетесь от резаных вен, круглосуточных звонков, битых стекол и поломанной мебели. Никто не сожжет вашу машину в память о разлуке.

Любовь напоминает танец. Подход, череда обязательных фигур, несколько произвольных, финальный поклон. Глупо продолжать двигаться, когда музыка стихла. Пусть я играл, но играл честно. Если бы одной из них суждено было запасть мне в сердце, если бы сумбурное блаженство не заканчивалось одинаковой сиреневой пустотой, уверен, мы бы не расстались. Но все укладывалось в каноны жанра. И, признаться, я не особенно об этом переживал. Мы были молоды, влюблялись, поедали друг друга и, взаимно опустошенные, возвращались к обычной жизни врозь. Милые встречи, светлые расставания. И так продолжалось до тех пор, пока я не встретил Хлою.

ЛИАРЫ

В последней, четвертой по счету, квартире нашего дома, о которой я не упоминал, жила эксцентричная старая дева по имени Филис. Мы почти не пересекались, потому что Филис вела ночной образ жизни.

Иногда не важно, кем тебя считают другие. Важно, кем ты считаешь себя сам. Филис считала себя скульптором. Белые следы на полу в фойе, из-за которых она постоянно выслушивала от лэндлорда, были не героином и не мукой, а особым алебастром, который ей привозили под заказ в фургонах FedEx’а.

В одной из спален (она жила под квартирой Эндрю), как я понимал, находилась ее студия. По ночам, если очень хорошо прислушаться, буквально прижавшись ухом к ковролину, можно было разобрать бесконечную партию виолончели. Филис творила. Я представлял ее: высохший профиль в шерстяном свитере грубой вязки, некогда белом, поредевшие волосы собраны в шиньон (перекрашенный мяч от пинг-понга?) над теменем, серая пергаментная кожа лица, вечно дымящая сигарета (она курила мундштук) и увесистый кусок глины перед ней на станке, в который она запускает свои костлявые пальцы, обреченные на артрит.

Стэнтон – физик из Мида – помимо естествознания разбиравшийся в искусстве, как-то рассказал мне о Филис. Но не потому, что лучшие ее работы находились в Британском Королевском музее. Жена Стэнтона часто навещала мать, и та любила вспоминать былое, часть которого припадала на Филис, чьей закадычной подругой («пропади та пропадом») она некогда была.

Аманда (так звали мать) уверяла, что Филис провела полтора года в Дэнвере. Там она забеременела и бросила учебу. Неудачный аборт, череда любовников, претензии на богемную жизнь при минимуме таланта и почти полном отсутствии трудолюбия. Она до последнего оставалась в лагере хиппи. Уже тогда, на волне возврата к истокам, появились ее первые «лиары».

Представьте грубую каменную массу, из которой собрались лепить человеческий торс. Без рук, без ног. Просто вытянутый кусок глины, приглаженный, а позднее отшлифованный до идеально гладкого состояния. В верхней части яйцевидный отросток – это голова. Иногда с шеей, иногда без. И никаких половых признаков, которыми можно было бы увязать сии творения с богами плодородия или первобытными идолами.

Размеры скульптур варьировались от нескольких дюймов до реальных человеческих пропорций. Это было удобно. Маленькие «лиары» расходились по сувенирным лавкам. Филис называла этот размер «подножным» творчеством и считала, что разменивает себя за гроши. Она пожаловалась как-то, что после оплаты материала, налогов и почтовых расходов на пересылку ей остается 25 центов с каждого экземпляра. Можете поверить? В былые годы даже на это можно было бы неплохо жить. Когда-то ее «работы» попадались в любом салоне от западного до восточного побережья. Но в семидесятых спрос стал снижаться. В восьмидесятых он начал хиреть. В девяностых пикировать. Чтобы выжить от некогда прибыльного промысла, ей приходилось лепить в промышленных масштабах, вкладывать собственные средства, а потом ждать месяцами, пока салоны пришлют чек.

Худшее, конечно, заключалось в возвратах. Они достали до такой степени, что однажды Филис запретила приносить их домой. Вместо этого она приходила на почту раз в неделю, вскрывала и перепаковывала посылки, добавляя письма, и отправляла их другим адресатам. Снова за свой счет. «Чтобы заработать на пачку сигарет, – говорила она Аманде, – я должна продать двадцать своих «малюток». Из чего становилось ясно, что прокормиться лепкой нельзя.

Филис выживала на грантах. В начале девяностых она весьма успешно кормилась от многочисленных феминистких организаций, и ее лиар размером в три фута был даже установлен в нью-йоркской штаб квартире одной из них. Были еще ежегодные выставки типа «Женщина творит», когда их возили по Среднему Западу, поили, кормили, оплачивали отели и разрешали продавать экспонаты (с доставкой за счет покупателя после официального закрытия выставки в последнем городе программы). Потом ей пришлось продать свою «шикарную» квартиру в Филадельфии и удалиться в провинцию. Зарабатывать искусством в мегаполисах стало невозможно. Так считала Филис. Зато федеральное правительство учредило программу помощи для жителей провинции. И Филис купила фургон. Пока позволяло здоровье, она колесила с марта по октябрь по сельским ярмаркам, сбывая скульптуры и заодно, если удастся, регистрируясь локально. Имея местный адрес, она подавала заявление на помощь. Раз в год пять-семь сотен долларов с одной точки.

Ее поймали в Южной Дакоте в девяносто седьмом. Судья присудил штраф плюс полтора года условно за мошенничество. Филис отбаранибала пять лет за конвеером химзавода в Роллтоне, штат Массачусетс. Но лепить не бросила. Ухмыльнувшись при виде накатившего возраста, она приехала в Мэдфорд, сняла квартиру и оформила социальную помощь. Иногда бралась за подработки. Ей предлагали вести детский кружок, но она отказалась. Лиары пылились в витринах по всей округе, она лепила их скорее по инерции, чем расчитывая на прибыль.