Роман без героя

– Сюды, верно, тот черный пёс убег, – высказал предположение Петр Ефимович, напряженно выслушавший эту легенду.

– Враньё-ё… – зевая, ответил начальник райотдела НКВД.

– То-то и дело, что враньем все это назвать трудно, – возразил Яков Сергеевич. – Будучи в Германии, я тоже столкнулся с упоминанием черного пса в Восточной Пруссии, якобы обитающего в Мазурских болотах. Там прусские крестьяне прозвали Черного дьявола Воющим. Мол, всегда к беде, к смерти грешника воет, поживу чувствует пес…

– И все параметры совпадают? – привстал на локте Котов. – И рост, и размер красных глаз?

– Все, – кивнул Богданович. – И не только в Пруссии. Немало свидетелей, как я выяснил, есть тому черному псу и в Англии и Уэльсе. Уже при вое этого огромного пса, которого там называют Мягкой Лапой, человека охватывает необъяснимое чувство ужаса.

Яков Сергеевич повернулся ко мне:

– Что это может быть, доктор? Легенда? Или многочисленные свидетели в разных странах говорят правду. Ну, не могут же сговориться свидетели в России, Пруссии и в Англии между собой? Да еще жившие в разные времена…

Я, помнится, ответил, что-то насчет коллективных галлюцинаций и элементарного обмана зрения. И что в нашем мире, наполненном катаклизмами, войнами и революциями, неврозы страхов все сильней. И черный пес – это не меньше, но и не больше, чем некая галлюционизированная неврозами людей форма внутренних и внешних страхов. И в этой галлюцинации виновато богатое человеческое воображение. Мол, если галлюцинация просто внешняя форма некоего аспекта внутренних страхов и переживаний, то фольклору, на мой взгляд, не нужно создавать и поддерживать такую форму.

Котов и Карагодин ничего из моей лекции не поняли. А Богданович лишь пожал плечами:

– На свете много есть такого, друг Горацио, что неизвестно нашим мудрецам…

– Неизлечимых сумасшедших нужно расстреливать, – заявил Котов. – Так для любого общества лучше. Выгоднее, чем содержать их в психушках и безопаснее.

Карагодин молча правил лошадьми.

Через полчаса, на подходе к молодому подлеску, нас встретила непогода.

В один миг стемнело, и день превратился в ночь. Карагодин управлял парой лошадей, не разбирая дороги. В кромешной мгле, раздираемой лишь ослепительными вспышками молний, он попеременно хлестал то комбедовскую соловую кобылку, то своего любимого Сокола, как злейших врагов народной власти. Лошади, приседая от страха перед стихией и хлестким кнутом, несли расхябанную телегу с нами, седоками, по заколоденной лесной дороге, которую в разверзшемся кромешном аду даже не ощупь было не отыскать растерявшемуся человеку.

После очередной молнии, ушедшей в макушку придорожной ели, Петр Ефимович, хотел было перекреститься – не вышло. Рука будто скрючилась сама собой и не послушалась хозяина. Он только погрозил черному небу и хрипло прокричал кому-то:

– Пронеси!..

После этих слов молния ударила в метре от телеги. «Следующая – наша», – мелькнуло у меня в голове.

Я знал, что не раз Петра Ефимовича уже била молния. Слободчане сказывали, что с малолетства за ним, тогда еще совсем дитяти, гонялось небесное копье. Когда-то до смерти напугал его небесный шар, медленно облетевший голову мальчика. Ничего такого вроде бы и не произошло – шар повисел над головой ребенка и уплыл туда, откуда прилетел, – только вот рубашка на малолетнем Петрухе загорелась… С тех пор отпечатались на лице черные следы ожога, а слободчане прозвали его Петрухой Черным.

Да, верно, не бывает худа без добра. После того удара молнии пробудилось у Карагодина Петра Ефимовича редкостное качество – нюх поострее собачьего. За считанные минуты находил председатель слободского комбеда припрятанный от продразверстки хлеб. Псу бы больше времени понадобилось!.. Да еще не каждая собака найдет такую хитрую похоронку.

А сколько преданности делу, неподкупности было в его псином характере! Никакие мольбы, слезы голодных детей, стариков, обездоленных матерей не оказывали на него никакого действия. Он был неумолим. Когда-то он вычитал в одной рабочей газетке, что «железное сердце революционера не должно знать жалости». Его сердце никакой жалости не знало.

Но не зря оно было железным. Думаю, что притягивал Петруха Черный природное электричество. Как врач знаю: есть на земле такой сорт «электрических или магнитных людей». А может, всё дело было и не в электричестве… Кто знает, за что расплачивается человек при жизни своей? За свои ли грехи? За грехи родственников? За зло? А может, и за добро?.. Да-да, то добро, ставшее злом. Думаете, не бывает? На Руси, как в самой страшной сказке, и не такое случается. Диалектика жизни, философия нравственных метаморфоз[15 - Метаморфоза (греч.) – превращение, полная совершенная перемена (прим. Ф.Л.Альтшуллера).].

Отец Василий, с которым я подружился с первых дней своего вынужденного прозябания в Слободе, уверял меня: «Бог так же и зло направляет к добру. Но Бог допускает не ради добра зло. Богу такая дорогая палата не нужна. Но так как зло проникает в мир по вине творения, то Бог в Своем мировом плане заставляет также и зло служить добру».

