Королева Марго

– О чем?

– Не говори, что пришел к ней от меня: если ты сделаешь эту ошибку, то, возможно, не узнаешь ничего.

– Ваше высочество, с той минуты, как вы советуете держать это в тайне, я буду нем, как рыба или как королева-мать!

– Хороший принц, замечательный принц, великодушный принц, – бормотал Коконнас по дороге к королеве Наваррской.

Маргарита ждала Коконнаса, так как слух об его отчаянии дошел и до нее, а узнав, в каких подвигах выразилось его горе, она почти простила пьемонтцу несколько грубое обращение с ее подругой, герцогиней Невэрской, с которой он не разговаривал уже дня три по случаю большой размолвки между ними. Как только доложили о приходе Коконнаса, королева распорядилась его впустить.

Коконнас вошел и не мог побороть смущения, находившего на него всякий раз перед королевой – не в силу ее высокого положения, а в силу ее умственного превосходства, но Маргарита приняла его с улыбкой и сразу успокоила.

– Ах, мадам! – сказал Коконнас. – Верните мне моего друга или хотя бы скажите, что с ним сталось, – я не могу без него жить. Представьте себе Евриала без Нисоса, Дамона без Финтия или Ореста без Пилада! Сжальтесь над моим несчастьем во имя одного из этих героев, сердца которых не превзойдут моего сердца нежностью своей любви.

Маргарита улыбнулась и, взяв с него слово сохранить тайну, рассказала о бегстве в окно. Что же касалось места пребывания Ла Моля, то, несмотря на настоятельные просьбы Коконнаса, она так и не сказала ничего. Коконнас был удовлетворен только наполовину; поэтому он прибег к дипломатическим подходам самого тонкого порядка. Из них Маргарита ясно поняла, что герцог Алансонский желал не меньше своего придворного узнать о дальнейшей судьбе Ла Моля.

– Если уж вы хотите непременно знать что-нибудь определенное о вашем друге, – посоветовала Маргарита, – спросите у короля Наваррского, только он имеет право об этом говорить; я же могу сказать вам лишь одно: друг ваш жив, верьте моему слову.

– Я верю еще более очевидному, мадам, – ответил Коконнас, – ваши прекрасные глаза не заплаканы.

Затем, полагая, что больше нечего прибавить к этой фразе, обладавшей двойной ценностью – ясностью мысли и выражением его высокого мнения о достоинствах Ла Моля, – Коконнас вышел и стал обдумывать способ примирения с герцогиней Невэрской, не ради нее лично, а с целью узнать то, чего не могла знать Маргарита.

Большая скорбь – состояние ненормальное, поэтому человек стремится стряхнуть с себя этот гнет возможно скорее. Первоначально мысль о разлуке с Маргаритой сокрушала сердце Ла Моля, и он согласился бежать не столько ради сохранения своей жизни, сколько для того, чтобы спасти доброе имя королевы. И вот уже на следующий день к вечеру Ла Моль вернулся в Париж, чтобы полюбоваться своею королевой, когда она выйдет на балкон. В свою очередь, Маргарита, точно какой-то тайный голос ей сообщил о возвращении молодого человека, провела весь вечер у окна; и оба вновь увидели друг друга с тем несказанным чувством счастья, какое обычно сопутствует запретным радостям. Склонный к романтической грусти, Ла Моль находил даже известную прелесть в постигшей их невзгоде. Но любовник, увлеченный настоящим чувством, бывает счастлив лишь в то время, когда любуется или обладает предметом своей любви, но страдает, когда с ним разлучен; поэтому Ла Моль, горя желанием опять соединиться с Маргаритой, спешно занялся подготовкой того события, которое должно было вернуть ему любимую женщину, – подготовкой бегства короля Наваррского.

Маргарита тоже отдавалась счастью быть любимой с такой чистой, бескорыстной преданностью.

Часто она сердилась на себя за то, что сама считала слабостью, презирая своим мужским умом скудость обывательской любви; она была чужда тем мелким радостям, в которых чувствительные души видят самое сладостное, самое желанное, самое утонченное счастье, а в то же время считала счастливым тот день, если часам к девяти вечера, одевшись в белый пеньюар и выйдя на балкон, вдруг замечала там, во мраке набережной, фигуру всадника, который прикладывал свою руку то к сердцу, то к губам, а она только многозначительно покашливала, пробуждая в милом воспоминание о любимом голосе. Иногда ее маленькая ручка размахивалась и бросала комок бумаги, заключавший в себе какую-нибудь драгоценную вещицу, – драгоценную не стоимостью, а тем, что принадлежала тому, кто ее бросил. Вещица звонко падала на мостовую к ногам Ла Моля, и он как коршун бросался на добычу, прижимал ее к сердцу и пускался в обратный путь; а Маргарита не уходила с заветного балкона, пока не затихал во мраке ночи топот лошади, которая скакала сюда во весь опор, а удалялась так, как будто была сделана из того же материала, что и прославленный троянский конь.

Вот почему королева Наваррская не тревожилась за участь Ла Моля, но, опасаясь, как бы его не выследили, упорно не допускала других встреч, кроме таких свиданий «по-испански», которые и продолжались каждый вечер, вплоть до приема польских послов, отложенного на несколько дней по настояниям Амбруаза Паре.

Накануне приема, около девяти часов вечера, когда все в Лувре были заняты приготовлениями к торжеству, Маргарита открыла окно и вышла на балкон; но едва она показалась, как Ла Моль, не дожидаясь, пока она бросит ему записку, и, видимо, очень торопясь, сам бросил ей письмо, которое и упало, как всегда, к ногам его возлюбленной. Маргарита сразу поняла, что послание заключает в себе что-то необычное, и вернулась к себе в комнату, чтобы прочесть. На оборотной стороне первой страницы было написано: «Мадам, мне необходимо поговорить с королем Наваррским. Дело спешное. Жду».

А на обороте второй страницы, которую можно было отделить от первой: «Мадам, сделайте так, чтобы я мог поцеловать вас не воздушным, а настоящим поцелуем. Жду».

Маргарита едва успела пробежать глазами вторую часть письма, как услышала голос Генриха Наваррского, который с обычной осторожностью постучал в общую входную дверь и спрашивал Жийону, можно ли войти.

Королева разорвала письмо на две половинки, одну спрятала за корсаж, другую сунула в карман, подбежала к окну и, затворив его, быстро прошла к двери.

– Входите, сир, – сказала Маргарита.

Как ни тихо, быстро и ловко она захлопнула окно, легкий шум все-таки дошел до слуха Генриха, у которого все чувства, крайне напряженные в придворной обстановке, заставлявшей его быть постоянно начеку, приобрели в конце концов почти ту же остроту, какая развивается у дикарей. Но король Наваррский не принадлежал к числу деспотов, которые не позволяют своим женам дышать свежим воздухом и любоваться звездами.

– Мадам, – сказал он, – пока придворные примеряют торжественные одеяния, мне вздумалось обменяться с вами мыслями о моих делах, надеясь, что вы продолжаете считать их вашими, не так ли?

– Конечно! – ответила Маргарита. – Ведь наши общие интересы остаются теми же?

– Да, мадам, поэтому-то мне и хотелось вас спросить, как вы смотрите на то обстоятельство, что герцог Алансонский за последние дни нарочно избегает меня, а третьего дня даже уехал из Лувра в Сен-Жермен. Объясняется ли это намерением бежать отсюда одному – благо за ним не следят, или же намерением остаться здесь? Ваше мнение, мадам? Признаюсь, оно будет иметь большой вес для утверждения моего собственного мнения.

– Ваше величество имеете полное основание беспокоиться молчанием моего брата. Я думала об этом сегодня целый день, и мое мнение такое: изменились обстоятельства, а в связи с этим и он переменился.

– Иными словами, увидав, что король Карл заболел, а Генрих Анжуйский стал польским королем, он почел за благо оставаться в Париже и приглядывать за французской короной?

– Совершенно верно.

– Отлично, пусть остается здесь. Это все, что мне нужно. Но это меняет весь наш план, так как теперь для моего бегства мне требуется гарантий втрое больше, чем если бы я бежал вместе с вашим братом, который обеспечивал мне безопасность своим присутствием и своим именем. А что меня поражает, так это молчание де Муи. Пребывать в бездействии совсем не в его привычках. Нет ли о нем каких-нибудь известий у вас, мадам?

– У меня, сир? – удивленно спросила Маргарита. – Откуда же?

– Э, моя крошка! Это могло быть очень просто: чтобы сделать мне удовольствие, вы соблаговолили спасти жизнь Ла Молю… Этот мальчик должен был уехать в Мант… А когда люди уезжают, то могут и вернуться…

– А-а! Вот где ключ к загадке, которую я тщетно пыталась разгадать! – ответила Маргарита. – Я оставила у себя окно открытым, а когда вернулась в комнату, то нашла на ковре какую-то записку.

– Ну вот видите! – сказал Генрих Наваррский.

– Но сначала я в ней ничего не поняла и не придала ей никакого значения, – продолжала Маргарита. – Может быть, я не сообразила и она от де Муи?

– Возможно, – ответил Генрих, – я даже решаюсь утверждать, что это очень вероятно. Нельзя ли мне посмотреть вашу записку?

– Конечно, сир, – сказала Маргарита, подавая ему ту половинку, которую сунула в карман.

Король Наваррский взглянул на записку и спросил:

– А разве это почерк не Ла Моля?

– Не знаю, – ответила Маргарита, – мне показалось, что почерк только подделан под его.

– Все равно прочтем, – сказал Генрих и прочел: «Мадам, мне необходимо поговорить с королем Наваррским. Дело спешное. Жду». – Ага! Вот как! – продолжал Генрих. – Видите, он ждет!

– Конечно, вижу, – сказала Маргарита. – Но чего же вы хотите?

– Эх, святая пятница! Хочу, чтобы он пришел сюда.

– Пришел сюда?! – воскликнула Маргарита, удивленно глядя на мужа красивыми глазами. – Как можете вы говорить такие вещи, сир? Человек, которого король хотел убить, человек приговоренный, обреченный… А вы говорите, чтобы он пришел сюда? Мыслимо ли это? Двери не для тех, кому пришлось бежать…

– В окно… хотите вы сказать?

– Вы совершенно верно закончили мою мысль.

– Ну что ж! Если путь в окно ему знаком, пускай воспользуется им, раз он не может входить в двери. Ведь это очень просто.

– Вы так думаете? – спросила Маргарита, краснея от мысли свидеться с Ла Молем.

– Уверен.

– Но как же сюда влезть? – спросила Маргарита.

– Неужели вы не сохранили веревочную лестницу, которую я вам прислал? Ай-ай! Не узнаю вашей обычной дальновидности.

– Конечно, сохранила, сир.