Королева Марго

Она была не менее его удручена и озабочена: ее преследовало умное, лукавое лицо, которое она не выпускала из виду во время торжества, – лицо Беарнца, этого баловня судьбы, как бы сметавшей с его пути королей, царственных убийц, врагов и все препятствия.

Увидев своего любимого сына, вошедшего к ней в короне, но бледного как смерть, в королевской мантии, но совершенно разбитого физически, молча сжимавшего с мольбой свои красивые, унаследованные от нее руки, Екатерина встала и пошла к нему навстречу.

– О матушка, теперь я осужден умереть в изгнании! – воскликнул король Польский.

– Сын мой, неужели вы так скоро забыли предсказание Рене? – сказала ему Екатерина. – Успокойтесь, вы там пробудете недолго.

– Матушка, заклинаю вас, – взмолился герцог Анжуйский, – при первом же намеке, при первом подозрении, что французский престол может освободиться, предупредите меня…

– Не тревожьтесь, сын мой, – ответила Екатерина. – Отныне и до того дня, которого мы оба ждем, в моей конюшне будет стоять и днем и ночью оседланная лошадь, а в моей передней всегда будет дежурить курьер, готовый скакать в Польшу.

IV. Орест и Пилад

Генрих Анжуйский уехал. Казалось, мир и благоденствие вновь водворились в Лувре – прибежище этой семьи Атридов.

Карл IX перестал грустить и совершенно выздоровел, все время проводя на охоте с Генрихом Наваррским, а когда нельзя было охотиться, беседуя с ним об охоте; он ставил Генриху в упрек только одно – равнодушие к соколиной охоте – и говорил, что Генрих был бы безупречным королем, если бы умел так же искусно вынашивать кречетов, соколов и ястребов, как он искусно наганивал гончих и натаскивал легавых.

Екатерина вновь стала хорошей матерью: нежной с Карлом и герцогом Алансонским, ласковой с Генрихом Наваррским и Маргаритой, милостивой с герцогиней Невэрской и мадам де Сов и даже два раза навестила Морвеля у него дома на улице Серизе под тем предлогом, что он был ранен при выполнении ее приказа.

Маргарита продолжала свои свидания на испанский лад – каждый вечер раскрывала заветное окно и переговаривалась с Ла Молем жестами или записками; а Ла Моль в каждом своем послании напоминал своей прекрасной королеве, что она, в награду за его ссылку, обещала ему хоть несколько минут свидания в переулке Клош-Персе.

Только один человек в этом тихом и умиротворенном Лувре чувствовал себя одиноким и выбитым из колеи. Это был наш друг, граф Аннибал де Коконнас.

Разумеется, сознание того, что Ла Моль жив, уже кое-что значило; конечно, очень хорошо быть предметом любви герцогини Невэрской, самой веселой и самой взбалмошной из всех женщин. Но и счастье свиданий наедине с красавицей герцогиней, и все успокоительные разговоры с Маргаритой о судьбе их общего друга не стоили в глазах пьемонтца и одного часа, проведенного вместе с Ла Молем у их друга Ла Юрьера за кружкой сладкого вина, или какой-нибудь из их беспутных прогулок по таким местам, где порядочный дворянин рисковал своей шкурой, кошельком или одеждой.

К стыду человеческой природы надо признаться, что герцогиню Невэрскую очень раздражало такое соперничество с ней Ла Моля. Не то чтобы она не выносила провансальца – наоборот: повинуясь, как все женщины, помимо воли, непреодолимому влечению кокетничать с возлюбленным другой женщины, в особенности если эта женщина ее подруга, она щедро дарила Ла Моля сверкающими взглядами своих изумрудных глаз, и сам Коконнас мог бы позавидовать пожатиям рук и обилию любезностей, выпадавших на долю его друга в те дни, когда менялось ее настроение и звезда пьемонтца, казалось, тускнела на горизонте его красавицы. Но пьемонтец, готовый зарезать хоть пятнадцать человек по одному взгляду своей дамы, был настолько не ревнив к Ла Молю, что не один раз в случае подобной смены настроения у герцогини предлагал ему на ухо такие вещи, от которых бедного провансальца бросало в краску.

Так как отсутствие Ла Моля лишило герцогиню всех прелестей, которые давало ей общество пьемонтца, а именно – возможности проявлять свое неистощимое веселье и удовлетворять свою неутолимую жажду удовольствий, то в один прекрасный день Анриетта явилась к Маргарите и умоляла ее вернуть в Париж третье необходимое звено, без которого и ум, и сердце Коконнаса день ото дня все больше увядают.