Честно признаюсь, я не сразу понял его мудреную философию. Но отец Василий, окончивший когда-то Московскую духовную семинарию, привел пример. Сыновья Иакова продали своего брата Иосифа в рабство. Они сделали злое дело. Но Бог превратил зло в добро. Иосиф возвысился в Египте и получил возможность спасти от голода свою семью, из которой и должен был произойти Мессия. Через много лет Иосиф, увидев своих братьев, воскликнул: «Вы замыслили зло против меня, но Бог обратил его к добру!».

Но что-то я, из-за опыта в написании книг (ведь я профессиональный врач, а не писатель) отвлекся от нашей ужасной дороги. А между тем, именно многие метаморфозы в судьбе моей и моих пациентов начались именно с нею.

Итак, продолжу своё повествование, уважаемый мой читатель.

– Врешь, опять смажешь!.. – пытаясь перекрыть криком вой ветра и треск ломающихся стволов, кричал кому-то невидимому Петруха Черный, задрав вверх мокрую бороденку, похожую на стертую мочалку. – Не возьмешь и на этот раз!..

Богданович, закрыв от страха глаза, путая слова молитвы, вслух молился Богу. Старый рубака-буденовец Котов, единственный человек в районе награжденный орденом Красного Знамени, неистово матерился под эту молитву. Как матерятся пьяные под переборы ливенки.

Так и не дочитав до конца молитвы, Яков Сергеевич нашел в себе мужество открыть глаза и теперь со страхом смотрел в напряженную мокрую спину возницы. Упругий холодный дождь хлестал по этой согбенной спине, как кнуты хлещут по телу грешников в аду. Богданович, забыв об интернационале, атеизме, во имя которого и ехал в эту командировку, неистово осенял мокрый лоб крестным знамением.

И тут же в ответ на кощунство безбожника над нашими головами опять с треском разорвался огненный шар.

Но мне даже это не показалось таким страшным. Страшнее грозы было искаженное начавшимся приступом лицо возницы. Его мокрая бороденка задралась к небу, нос, почти касавшийся верхней губы, заострился, как у покойника. И на минуту мне показалось, что обезумевшими лошадьми правит сам черт.

Теперь уже и я зашептал, держась за тяжелый ящик, чтобы не вылететь из телеги: «Отче наш…».

Лошади, почувствовав неладное с возницей, судорожно цеплявшегося за борта телеги, свернули со старого шляха и понесли обреченных седоков к обрыву.

Но тут соловая, что была слева от возницы, скосив кровавый глаз на держателя вожжей и, всхрапнув, резко метнулась в сторону. Телега, заскрежетав на свертке ходовой частью, встала на два колеса. Какое-то время она скользила по мокрой дороге именно в таком положении. Потом стала медленно переворачиваться. И, наконец, уткнувшись оглоблей в какой-то пень, сходу остановилась.

Мокрым резвым мячиком вылетел в придорожную лужу сперва секретарь райкома Богданович. Потом герой гражданской войны Котов. Матово блеснув стальным замочком, будто запущенный невидимой катапультой, взлетел его портфель с «секретным списком лиц, подлежащих раскулачиванию, и лиц, склонных к религиозному одурманиванию населения».

– Мать твою-ю за ногу!.. – завыл, катаясь по мокрой майской траве начальник НКВД района, вопя то ли от боли, то ли от страха за пропавший в кустах портфель с секретными бумажками.

Я тоже вылетел со своего места, больно ударившись головой о какой-то трухлявый пень. Его мягкая труха, наверное, и спасла меня от явной травмы головы.

И только Черный Петруха, прикусив в начавшемся припадке язык (изо рта у него обильно капала кровавая пена) бился у подрагивавших ног успокоившихся лошадей.

Вскоре гроза, проявив себя во всей своей жуткой красе, пошла на убыль. Ветер, склонив головы деревьев, вдруг подобрел и улетел за взгорок, добровольно оставляя поле брани.

– Пронесло-о-о!.. – чуть слышно прошептал Карагодин, когда на наших глазах начал отходить от припадка.

– Так ты, товарищ, припадочный, как я погляжу… – с досадой протянул Котов, безуспешно разыскивая в мокрых кустах свой портфель. Секретные документы будто в тартарары провалились.

– Издержки героической борьбы с контрреволюцией, – вставил мягкий Богданович, заботившийся о героях революции. – Нужно похлопотать в центре, чтобы для Карагодина, нашего боевого товарища, путевку в санаторий выделили… Полечат профессора – будет, как новенький пятак.

– Горбатого только могила исправит, – пошутил Котов. Но тут же стал серьезен и зол, как обычно:

– Ищите, мать вашу, портфель! Иначе нас всех упекут в такой санаторий, где кулаком и свинцом все болячки лечат…

Портфель искали до темноты. Не нашли.

А вот ящик с медикаментами даже не треснул на своих боках, обшитых жестяными полосками. Даже с телеги не свалился. Чудеса, думаю, и только.

Мы с третьей попытки развел-таки костерок, чтобы хоть малость осушиться и обогреться. По подсказке Петра Ефимовича я вскрыл ящик и нашел там большую бутыль с чистым медицинским спиртом. Настроение у троицы улучшилось.

– Ты сам, Петр Ефимович, думаю, из кузнецов вышел… Чувствуется в тебе этакая рабочая жилка пролетариата. Железный подход к нашему святому революционному делу, – после первых же ста граммов начал лицемерно похваливать Карагодина Богданович. – Сидел в царских застенках?

– Сидел… – тихо откликнулся Петр Ефимович, чуть пригубив спирту из моего походного стаканчика. – Только не по вашему святому делу. За конокрадство посадили, еще парнишкой, перед империалистической…

– За казнокрадство? – не расслышал Котов.

И почему-то добавил: