Королева Марго

Коль позабудет мудрости совет.

Некоторое время царила полная тишина.

– А каковы знамения в этом месяце для лица, тебе известного? – спросила Екатерина через несколько секунд.

– Как всегда, самые благоприятные, мадам. Если только не удастся преодолеть рок, вызвав единоборство одного божества с другим, то будущее обеспечено за этим человеком. Хотя…

– Хотя – что?

– Одна из звезд, входящая в его созвездие, пока я наблюдал ее, была закрыта темным облачком.

– Ага, темным облачком!.. Значит, есть некоторая надежда.

– Мадам, о ком вы говорите? – спросил герцог Анжуйский.

Екатерина отвела сына подальше от света жаровни и шепотом начала ему что-то говорить.

В это время Рене стал на колени и, капнув себе на руку последнюю каплю крови, рассматривал ее при свете горевшей жаровни.

– Странное противоречие, – говорил он, – но оно доказывает, как ненадежны заключения простой науки, которой занимаются рядовые люди! Не для меня, а для всякого другого – врача, ученого, даже для Амбруаза Паре – вот эта кровь чиста, здорова, кислотна, полна животных соков и обещает долгие годы жизни тому телу, из которого она взята; а тем не менее вся ее сила иссякнет быстро – не пройдет и года, как эта жизнь угаснет!

Екатерина и Генрих Анжуйский обернулись и прислушались. Глаза герцога блестели сквозь глазные прорези маски.

– Да, – продолжал Рене, – простым ученым доступно только настоящее, а нам открыто прошедшее и будущее.

– Итак, вы продолжаете утверждать, что он умрет не позже чем через год?

– Так же верно, как то, что и мы трое, еще живущие, когда-нибудь упокоимся в гробу.

– Однако вы говорили, что кровь чиста, здорова, что она пророчит долгую жизнь?

– Да, если бы все шло естественным путем. Но ведь всегда возможен несчастный случай…

– О да! Вы слышите, – сказала Екатерина Генриху Анжуйскому, – возможен несчастный случай…

– Увы! Тем больше оснований мне остаться, – ответил герцог.

– Об этом нечего и думать: это невозможно.

Герцог Анжуйский обернулся к Рене и сказал, изменив свой голос:

– Благодарю! Возьми этот кошелек.

– Идемте, граф, – сказала Екатерина, нарочно дав этот титул своему сыну, чтобы сбить Рене с толку.

И оба посетителя вышли из лавки парфюмера.

– Матушка, посудите, – говорил Генрих Анжуйский, – возможен несчастный случай! А если он произойдет в мое отсутствие? Ведь я же буду от вас в четырехстах милях…

– Четыреста миль, мой сын, можно проехать в одну неделю.

– Да, но пустят ли меня сюда другие? Неужели нельзя мне подождать?!

– Как знать? – ответила Екатерина. – Быть может, несчастный случай, упомянутый Рене, и есть тот самый, который со вчерашнего дня уложил короля в постель? Слушайте, мой милый сын, возвращайтесь отдельно от меня, а я пройду в калитку монастыря Августинок – моя свита ждет меня в монастыре. Ступайте, Генрих, ступайте! И если увидите своего брата, не раздражайте его ни в коем случае.

II. Признания

Первое, о чем узнал Генрих Анжуйский, было решение устроить торжественный въезд польского посольства через четыре дня. Герцога ждали портные и ювелиры с великолепными одеяниями и роскошными украшениями, заказанными для него королем.

Меж тем как герцог со слезами злости на глазах примеривал все это великолепие, Генрих Наваррский очень весело разглядывал прекрасное ожерелье из изумрудов, шпагу с золотым эфесом и драгоценный перстень, присланные ему Карлом еще с утра. Герцог Алансонский получил какое-то письмо и заперся у себя в комнате, чтобы прочесть его спокойно, без помехи. А в это время Коконнас расспрашивал о своем друге всех встречных в Лувре.

Коконнас, по понятным причинам, был не очень удивлен отсутствием Ла Моля в течение всей ночи, но утром он уже начал чувствовать некоторое беспокойство и в конце концов решил отправиться на поиски своего друга: сначала он обследовал гостиницу «Путеводная звезда», из «Путеводной звезды» прошел в переулок Клош-Персе, из переулка Клош-Персе перешел в переулок Тизон, из переулка Тизон – к мосту Святого Михаила и наконец от моста Святого Михаила вернулся в Лувр.