Маргарита, любезная вообще, к тому же побуждаемая мольбами самого Ла Моля и влечением собственного сердца, назначила свидание Анриетте на следующий день в доме с двумя выходами, чтобы обсудить все это дело основательно и так, чтобы никто их не прервал.

Коконнас без большого удовольствия прочел записку Анриетты, предлагавшей ему прийти в переулок Тизон в половине десятого вечера. Но все же он поплелся к месту свидания, где и застал Анриетту, рассерженную тем, что она явилась первой.

– Фи, месье! – сказала она. – Как это невоспитанно – заставлять ждать… не говоря уже про принцессу… а просто женщину.

– Ого! Ждать! Это по-вашему! – ответил Коконнас. – Наоборот, я бьюсь об заклад, что мы пришли рано.

– Я? Да.

– И я тоже. Уверен, что сейчас не больше десяти.

– А в моей записке сказано: половина десятого.

– Я и вышел из Лувра в девять часов, потому что я нахожусь на службе у герцога Алансонского, кстати говоря; и на этом же основании я через час должен буду вас покинуть.

– И вы от этого в восторге?

– Совсем нет, поскольку герцог Алансонский очень угрюмый и нравный господин; и я предпочитаю, чтобы меня ругали такими хорошенькими губками, как у вас, чем он своим перекошенным ртом.

– А-а! Вот это уже немного лучше, – заметила герцогиня. – Да! Ведь вы сказали, что вышли из Лувра в девять часов вечера?

– Ах, боже мой, ну да, и хотел идти прямо сюда, как вдруг на углу улицы Гренель вижу человека, похожего на Ла Моля!

– Ну вот – опять Ла Моль!

– Не опять, а всегда, с вашего или без вашего позволения.

– Грубиян!

– Прекрасно! – ответил Коконнас. – Значит, начнем обычный наш обмен любезностями.

– Нет, но довольно ваших рассказов.

– Да ведь я рассказываю не по своей охоте – вы спрашивали меня, почему я опоздал.

– Конечно, разве я должна приходить первой?

– Да, но вам не надо было никого искать.

– Вы несносны, дорогой мой! Ну уж продолжайте. Итак, на углу улицы Гренель вы заметили человека, похожего на Ла Моля… А что это у вас на колете? Кровь?

– Ах, какой-то прохвост меня опять обрызгал.

– Вы что – дрались?

– Разумеется.

– Из-за вашего Ла Моля?

– А из-за кого ж мне драться? Из-за женщины?

– Спасибо!

– Итак, я бегу следом за человеком, который имел наглость походить на моего друга, нагоняю его у переулка Кокийер, обгоняю и, пользуясь светом из дверей какой-то лавочки, заглядываю ему в лицо – не он.

– Ну что ж, все очень хорошо!

– Только не для него! «Месье, – сказал я ему, – вы бахвал; вы позволили себе походить издали на моего друга Ла Моля! Он отменный мужчина, а вы вблизи – просто какой-то бродяга!» Тогда он обнажил шпагу, ну и я тоже. После третьей схватки ему пришлось плохо – он упал и забрызгал меня кровью.

– Но вы, надеюсь, оказали ему помощь?

– Я только хотел помочь ему, как вдруг мимо проскакал всадник. О, на этот раз я был уверен, что это Ла Моль. К несчастью, он ехал вскачь. Я бросился за ним бежать, а зрители, собравшиеся посмотреть на нашу драку, побежали вслед за мной. Но так как вся эта сволочь преследовала меня по пятам и орала, меня могли принять за вора, – пришлось мне обернуться и обратить эту ораву в бегство; а пока я терял на это время, всадник куда-то скрылся. Я кинулся его разыскивать, начал разузнавать, расспрашивать, объясняя, какой масти его лошадь, но все тщетно – крышка! – никто его не приметил. Наконец, когда мне это надоело, я пришел сюда.

– Когда мне надоело! – повторила герцогиня. – Как это любезно!

– Послушайте, мой милый друг, – сказал Коконнас, небрежно раскидываясь в кресле, – вы опять собираетесь донимать меня из-за бедняги Ла Моля? Совершенно напрасно, потому что дружба – это, знаете, это… Эх, кабы мне ум и образование моего друга, я бы нашел такое сравнение, что вы бы ощутили мою мысль… Видите ли, дружба – это звезда, а любовь… любовь… ага! – нашел сравнение! – а любовь – только свечка. Вы мне возразите, что бывают различные сорта…

– Чего? Любви?