Расспросы, с которыми Коконнас обращался к разным лицам, отличались, как это легко себе представить, зная его эксцентрический характер, особенной манерой, – или такой своеобразной, или такой настойчивой, что вызвали между ним и тремя придворными дворянами объяснения, имевшие конец, обычный в ту эпоху, то есть дуэль. Коконнас провел все три встречи с тем добросовестным усердием, какое он вкладывал обычно в дела такого рода: убил первого и ранил двух других, каждый раз говоря:

– Бедняга Ла Моль, он так хорошо знал по-латыни!

Так что третий, барон де Буасе, упав на землю, сказал ему:

– Ну, ради бога, Коконнас, придумай что-нибудь другое, скажи хоть, что он знал по-гречески!

В конце концов слухи о засаде в коридоре дошли до Коконнаса, и он был сам не свой от горя: ему уже казалось, что все эти короли и принцы убили его друга или бросили в какую-нибудь камеру для смертников. Он узнал, что в этом деле принимал участие и герцог Алансонский. Пренебрегая почтительностью к августейшей особе, Коконнас отправился к нему и потребовал от него объяснений, как от простого дворянина.

Сначала герцог Алансонский возымел большое желание выкинуть за дверь наглеца, осмелившегося требовать отчета в его действиях, но Коконнас говорил таким резким тоном, глаза его сверкали таким огнем, да и три дуэли за одни сутки создали пьемонтцу такую славу, что герцог раздумал и, не поддавшись первому побуждению, с очаровательной улыбкой ответил своему придворному:

– Милейший мой Коконнас, совершенно верно, что и король, пришедший в ярость от удара серебряным кувшином, и герцог Анжуйский, облитый апельсинным компотом, и герцог Гиз, заполучивший себе в лицо кабаний окорок, сговорились убить месье де Ла Моля; но один благоприятель вашего друга отвел удар. Заговор не удался, даю вам слово принца!

– Уф! – произнес Коконнас, выпуская воздух из легких, как из кузнечного меха. – Уф, дьявольщина! Что хорошо, то хорошо, ваша светлость, и мне бы очень хотелось познакомиться с этим благожелателем, чтобы выразить ему мою признательность.

Герцог Алансонский ничего на это не ответил, а только улыбнулся еще приятнее, чем раньше, предоставляя Коконнасу думать, что благожелатель не кто иной, как сам герцог.

– Ваша светлость, – продолжал Коконнас, – раз уж вы были так добры, что рассказали мне начало этой истории, то завершите ваше благодеяние, рассказав и ее конец. Вы говорите, что хотели его убить, но не убили, – что же с ним сделали? Слушайте, ваше высочество, я человек мужественный, я перенесу дурную весть, говорите! Его, наверно, бросили в какой-нибудь каменный мешок, да? Тем лучше, он будет осмотрительнее, а то он никогда меня не слушался. А кроме того, мы вытащим его оттуда. Камни – помеха не для всех.

Герцог Алансонский покачал головой.

– Самое скверное во всем этом, храбрый мой Коконнас, то, что после ночного предприятия твой друг исчез; и неизвестно, куда он делся.

– Дьявольщина! – воскликнул пьемонтец, снова побледнев. – Если он делся даже в ад, так я и там его найду!

– Послушай, я дам тебе один дружеский совет, – сказал герцог Алансонский, тоже очень желавший, но совсем по другим побуждениям, знать, где находится Ла Моль.

– Давайте, ваше высочество, давайте!

– Сходи к королеве Маргарите, она наверно знает, что сталось с тем, кого ты так оплакиваешь.

– Признаться, ваше высочество, я уже об этом думал, только не решался: мадам Маргарита внушает мне почтение такое, что я не в силах выразить, а кроме того, я еще боялся застать ее в слезах. Но раз ваше высочество заверяете, что Ла Моль не умер и что ее величество королева знает, где он находится, я наберусь храбрости и схожу к ней.

– Иди, мой друг, иди. А когда узнаешь, сообщи мне; я так же беспокоюсь, как и ты. Только, Коконнас, помни об одном.